***
Наверняка многим знакомо это чувство, когда влюбляешься и сильно-сильно любишь, полагая, что никого не сможешь полюбить сильнее. Мысль о том, что может случиться что угодно, что влюблённость и любовь — разные вещи, не посещает тебя. Раскрывая человека, узнавая его лучше, слой за слоем снимая с него защитную кожицу, ты оказываешься совершенно не готов принять его таким, какой он есть на самом деле, вне твоих иллюзорных мечтаний. Но, если любишь сильно, даже признавая все недостатки человека, тебе больно его отпускать. Да, мне было больно отпускать. Как и многие до меня, убеждала себя, что доверительные отношения смягчат его, откроют лучшие стороны. Вернувшись из командировки на день раньше, решила сделать ему сюрприз: испекла его любимый пирог с яблоками, захватила сувениры и, нарядившись, отправилась к нему домой. Однако сюрприз ожидал меня. Открывшая мне дверь девица не пустила меня в квартиру, из которой несло спиртным, и грубо послала на все четыре стороны. В шоке и в слезах я просто развернулась и ушла, намереваясь оказаться так далеко от него, как только смогу; Москва показалась мне такой маленькой. И вот она я, в тонком плаще, с лёгкой сумкой и пакетом с пирогом. Нарядная. В слезах. Разглядываю табло, слепо выбираю поезд, потому что мне нравятся цифры во времени его отправления. Игнорирую чьи-то комментарии и псевдоучастливые взгляды. Потом шатаюсь по залу ожидания, потом занимаю освободившееся сидение; всё как во сне. Пью воду из бутылки — попросила дать из холодильника, — но не чувствую холода. Поезд приходит на девятую платформу, и я словно телепортируюсь туда, я первая у вагона. Занимаю верхнюю полку, отворачиваюсь к стенке. Наконец-то плачу, тихо, чтобы никого не побеспокоить, и под стук колёс забываюсь сном. Мы приезжаем в Петербург ранним утром, я просыпаюсь незадолго до прибытия. Сперва даже кажется, что и не уезжала никуда — перрон очень похож на московский. А воздух другой, холодный, колкий и отрезвляющий, как пощёчина, словно город, видя меня насквозь, спешит избавить от мыслей о моём разочаровании. Я давно не была в Петербурге. Он всегда был слишком далеко, как будто отдельно от остальной страны. После школьной экскурсии в девятом классе мне не приходилось здесь бывать. В конце концов, покататься по нашей родине можно в любой момент, и все мои отпуска тратятся на горячие берега и Европу. Город чужой, он мне совершенно незнаком... Нет, не так. Петербург — неузнаваем; его — такого — не было ни на одной фотографии. Солнца не видно за домами, но небо уже окрашено в розовый. Улицы прозрачны, хотя временами мне мерещится дымка на уголках крыш. Заворожённо гляжу на то, как город пробуждается, наполняется светом. А я ощущаю его тепло и не хочу останавливаться, но мне за десятки секунд становится всего этого мало. Хочется замереть, остановить время и разглядеть все детали, запомнить и унести с собой словно фотографию. Где-то на фоне возвышенного ликования и восторга просыпается приземлённое чувство голода, а пирог в пакете так и манит, но я, не задерживаясь, прохожу мимо круглосуточных кофеен. Пересекая пустынную Дворцовую, обещаю себе обязательно сходить в Эрмитаж — я ведь в культурной столице. Выхожу на набережную, и там беспощадный порыв ветра треплет мои волосы; наплевать. Вместо того чтобы взойти на мост (кажется, тоже Дворцовый?), сворачиваю и иду по набережной. Ветер холодит, дует в спину, подталкивает меня, но это лучше, чем в лицо, и я пытаюсь поцарапать ладонь, веду ею по граниту. Над Невой пылает рассвет, солнце блестит в речной ряби, и там же, в воде, колеблется отражение крепости. Не могу оторвать взгляд от Петропавловского собора на противоположном берегу. Шпиль сверкает золотой спицей, сам собор весь светится, и я больше не смотрю под ноги — только на него. Останавливаюсь напротив и больше не шевелюсь. Моего носа достигает тёплый, уютный аромат кофе; пожалуй, я бы выпила чашечку прямо сейчас, никуда не уходя. И тут бодрый голос позади, как по заказу: «Доброе утро! Не желаете кофе?». Симпатичный парень с картонным стаканчиком в руках, он ёжится, прячет подбородок в широкий, нелепо намотанный вокруг шеи шарф, позади него передвижной фургон-кофейня. Он улыбается, и мне хочется улыбнуться в ответ, но я одёргиваю себя: он просто предлагает кофе. Беру большой без сахара. «Сколько с