Голод

Чего-то не хватает. Это ощущение нарастало постепенно с момента приезда на Аарчым, пока не достигло пика, и теперь непрестанно зудит подобием фантомной боли. Вот только Паша никак не может понять, чего же такого он лишился, что периодически кожа как будто натягивается и истончается, а пальцы время от времени самовольно хватаются за воздух. Бесит. Сегодня зудит между лопатками, и Паша раздражённо поёживается. Он неторопливо помешивает нехитрую претензию на суп, пробует и разочарованно морщится — и тут чего-то не хватает. Гулыбин велел экономить соль — её запасы подходят к концу, а когда будет следующий подвоз провианта, пока неизвестно. Так что теперь их и без того не богатое меню варьируется между уныло пресным и откровенно невкусным. Отложив половник, Паша тащится в кладовку в нелепой надежде найти там хоть что-нибудь, способное разнообразить рацион. Он перерывает все полки и не сдерживает радостного вопля, когда на самом верху стеллажа, в углу за бесконечными банками с тушёнкой находит три килограммовых пакета каменной соли. Оттаскивает добычу в кухню, чтобы гордо предъявить Гулыбину, раздраконивает целлофан и обнаруживает крохотный свёрток, сплюснутый между соляными брикетами. Находка пахнет травами, немного землёй и грибами, а ещё какими-то специями и жарким летом. Паша высыпает горсть разномастных растительных опилок на ладонь и жадно вдыхает этот запах. Он с сомнением косится в сторону кастрюли, пожимает плечами и, решив, что хуже, наверное, не будет, высыпает ароматную кучку в суп. Минут пять спустя негромко хлопает входная дверь — Гулыбин вернулся. Он заглядывает в кухню, тянет носом и с оттенком недоумения сообщает: — Пахнет вкусно. Как будто Паша сам не в курсе. — Мойте руки, уже готово всё. Он относит тарелки в комнату Гулыбина — в кухне вдвоем не разместиться, да и в остальных помещениях рубки будет не слишком удобно. Вообще-то, они почти никогда не едят вместе, но сегодня Паше совсем не хочется сидеть в одиночестве, и плевать, что об этом думает Гулыбин. А тот никак и не реагирует, лишь на секунду замирает на пороге, приподняв брови, затем вешает ватник и с протяжным расслабленным «уффф!» опускается на кровать. Первую порцию они сметают молча. Паша тщательно облизывает ложку, он бы и тарелку облизал — останавливает присутствие Гулыбина. Паша поднимает голову и обнаруживает, что за ним наблюдают: Гулыбин смотрит с насмешкой, а затем неожиданно громко фыркает, словно кит, выталкивающий воздух из дыхательного отверстия. — Добавки? — Паша хватает тарелки и уносится в кухню, даже не дождавшись ответа. К его возвращению Гулыбин сидит в тельняшке и трениках, свитер бесформенным комком валяется в изножье кровати. — Душно. Ты пока готовил, всю рубку протопил. Видеть его таким непривычно. Конечно, Паша не раз был с ним в бане, но сегодня всё как-то иначе. Обычно Гулыбин не расстаётся со своим ватником и сапогами, иногда даже спит в них между сроками. На нём вечно слои одежды, так что сейчас без дурацкой «пидорки» и в этих слегка пушистых носках он кажется каким-то… домашним. Осознав, что пялится, Паша смаргивает и поспешно утыкается взглядом в тарелку, но молчать внезапно надоедает: — Я соль нашёл. — Сколько? — оживляется Гулыбин. — Три килограмма, — гордо улыбается Паша. — А в суп чего добавил? Специй каких-то нарыл что ли? — Да там же и нашёл. В соли. Ложка Гулыбина на секунду зависает в воздухе, потом он качает головой, бормочет что-то вроде «да какая теперь разница» и продолжает есть. Вторая тарелка супа оседает в желудке приятной тяжестью, Паша расслабленно откидывается назад и обиженно шипит, когда прикосновение к батарее