меня?» — «Сто пятьдесят». Парень заглядывает в мой кошелёк, пока я ищу мелочь, вежливо, виновато просит разменять две пятисотки, и я меняю, мне не жалко. Теперь с набережной можно никуда не уходить и не искать тепла. Мне тепло. Рассвет на горизонте и это неземное сияние. Как я оказалась здесь? От чего бежала? Не имеет значения. Достаю из пакета пирог, отщипываю кусочек. «Вы не против компании?». Он встаёт рядом, тоже пьёт кофе и смотрит на другой берег. Я угощаю его пирогом, он берёт охотно, почему-то удивлённо вскидывая брови. Он какой-то слишком изящный, чтобы быть уличным бариста; но для студента, наверное, неплохая подработка. Быстро доедает, видимо, голодный, берёт ещё. Хмурится и вдруг втягивает меня в разговор. — Неплохой пирог, хотя я бы больше сахара добавил. А муки поменьше. — А вы печёте? Я же не хочу ни с кем говорить. Или хочу? — Иногда пеку. Позвольте спросить, а вы такие замечательные пироги всегда с собой носите? «Позвольте», надо же. Приходится напомнить себе, что приехала в Питер. Я не успеваю придумать остроумный ответ, молча открываю рот. Спустя секунду вспоминаю, для кого я его пекла, это путает мысли со словами, и я выдаю: — Я из Москвы. Пауза. Он долго смотрит, ждёт продолжения. Ответ на его вопрос получился нелепым. — Минуточку. Вы сюда целую ночь ехали... чтобы съесть пирог на набережной в шесть утра? Он будто специально ответил не менее глупым вопросом на нелепость. Он внимательно меня разглядывает, словно стал свидетелем психическому расстройству; смотрит участливо, с заботой и сочувствием. Я на автомате киваю и тут же качаю головой. — Нет, я случайно приехала... — Случайно? — Просто пирог оказался с собой... — Оказался? — Я шла в гости... — А-а... К друзьям! — ...к парню. — А где он живёт? Может, вас под... — В Москве, — перебиваю я. — ...бросить, — потерянно заканчивает он, с тревогой глядя мне в глаза. Затем он зорко разглядывает окружающий пейзаж, шумно вдыхает носом. — Вы... э-э... слегка промахнулись, — выдаёт он. — Это точно не Москва. — Удивительно, правда? — саркастически усмехаюсь я и отворачиваюсь. На глаза наворачиваются слёзы; смотрю сквозь них как через мятое стекло, но не вижу даже очертаний собора напротив, только жёлтое пятно и блеск. Фигура парня возникает с другой стороны от меня, он отставляет стаканчик на гранит и заглядывает в лицо. — Простите, я не хотел вас обидеть. Но вы лучше позвоните ему, скажите, что с вами всё в порядке, он наверняка волнуется и ждёт. Я помотала головой, спешно вытирая слёзы. — Он меня не ждёт, — зло говорю я. — Он не продержался всего неделю, пока я была в командировке! Вижу по его лицу, что он наконец-то понял, в чём дело. Ветер треплет нашу одежду, холодит мои мокрые щёки. Вдруг он резко перегибается через гранитную ограду и показывает куда-то в сторону. — Ваш пирог! Оборачиваюсь, смотрю вниз: пакет качается на волнах, словно парус фрегата. Кусочки пирога с яблоками маленькой флотилией удаляются от берега. Кружащиеся чайки, не дожидаясь отдельного приглашения, спускаются к воде. — Мда, ну и ветер, — бормочет парень себе под нос, потом виновато говорит мне: — Простите. Это не я. Не знаю, пытается ли он поднять мне настроение, но это звучит мило и забавно, как если бы он, петербуржец, мог управлять питерским ветром. Я улыбаюсь. — За что же вы тогда извиняетесь? Но он отвечает вопросом на вопрос, за секунду меняя тему, а заодно и моё мнение о нём. — Могу я вас пригласить на чашку кофе вечером? Мне как-то разом становится холодно, и я, сжав в руках стаканчик, отшатываюсь. Что он о себе вообразил? — Ну и наглость, — бросаю я с презрением и ухожу к дороге не оборачиваясь. Вслед слышу: «Мадам, там нет перехода!», но назло ему перехожу в неположенном месте. Этот идиот, конечно, подпортил настроение, но я и не к нему приехала. Я приехала в гости к городу.***
Поиски недорогой и приличной гостиницы занимают у меня половину дня. Наконец устроившись, выпив чаю и подремав, отправляюсь гулять. Меня угораздило найти тихий отель где-то вдали от городского шума, и я долго плутаю одинаково ровными улочками, прежде чем выхожу на проспект, по которому шла утром. Теперь здесь чересчур оживлённо, многолюдно и тесно, не получается быстро идти. Я не могу сесть на транспорт, потому что не знаю, куда он идёт, не могу свернуть с проспекта, боюсь заблудиться. Вскоре я снова оказываюсь на набережной, у того же самого моста; да, точно, он Дворцовый. Я будто на перепутье. Ветра нет, и я на этот раз могу перейти мост, но что-то тянет меня туда, где утром я пила кофе и наслаждалась видом. Собор сияет ещё ярче в лучах клонящегося к горизонту солнца, шпиль ослепляет отражающимся в его гранях светом; это приманка города и она отлично срабатывает. Оглядываю набережную — фургона не видно, — и неспешно направляюсь к заветному дозорному посту. Никакого парня с кофе нет и в помине. Счастливо, почти влюблённо вздыхаю, глядя на противоположный берег. Позади останавливаются туристы и прохожие, достают телефоны и фотоаппараты; Петербург никого не оставляет равнодушным. Из возвышенных мыслей вырывает негромкий, знакомый голос. — Вы всё же пришли... Или же пришли, надеясь меня не встретить? Я подскакиваю на месте, понимая, что это тот самый наглый парень! Чёрт возьми... Но, обернувшись, я замираю, и неосторожные слова, к счастью, не слетают с моего языка. Да, он, хотя его не узнать. Мешковатую куртку и шарф сменило приталенное пальто, а кроссовки и джинсы — брюки и начищенные ботинки, едва тронутые городской пылью. На тонких губах нет улыбки, а серые глаза своим светом прожигают насквозь. Надменно вскидывает брови, и я ёжусь. От моего утреннего паренька осталась только растрёпанная шевелюра, которая этому мужчине очень идёт. Мне неловко, я окончательно смущаюсь, не зная, что надо сказать или сделать. — Всё в порядке? — спрашивает он. В его голосе нет утренней теплоты или задорности. У меня в голове настоящий бардак; кивая, я медленно отступаю назад. Он не двигается с места, следит за мной и только на мгновение провожает взглядом транспорт за моей спиной. — Спешу напомнить, перехода там по-прежнему нет. Я замираю как вкопанная, с испугом слушая шум машин. Что мне делать? — Говорю, кофе хотите? — переспрашивает он как ни в чём не бывало, улыбается, будто продолжая утренний разговор, и снова становится тем пареньком. — Честное слово, под кофе я подразумеваю только кофе. Ну и прогулку до кофейни.***
Его зовут Пётр, и он петербуржец настолько, насколько это вообще возможно. Я иду с ним под руку и невольно жмусь к его боку, потому что ветер на набережной пронизывающий. И потому что я смущена и хочу спрятаться от редких взглядов прохожих... Сначала он молчит, но потом что-то попадается ему на глаза, и он начинает рассказывать целую историю, потом другую, приправляет их ироничными комментариями, усыпает деталями. Подобного я не читала ни в одной книге и, конечно, не слышала на уроках истории. И тогда я думаю, что Пётр — историк, что дома у него наверняка всё уставлено книгами. Он не флиртует, не спрашивает ни о чём, не говорит о личном, будто понимая, что мне нужно и как меня отвлечь от грусти. Мне не хватало такого человека в жизни. Знакомого, приятеля, который поддержит в трудное время, несмотря ни на что. Не знаю, что заставляет меня доверять ему. Наверное, Петербург так действует на меня своей волшебной атмосферой, а, может, когда сердце разбито, ты уже ничего не боишься, даже незнакомцев… — А вы никогда здесь не были? — вопрос доносится сквозь пелену мыслей, он задан мне, и я понимаю, что разглядываю его, отключив слух. Мы сидим за крохотным столиком, на котором умещаются только горячие чашки и тарелки с маковыми пирожными. Он видит, что я не слушала, но совсем не сердится — очаровательно улыбается, подперев рукой щёку, ждёт. — Э-э... Здесь? — неуверенно переспрашиваю я и оглядываюсь; я даже не запомнила, как мы сюда пришли. Он уточняет: — Здесь у нас, в Петербурге. Я рассказываю, как была с классом на экскурсии. Почти ничего не помню. Но он... Он слушает так, будто ничего интереснее не слышал. Но мой рассказ короткий, и говорить снова начинает он: уточняет подробности о достопримечательностях, которые я видела ребёнком. Вдруг рассказывает, каким был тот год, когда я побывала тут впервые: помнит временные выставки в Эрмитаже и счёт футбольных матчей, помнит о сроках ремонта дорог и реставрации зданий. Невольно задумываюсь о его возрасте, и мои щёки горят, когда я понимаю, что он старше меня как минимум лет на десять; как же обманчиво молодо он выглядит! Он спрашивает моё отчество, а когда я смущаюсь и медлю с ответом, спрашивает снова; он очень вежлив и осторожен — и настолько же