обжигает поясницу. В лицо тут же прилетает что-то колючее и шерстяное. — Подложи под спину, — советует Гулыбин, пока Паша заторможенно рассматривает его свитер, пробегаясь пальцами по грубой вязке. — Ага, спасибо. А вы чай будете? — Буду, — кивает Гулыбин уже в дверях, — только сначала данные передам. Сладкого хочется. У тебя конфеты остались? — доносится уже из коридора. — Да! Ещё мёд где-то был! — приходится кричать, но Паше лень вставать с табуретки. По телу разлилась тёплая нега, будет жалко спугнуть её движением. — Тащи и то, и другое! — отзывается Гулыбин. — Всё, син! До Паши долетают обрывки разговора, кажется, сегодня на том конце Володя. Или всё-таки Стас? Неважно. Паша рассматривает трещины и пятна на потолке, но в конце концов неимоверным усилием воли заставляет себя подняться. Он возвращается в комнату с кульком конфет в одной руке и банкой мёда в другой, когда тапок цепляется за пузырь на линолеуме. На грохот падения и громкое «блядь!» прибегает Гулыбин. — Живой? — он отбирает у Паши драгоценный груз и помогает встать. — Твою мать! — цедит Паша вместо ответа, наступив на правую ногу. — Ну, хоть мёд не кокнул. — На кровать садись, — командует Гулыбин. Он деловито придвигает табуретку, усаживается и водружает пострадавшую Пашину конечность к себе на колени. Стягивает носок с намечающейся дырой на большом пальце и начинает уверенно щупать и надавливать. А Паша замирает, потому что до него наконец-то доходит. Вот этого ему не хватало! — Что? Так больно? — нахмурившись, уточняет Гулыбин. — И правда душно, — невпопад сообщает Паша, оттягивая ворот и без того растянутой футболки. — Ты еще и башкой треснулся что ли? Гулыбин привстает, явно в порыве ощупать и голову, но тут же плюхается обратно, когда слышит: — Сергей Витальевич, а вы не могли бы меня обнять? — Чего? — Не «чего», а «что», — чопорно поправляет Паша. — Обнять, говорю, меня можете? — Зачем? — по-совиному моргает Гулыбин. — Надо! Ну что вам, трудно что ли? Гулыбин с нескрываемой опаской пересаживается на кровать. Паша мгновенно к нему приваливается, обхватывает руками, утыкается куда-то в плечо и, блаженно зажмурившись, вздыхает: — Хорошо-о-о. Сидит так целую минуту, а затем наконец замечает, как напряжён Гулыбин. Паша разочарованно его отпускает и отодвигается. — Блин, словно с бревном обнимаюсь. Да не смотрите вы так! Голод у меня. Тактильный. Он разом сникает, осторожно сползает с кровати и, заметно прихрамывая, уходит ставить чайник. Кажется, должно быть стыдно и неловко, но ни то, ни другое чувство не торопятся. Есть только лёгкая досада из-за того, что растормошить Гулыбина никак не удаётся, хотя Паша отчаянно старается. Он пялится в аарчымские сумерки, походя отмечая, что те сегодня как-то особенно цветасты и смазаны по краям, и пытается собрать портрет Сергея Витальевича Гулыбина. Паша не мнит себя знатоком человеческих душ, вовсе нет, просто Гулыбин всё время… ускользает. Каждый раз, когда кажется, что картинка вот-вот сложится, Гулыбин то бросает какую-нибудь неожиданную реплику, то фланирует по рубке с томиком чего-нибудь заумного и возвышенного, то внезапно поёт какие-то старинные баллады, чтобы чуть позже разразиться матерной тирадой, которая заставит покраснеть любого сапожника. А затем вдруг выясняется, что он понятия не имеет о значении слов типа «блог», «твиттер» и «айфон». Из-за этого кусочки мозаики тут же рассыпаются, так и не собравшись в единое целое. Получается, что, видя перед собой что-то вроде конфеты «Мишка на Севере», Паша срывает фантик и находит то халву в шоколаде, а то и вовсе барбариску или сливочную помадку с цукатами. Потому что