настойчив. И я сдаюсь. — Александра Сергеевна. И вижу, как он за одно мгновение меняется в лице — словно расцветает, радуется этому как мальчишка, и глаза блестят от восторга. Чай выпит, пирожные съедены. Смеюсь его тонким шуткам. Он опускает взгляд на мои часы, и я тоже смотрю. Уже поздно, скоро закроется метро. «Не волнуйтесь, я вас провожу». Выйдя на улицу, он не застёгивает пальто; мы снова идём под руку, и он тихо говорит мне: — Простите, что утром неясно выразился. Не думайте обо мне дурно. — Хмурясь, он вглядывается вдаль, в конец опустевшей улицы. — Не стану навязываться провожать вас до гостиницы, Александра Сергеевна, дабы исполнить данное вам слово. Но вы берегите себя и знайте, что я за вас буду волноваться. Я ощущаю себя героиней какого-нибудь романа, когда мы говорим на «вы», называем друг друга по имени и отчеству. И я вовсе не против того, чтобы меня проводили... — Что вы, не стоит... — А я буду, — упрямо возражает он и останавливается. Смотрит мне в глаза. Если он думает, что настолько очарователен, что я позволю ему себя поцеловать, то он слишком торопит события. Ну, может, один раз, в щёку... Но он берёт мою ладонь и вжимает в неё две монеты. Я разглядываю их в свете фонарей: это жетоны метро. Говорит: «На дорогу и на всякий пожарный», но я уже точно знаю, что один жетон ни за что и никогда не потрачу. Мы прощаемся у станции метро, он улыбается, вжимает голову в плечи и наконец-то застёгивает пальто. — Завтра ещё можем прогуляться, если хотите. — Хочу! — восклицаю я слишком громко, и он очень трогательно смущается. Достаю телефон, чтобы записать его номер. Он хитро улыбается и качает головой. — Вы меня дважды нашли за один день. Думаю, найдёте и завтра. Я хочу его обнять напоследок, но соображаю долго, и он отступает и машет мне, как раз когда я делаю маленький шаг вперёд. «Не волнуйтесь, я вас провожу». Но я волнуюсь только о том, найду ли я его завтра. И о том, что мне делать, если не найду.***
Я, кажется, никогда в жизни так не высыпалась. Сперва даже не понимаю, где нахожусь и что было вчера, — всё кажется сном. На мобильном четыре пропущенных от бывшего и несколько сообщений, но пока я придумываю достойный ответ, собираюсь, а потом ищу, где бы позавтракать, бывший совершенно вылетает у меня из головы. Мы собирались погулять с Петром, но мне ещё предстояло его найти. Сначала отправляюсь на место нашей первой встречи, но его там нет. Кое-как я нахожу дорогу к метро, до которого он провожал меня. Мне удаётся найти и кафе, и там я спрашиваю о нём, но никто его не знает. Выхожу в отчаянии, в полном расстройстве. Как в Москве — сесть и уехать?.. Нет, это другое. Я немного... Да. Я зла. «Думаю, найдёте...». Что ж, посмотрим, чего стоит питерский романтик, когда я его найду... В кармане нащупываю жетон, он холодит пальцы словно лёд. Простая мысль приходит в голову: он встречался мне, когда я совсем не ожидала его встретить. Надо не думать о нём. Я ведь собиралась в Эрмитаж, верно? Вот и пойду туда. Только как перестать сжимать в кармане его жетон?***
В Эрмитаже столпотворение, люди вокруг говорят на языках, которых я даже никогда не слышала. Они идут бесконечным потоком, рассматривают залы, экспонаты и картины сотнями лупоглазых объективов, а раздражённые смотрители нетерпеливо отгоняют детей от заграждений и с унылой претенциозностью оглядывают посетителей. Здесь жарко и душно, и я иду из зала в зал в поисках свежего уголка. Выхожу к какой-то лестнице, спускаюсь до середины, а внизу вдруг появляется большая группа с экскурсоводом, который рассказывает что-то про дворец. Все смотрят на меня, я потерянно жмусь к перилам, опускаю глаза и стараюсь побыстрее спуститься. Мельком гляжу на гида. — Пё... Я спотыкаюсь, лечу вниз, хватаюсь за перила, надеясь затормозить. Замираю на последней ступеньке, у меня дрожат колени, и я слышу стук собственного сердца. — Тихо-тихо... Всё хорошо. Дайте руку. Но я не двигаюсь — не могу оторвать взгляда от уже знакомого, спокойного лица. Пугливо оборачиваюсь к экскурсоводу и его группе — они с тревогой смотрят на меня, и я выдавливаю улыбку. Мы отходим к окну, меня усаживают на банкетку. — Мне померещилось, — лепечу я, — показалось, что вы тот гид. — Ах вот как, я вам уже мерещусь!.. Пётр мягко усмехается, садится рядом и вкладывает мне в руку маленькую бутылку с водой. Даже не спрашиваю, каким образом он тут оказался: я нашла его, как он и обещал. Мы гуляем по дворцу, и он снова рассказывает обо всём, что попадается на пути. Нет, мне всё же не померещилось: он гид. Мой индивидуальный гид. Он ведёт меня мимо картин и скульптур, по коридорам и большим комнатам, сообщая, где находились покои императрицы, и указывая, в каком углу стояла её кровать. В залах он кружит меня, взяв за руки («Представляете, здесь танцевали!»), но я не сопротивляюсь; посетители обходят нас стороной, и тут уже не так душно; я смеюсь, я счастлива. Но, достигнув зала с нежно-голубыми стенами и видом из окон на Дворцовую площадь, он вдруг замолкает, становится серьёзным и сосредоточенным, прячет руки в карманах и оглядывается. Я тоже озираюсь, не понимая, что случилось, следую за ним к витрине. За стеклом на голубой драпировке красивое европейское серебро. Ожидаю очередной истории, но вместо этого он надевает перчатки, кладёт руку на витрину, осторожно касается в разных местах, подцепляет стекло и, без особых усилий сняв, бесшумно отставляет в сторону. Его рука тянется к миниатюрному кубку. Смотрю на всё это как во сне. Жду, что он улыбнётся, скажет, что это розыгрыш, но этого не происходит. Он забирает с витрины кубок, молочник и тарелку. Я должна закричать о краже, да? Я должна что-то сделать, сказать смотрителям или охране. — Александра Сергеевна, позвольте вашу сумку. — Мою что?.. — Вы полагаете, нас выпустят из музея с экспонатами в руках? Сумку, прошу. — Вы что... Вы... Ты идиот? — шиплю, едва не задыхаюсь от возмущения, матерясь про себя. — Что ты делаешь?! Он смотрит на меня спокойно и терпеливо, по-прежнему держит добычу в руках. — Если хотите уличить вора, вам следует кричать, а не шептать. Александра Сергеевна, без вас мне не справиться, — в его голосе слышится смесь просьбы и команды. — Я благодарю провидение за то, что и вы сегодня пришли сюда. — Я молчу, он выжидает. Что мне делать? «Что мне делать?» — Пожалуйста, откройте сумку. Я медлю, самые разные мысли проносятся в голове сверхскоростной ракетой, но расстёгиваю молнию и подставляю сумку, в которую он осторожно укладывает краденное. Сумка застёгнута; теперь я преступник и я тоже воровато оглядываюсь. — Зачем вы волнуетесь? Не волнуйтесь. Вы разве не замечаете ничего странного, а? — А?.. — потерянно вторю я и смотрю на людей: никто не заметил, не обратил внимания; не сработала и сигнализация витрины... Вдруг моей руки заботливо касаются его прохладные пальцы, и это начисто стирает мне воспоминания о том, что произошло минуту назад. — Александра Сергеевна, призадумались? — его ироничный, улыбающийся голос продирается ко мне сквозь пелену тяжёлых мыслей. — Соглашусь с вами: здесь и правда очень красиво. Идёмте дальше. И он тянет меня прочь. И снова рассказывает байки и истории. Слушаю с трудом, не смотрю по сторонам — разглядываю его, щупая сумку, в которой лежат украденные предметы; только сумка и позволяет поверить в произошедшее. Мы проходим мимо пожилой смотрительницы, которой какой-то низкорослый дядька скрипуче объясняет: «...брюнет, и с ним была девушка с тёмными кудрявыми волосами, глаза голубые...». Вздрагиваю, но мою руку ободряюще сжимают. Мой спутник невозмутим. — Да вот же они! — Держите их! ЭТО ВОРЫ! Начинается суматоха: иностранцы замирают посреди зала и оглядываются, кто-то кидается к нам, люди кричат и зовут охрану, я прижимаю к себе сумку и пытаюсь глазами найти выход. Меня толкают, пытаются схватить, Петра нет рядом; кто-то резко вцепляется в мои волосы, и на глаза мгновенно наворачиваются слёзы. Меня зажимают в кольцо. Среди неприятно тёплых тел я чувствую холодную ладонь на плече, меня тянут прочь из давки. — Саша, бежим! — выдыхает Пётр и тащит меня за собой, крепко схватив за руку. Бегу, еле дыша; болит в груди, жжёт лёгкие, колет в боку. На фоне шума крови в ушах слышу топот: за нами погоня. Но мы стремительно минуем бесчисленные залы и коридоры. Мир плывёт перед глазами, кружится голова, сейчас упаду... — Я... больше.. не могу... Мы замедляемся, резко сворачиваем — прячемся, наверное, — но мою руку он не выпускает из своей. Мне бы отдышаться, но я попросту не могу дышать. — Осталось немного, — его шёпот звучит так ясно на фоне стука моего сердца, гула далёких голосов и шагов, — даю слово, скоро выйдем на