обёртка Гулыбина парадоксально не соответствует содержанию. Всё время. Паша задумчиво кусает губы, высыпает заварку в чайник с покоцанным носиком и, недолго думая, добавляет туда же пригоршню смеси из пакетика — уж больно вкусно та пахнет. Он возвращается в комнату, передвигает облюбованную табуретку на место и принципиально не смотрит на Гулыбина. Резко становится одиноко, грустно и безумно жаль себя. По первости он ещё верил, что всё будет круто, ну, как в фильмах. На особые приключения не рассчитывал, всё-таки Аарчым — это вам не Ибица, но вот в том, что со временем угрюмый начметстанции оттает, даже не сомневался. Ведь всегда так — напарники сначала терпеть друг друга не могут, а потом, глядишь, и уже не разлей вода. У Паши никогда не было проблем с общением, но тут, где кроме Гулыбина да зверья на километры вокруг не было ни единой живой души, врождённая коммуникабельность дала сбой. Тоска по дому и родным накатывает с такой силой, что Паша усиленно моргает, уставившись в чашку с чаем. Железная сетка кровати натужно скрипит, следом раздаётся вымученный вздох: — Вот чо ты как девка, а? Надулся сразу и сидит с постной рожей. Ты можешь объяснить по-человечески? — Ничего я не надулся! Просто у меня в семье все кинестетики, вечно им надо потрогать и пощупать. Я привык, что меня всегда то обнимают, то по волосам треплют, то ещё как-нибудь прикасаются. А здесь… до этого как-то обходился, но сегодня накрыло прям, — скороговоркой тараторит Паша и добавляет безнадежное: — Не идти же мне за обнимашками к медведям. — Они будут тебе рады. С гастрономической точки зрения. А может, даже обнимут. На прощание, — со смешком отвечает Гулыбин. — Ну, топай сюда что ли, оголодавший. Он настолько непривычно добродушный и расслабленный, что Паша, не задумываясь, идёт к нему, словно бандерлог к Каа, садится рядом и растерянно ойкает, когда Гулыбин сгребает его одной рукой и прижимает к своему боку. За окном тихонько завывает ветер, под потолком едва слышно потрескивает лампочка, а на периферии сознания начинает маячить призрак припозднившейся неловкости, и чтобы прогнать её, Паша разбивает молчание словами: — А вы в курсе, что от прикосновений повышаются иммунитет и уровень гемоглобина в крови? А ещё окситоцин вырабатывается, «гормон любви» который. Он влияет на центр удовольствия в мозгу и способствует более позитивному восприятию действительности, — стрекочет Паша, а сам устраивается поудобнее, и к чёрту неловкость. От Гулыбина пахнет потом, немножко дизтопливом, хвойным мылом и чем-то ещё, едва уловимым, но сугубо аарчымским. Иногда кажется, что Гулыбин и есть Аарчым — суровый, излишне серьёзный и не терпящий ошибок. Однако сейчас Паше не до этих размышлений: он чувствует чужое дыхание, тяжесть и тепло руки на плече и расслабляется окончательно. — Обычно это даже немного раздражает, ну, то, что мама вечно норовит погладить по щеке, поцеловать или обнять. И папа туда же. Про младшую сестру вообще молчу, она так просто на мне висеть готова. Не думал, что от нехватки прикосновений может так плющить. — Что, впервые уехал из дома? — подаёт голос Гулыбин. — Да нет, в общем-то. Летом к бабушке уезжал, но у неё по прикосновениям точно не соскучишься — любого способна затискать до полусмерти. А ещё были поездки с балетной группой, но там же друзья… — Паша смущённо осекается — он вовсе не планировал болтать о своём танцевальном прошлом — и исподлобья поглядывает на Гулыбина. К счастью, тот гипнотизирует противоположную стену, а значит, ему нет никакого дела до румянца на Пашиных щеках. Паша молчит, медленно прослеживает пальцем полоски на тельняшке Гулыбина и