воздух. Понемногу прихожу в себя; каменный, сухой холод его ладони возвращает меня к реальности. Переждав под лестницей, уходим через двери, у которых он шустро и небрежно сдвигает щеколду. На площади мы быстро сливаемся с толпой, и я вдруг вспоминаю про плащ, оставшийся в гардеробе. В ту же секунду Пётр накидывает его мне на плечи, а когда оборачиваюсь, как ни в чём не бывало расправляет воротник своего пальто. — Откуда у вас моя одежда? — Помните, мы у окна на банкетке сидели? Вот вы там свой плащ чуть и не оставили, — он пожимает плечами. — Я забрал. — Но вы были не в пальто. — Конечно, нет. Я его носил перекинутым через руку. Он говорит убедительно, не прячет взгляда, — почему бы мне не поверить ему? Да вот только я ничего этого не помню. Он манит меня прочь, в сторону, и я покорно иду следом. За нами больше никто не гонится. Мы идём вдоль извилистого канала, и Пётр впервые молчит. Поэтому вздрагиваю, когда он вдруг подаёт голос. — Здесь жил Пушкин, — он указывает на жёлтое здание. Я почти не обращаю внимания; как я теперь уеду? Я вор, меня ищут и найдут. — Он тоже... Кхм... — тут он как будто смущается. — Он тоже Александр Сергеевич. Был. Это я и сама знаю, но никогда не задумывалась о том, что мы тёзки по имени и отчеству. Это простое совпадение отвлекает меня от тяжёлых мыслей о краже и побеге. — Только вот я совсем не Пушкина, — замечаю я. Мы идём ещё минут десять, потом останавливаемся у какого-то неприметного крыльца, и он приглашает меня внутрь. На втором этаже он открывает дверь без ключа, просто толкнув. — Добро пожаловать! Открыв рот, переступаю порог. Квартира просторная: я стою в полутёмном широком коридоре, справа — огромное зеркало в резной раме, слева, чуть дальше, льётся тёплый свет, впереди видятся очертания дверных проёмов. — Александра Сергеевна, так и останетесь в дверях? — он снимает с меня плащ, вешает рядом с пальто, а потом невесомо касается стены, в коридоре постепенно вспыхивают бра. — Дальняя дверь — это мой кабинет. Слева спальня и гостиная, а справа — кухня. Я пока сделаю нам чаю, а вы подождите меня, пожалуйста, в кабинете. Я иду по коридору, как по музею, позабыв о нашем воровстве. В холле на столе большой макет города, кажется, из бронзы. Окна занавешены, под высоким потолком сияет хрустальная люстра. Иду дальше: дверь в кухню открыта, там всё из светло-коричневого дерева, очень необычно; он суетится там и улыбается, когда мы встречаемся взглядами. Дверь в гостиную закрыта. Спальню едва видно в щель приоткрытой двери, но я успеваю углядеть кровать с пологом и столбиками. Я опускаю ручку двери кабинета и захожу внутрь. Массивный стол из тёмной древесины — центр этой маленькой вселенной, и по обе его стороны высятся такие же тёмные шкафы. Робко озираюсь, сажусь в кресло, предназначенное для гостя. Кто же он такой? Какой-то политик? Спецагент? Большой начальник? «Который крадёт серебро из Эрмитажа». Вспомнив про серебро, спешу достать его из сумки и поставить на стол. Через пару-тройку минут Пётр приносит поднос с чашками, садится в своё кресло и берёт в руки молочник. — Безобразие, — еле слышно бормочет он, затем показывает мне. — Видите, здесь потёртости? А тут помяли. — В самом деле, видно, если приглядеться. — Сколько раз я просил реставраторов обратить внимание. Верно говорят: хочешь что-то — сделай сам. — Он откладывает молочник, двумя пальцами подцепляет кубок, долго смотрит, затем вытаскивает из ящика стола лупу. — Так что... не волнуйтесь, Александра Сергеевна, я их отреставрирую и верну. Я немало удивлена, проходит с полминуты, пока я осознаю сказанное; мне неловко. — П-простите, что назвала вас идиотом. Он смеётся (что тоже удивительно для меня), отставляет серебро в сторону и придвигает к себе чашку. — Пустяки! Меня называли и похуже, я совершенно не обижаюсь! А чтобы вы не сомневались в моих самых благих намерениях, приезжайте месяца, скажем, через три. Примете участие в возвращении. Обещаю, будет не так шумно и нервно. Но это был мой последний шанс привлечь внимание к коллекции серебра: её почистят и обновят. Правда, ещё множество всего надо отреставрировать, и не только в Зимнем... А что же вы чай не пьете? У вас ведь поезд вечером. Чай очень вкусный, ароматный, бодрящий, я вежливо прошу ещё. Он угощает меня мягкими, еле тёплыми, свежими булочками и конфетами с хрустящей вафлей внутри. Я рассказываю про себя, про семью и работу, я вываливаю всё наболевшее о своём бывшем. Он слушает внимательно, пьёт чай, иногда сурово хмурится. Хвалит за решение приехать, считая, что мне эта поездка явно идёт на пользу, и я не могу не согласиться. Он показывает мне картины на противоположной стене: там висят портреты императоров и самых разных деятелей, от полководцев до художников. Портреты занимают стену от пола до потолка, это немного напоминает алтарь. Кого-то я узнаю (Петра I, Екатерину II, Гоголя, Пушкина), но большинство вижу впервые. Ещё у него симпатичный младший брат, будто его маленькая, более улыбчивая копия, и очень красивая сестра с необыкновенными зелёными глазами. Он лишь ничего не рассказывает о небольшом акварельном портрете девушки, который занимает место в самой середине. Изображена голубоглазая красавица в богато украшенном русском платье, у неё невероятно длинная золотая коса. Она смотрит спокойно, немного лукаво и как будто всё время на Петра. Вечером он провожает меня, стоит долго у вагона напротив моего места, что-то говорит, но мне не слышно, и тогда мы общаемся через стекло жестами, а когда состав трогается, он идёт рядом с вагоном. Но поезд ускоряется, и он отстаёт, на прощание махнув мне рукой. Я обязательно вернусь через три месяца. Да когда угодно. Хоть завтра. ...Только вот когда я успела взять билет на поезд?***
На работе аврал, я не успеваю высыпаться. Никак не получается поехать, будто меня постоянно что-то удерживает; как если бы Москва ревновала к Петербургу. Когда я уезжаю, я вдруг понимаю, что прошло ровно три месяца с того моего визита. И что я очень соскучилась по Петру Петровичу. Как он там? Похищает музейные ценности в одиночестве? Забыл про меня?.. Он встречает меня у вагона (надеялась, но совсем не ожидала), крепко обнимает, говорит, что не сомневался в моём приезде и очень ждал. Мы идём к нему домой и до самого вечера пьём чай; я делюсь новостями. Он кормит меня, а когда на часах уже семь, вдруг оживляется, демонстрирует мне блестящие, как новые, кубок, молочник и тарелку, которые снова отправляются ко мне в сумку. Под покровом темноты, я, почти по макушку замотавшаяся в тёплый шарф, и он, в неизменном пальто, будто и не чувствуя холода, идём в Эрмитаж. Я спрашиваю о том, как мы попадём внутрь, — он загадочно улыбается и легко открывает дверь на ту самую лестницу, по которой мы убегали. Я хочу включить фонарик на телефоне, но он берёт меня за руку и шепчет, что проведёт нас без света. Это такое знакомое прикосновение, холодное, но приятное, внушающее спокойствие, что я полностью доверяю ему. Мы довольно быстро оказываемся в просторном зале с серебром, он проделывает уже известный трюк со стеклом, ставит предметы на положенные им места. А потом мы гуляем, и это похоже на какой-то фокус. Он рассказывает о каретах — мимо проезжает карета, а потом о трамваях — и вот трамвай, как по заказу; стоит нам подойти к светофору, как загорается зелёный; на Дворцовом мосту подсветка меняет цвет, подстроившись под наш шаг. Едва мы погружаемся в бархатный мрак Заячьего острова, над нами гремит продолжительный, красивый салют, и в его вспышках видно широкую, счастливую улыбку Петра. Слушая тихую мелодию колокольни, вечерними огнями сияет город; а я не знаю, на него ли смотреть или на своего спутника. Я приезжаю в Петербург каждые выходные, меня неизменно встречает на вокзале Пётр, и мы гуляем по улицам и по музеям, сидим в непогоду в кофейнях или у него в гостях. Случайно заметила, что у него вид за окном совсем не соответствует тому, что на самом деле находится перед домом, но он только таинственно молчит. Он показывает мне город таким, каким я бы никогда его не увидела. Мне же в голову лезут стихи, мне хочется рисовать его (кого?..). Я так счастлива. Так благодарна Петру (Пете?..) за всё, что он делает, и я даже не знаю, как и чем отблагодарить его; он лишь зовёт в гости и просит приезжать ещё, просит моей компании. Он спас меня от одиночества, но он, кажется, и сам одинок, он печален, когда думает, что я не замечу. Я хочу переехать, хочу быть ближе, хочу быть другом не хуже, чем он. Однажды в двух словах объясняю ему это; мы пьём кофе. Его чашка с мягким звяканьем опускается на блюдце. — Мне всё понятно, Александра Сергеевна, — он складывает на груди