наконец решается задать мучающий его вопрос: — Так что там в этой смеси? Вы же из-за неё такой… — он спотыкается, подыскивая нужное определение, — плюшевый. Сначала Гулыбин смеётся, а потом давится воздухом, потому что в своём тактильном путешествии Паша задевает ногтем спрятанный под очередной полоской сосок. Правда, даже и не думает отдёргивать руку. — Плюшевый, ну надо же, — Гулыбин едва заметно качает головой. — Пожалуй, так меня ещё не называли. А смеси этой уже прилично лет. Мы с Машкой тогда только поженились. Ну и приехали сюда на зимнюю вахту, вроде как на медовый месяц. Думали, вдвоём будем, а нам мужика подсунули. Уже не помню, что он изучал… какую-то хрень в условиях природных низких температур что ли? Не суть, но до Аарчыма он проводил свои исследования где-то рядышком с шаманами. Вот и припёр от них подарочек. Гулыбин прерывается, тянется через Пашу за подушкой, чтобы сесть повыше и подложить её себе под поясницу. И молчит, вдохновенно любуясь всё той же стеной. — Ну? А дальше? — Паша тычет его в живот, чем зарабатывает недоумённый взгляд — судя по всему, Гулыбин капитально заблудился в воспоминаниях, настолько, что даже забыл о присутствии под боком ещё одного человека. — Дальше? Дальше было весело. Смесь эта предназначена для общения с духами, сам понимаешь, за счёт чего — травки там всякие, мхи да грибочки. Потреблять её мы не собирались, а тут повалил такой снегопад, каких не было за всю историю наблюдений. Короче, застряли мы в рубке на несколько дней. Ну и дунули от скуки. Первой накрыло Машку. Вообще она у меня страшно вежливая, ну знаешь, из тех, кто, уронив табуретку на ногу, говорит «ой!», а не «блядь!». А тут начала с анекдотов пошлейших, а потом как давай матерные частушки петь. Хорошо, я сидел тогда, иначе бы точно рухнул. Чуть позже исследователь этот стал орать, что ослеп. Носился тут, как курица с отрезанной башкой, а у самого глаза зажмурены. Мы его успокоить попытались, объяснить, да не вышло. В итоге вырубил я его, чтобы не расшибся. Ну а потом и меня пробрало. Никогда клаустрофобией не страдал до того дня, а накрыло так, что после этого я в рубке несколько дней не мог надолго оставаться. Всё казалось, что стены сдвигаются и вот-вот раздавят. Чуть яйца не отморозил, пока не отпустило окончательно. Так что спрятали мы эту смесь подальше и забыли. — И что теперь будет? — наверное, после такого рассказа Паше стоит как минимум насторожиться, но он не испытывает ничего, кроме предвкушения. — Да хер его знает, — плечо под ухом мимолётно дёргается, — может, и ничего. Она ж там столько лет провалялась. Правда, как я посмотрю, язык уже развязался что у тебя, что у меня. — Сергей Витальевич, а как вы, ну, с женой? В смысле, вы тут, она там. — Да нормально. Она до рождения Мотьки частенько со мной на вахты ходила. Знает, что это такое. — А вы ей изменяли когда-нибудь? — Вопрос выпрыгивает сам собой, и Паша тут же заполошно добавляет: — Простите! Это не моё дело, я не должен был спрашивать. Не знаю, что на меня нашло. Гулыбин молчит, и Паша ждёт, что сейчас его отпихнут, лишив уютного тепла другого тела, но ничего не происходит. — Было пару раз, — наконец выдыхает Гулыбин. — Я ведь не железный. Однажды тёща приболела сильно, и Машка надолго застряла у неё в Кисловодске… Гулыбин отрешённо излагает подробности адюльтера, а Паша внимательно слушает и продолжает исследовать полоски на его тельняшке. Он замирает на секунду, когда палец ныряет в ямку пупка, и раздумывает, куда двигаться дальше, потому что чуть ниже — и экватор приличия будет пересечён. — Если не собираешься заканчивать — даже не начинай, — звучит вроде бы