руки, самодовольно, иронично ухмыляется, склонив голову. — Вы влюбились. — Моя чашка издаёт неизящный, панический «дзеньк», кофе становится колючим и застревает в горле. — В город вы влюбились, это же очевидно. Будьте спокойны, моя дорогая, это нормально. Город — это жители, значит, вы немножко влюбились в каждого... Эти шуточки! Я краснею, улыбаюсь, пытаюсь спрятаться в чашке. За окном, на противоположной стороне улицы пьяно шатается потрёпанного вида небритый мужик, а сегодня в троллейбусе нам встретился кондуктор, который плохо понимал по-русски, и грубая тётенька, почти яростно отпихнувшая нас, чтобы добраться до свободного места у окошка. Нет, я их что угодно, но точно не «люблю». — Мне вспоминается стихотворение Джека Абатурова... Совсем недавно его прочитала, но никак не запомню до конца... — Пётр оживляется, он любит стихи; подаётся вперёд и внимательно разглядывает меня, готов слушать. (Что ты делаешь, так вспоминать сложнее!) — Кхм-кхм. Вот. «И могу, разлюбив человека — влюбиться в город. Он останется до конца на губах моих. Я смотрю на Неву — и сердце стучит, как молот, под мой тонкокожий дых».[1] Я умолкаю. Только что в нём что-то переменилось, у меня на глазах, и мне от этого страшно. Я не понимаю это выражение его лица, не узнаю этот взгляд. Но потом, точно так же быстро, он снова становится прежним, расплывается в улыбке и просит: — А дальше? — «Я смотрю на Неву — и, выдранным из блокнота»... — Нет, ну надо же, я забыла! Чёрт побери!.. — Я смотрю на Неву и... и... — Ладно, не усердствуйте. Но вы меня заинтриговали, так что жду продолжения в следующий раз! — он подмигивает и улыбается, прячась в чашке кофе. Мы приезжаем на вокзал рано, долго слоняемся внутри, заранее выходим на перрон. Поезд медленно подходит, всё вокруг в клубах пара и сигаретного дыма. Под навес над перроном кое-как просыпается искрящаяся пудра снега. — Я на следующей неделе возьму отгул, так что ждите утром в пятницу, — улыбаюсь я. Он снисходительно вскидывает брови и шутливо качает головой. — Ай-яй-яй, дорогая моя, так и вовсе работу забросите. — Честно говоря, я и правда собираюсь уволиться. Я хочу переехать сюда. Кажется, меня видно насквозь, он смотрит на меня с жалостью и сочувствием. Он вздыхает, опуская взгляд. — Что бы ни случилось, Александра Сергеевна, хочу, чтобы вы были счастливы и окружили себя достойными людьми... — Вы так говорите, будто прощаетесь со мной навсегда... Пётр Петрович, вы чего? — Но он не слушает. — ...А недостойных ни за что не подпускайте к себе. И всегда слушайте своё сердце. — Вот я и слу... Он вдруг обнимает меня, и даже сквозь одежду я чувствую, какое это каменное, царапающее объятие. Его подбородок упирается мне в макушку. Он отстраняется, и на его лице снова то выражение, как в кафе. Теперь я понимаю: это грусть и отчаяние, и, кажется, это моя вина. Но я же ещё приеду... — Саша, обещайте мне, что будете счастливы, — печально, порывисто говорит он и потом осторожно целует меня в лоб. Этот поцелуй морозит, голове холодно пару мгновений, но потом всё проходит. Он тихо улыбается и подталкивает меня к вагону. Как всегда, он стоит у окошка, машет мне и показывает что-то на пальцах, смеётся, когда показываю я, но в этих светло-серых глазах столько отчаяния и боли... Я точно знаю, что скажу ему в следующий раз.***
Ранним утром прибываю в Петербург, но никто не встречает меня у поезда. Ничего, наверное, подумал, что больше не приеду (хотя с чего бы?). Лечу на набережную — уверена, что встречу его там. Но там пусто, нет даже фургончика с кофе. Останавливаюсь напротив Петропавловской крепости, смотрю на золотой шпиль на фоне светлеющего неба. Какая чудесная безветренная погода, спокойствие и тишина. Вдруг слышу тихие шаги и шорох. Рядом стоит молодой человек в пальто, которое ему очень идёт, он тоже оглядывает противоположный берег, потом смотрит на меня. Его лицо и наполненные светом глаза мне смутно знакомы, хотя, конечно, я не могу вспомнить, где могла бы его видеть. — Обещается хороший день, — негромко сообщает он, улыбается и, кивнув мне, уходит по набережной прочь. — Непременно, — запоздало соглашаюсь с ним я, сжимая в кармане жетон метро.***
И жетон для метро звенит золотой монетой — я влюбилась в мужчину с именем «Петербург»; Мы встретимся с Ним всего через пару лет и никогда не расцепим рук.[1]