буднично, но в голосе Гулыбина проскальзывает нехарактерная хрипотца, и именно это почему-то становится решающим фактором. Паша выползает из-под тяжёлой руки и неловко плюхается на пол у ног Гулыбина. Тот смотрит недоверчиво, а затем усмехается и шире раздвигает колени, словно берёт на «слабо». — Ну вы это… штаны-то спустите, — сиплым карканьем командует Паша, суетливо вытирая о собственные треники разом вспотевшие ладони. Паша не любит минет, вернее, любит, вот только до разряда мастера ему как от Аарчыма до материка. Пешком. Виной всему рвотный рефлекс, который у Паши выражен до такой степени, что порой приём лекарств целыми таблетками является проблемой. Да что там, неприятные спазмы настигают его даже в процессе банальной чистки языка. Правда, тут он как-то приноровился глотать куски моржатины почти целиком, не разжёвывая, лишь бы заполнить желудок, но не чувствовать её вкуса. Но сейчас плевать на все рефлексы — в крови бродят подстёгиваемый травой азарт и желание стереть усмешку с Гулыбинского лица. Гулыбин послушно цепляет пальцами резинку, приподнимает бёдра и стягивает штаны к коленям. Он проделывает это молча, не отводя взгляда, но Паша на него не смотрит, точнее, смотрит, но совсем не в глаза. Он сидит истуканом так долго, что Гулыбин не выдерживает: — Ты ж вроде кинестетик, а не визуал, чего застыл-то? — Ага-а-а, — зачарованно тянет Паша. — Просто у вас тут такие джунгли… Вы специально выращиваете? Так теплее? Не, ну правда, этого мохера на полсвитера хватит! — Ты там устроился, чтобы сосать или потрындеть? Потому что совместить вряд ли получится, — подначивает Гулыбин. Паша облизывает губы, сглатывает и привстаёт на коленях. Член привычно ложится в ладонь, и одновременно внутри начинает закручиваться спираль возбуждения. У Гулыбина пока не стоит, но и вялым его никак не назовешь, и это придаёт Паше уверенности. Он наклоняется, оттягивает кожицу с головки и осторожно обхватывает её губами. Долго примеривается, пытаясь найти единый ритм с рукой, и постепенно втягивается в процесс всё сильнее, особенно когда Гулыбин перестаёт сдерживаться и с тихим присвистом выдыхает сквозь сжатые зубы. Член на языке стремительно твердеет, в волосы вплетаются пальцы. Гулыбин не давит, не подталкивает, лишь слегка царапает ногтями чувствительную кожу на затылке. Паша не берёт глубоко, но с усердием работает губами и языком, и, судя по редким, едва слышным стонам Гулыбина, этого более чем достаточно. А потом всё предсказуемо летит к чертям. Паше становится мало одних прикосновений, и он поднимает глаза, чтобы ещё и видеть. Вот только вместо Гулыбина обнаруживает перед собой огромного белого медведя. Паша буквально выплёвывает член, стремительно отползает на середину комнаты, прячет в лицо в ладонях и испуганно повторяет одно и то же: — Пиздец, ну пиздец же! Будто сквозь вату до него доносится недоумённое: — Паш, ты чего? — Медведь, — бормочет Паша, — почему ваш голос идёт из медведя?! — Он осторожно выглядывает в щёлочку растопыренных пальцев, но картина прежняя — на кровати сидит медведь со стояком. — Вот и поели травки, — разочарованно констатирует медведь голосом Гулыбина. После этого тишину в комнате разбивают только завывание ветра, тиканье будильника и судорожные вздохи Паши. Наконец он снова решается разведать обстановку и с облегчением видит, что медведь исчез. — Ползи обратно, — Гулыбин рассеянно почесывает живот, — мы не закончили. И в самом деле — вызванный внезапной галлюцинацией испуг никак не повлиял ни на Пашин стояк, ни на Гулыбинский. — А вы точно не медведь? — решает уточнить Паша. Это ж Аарчым, тут, небось, и не такое возможно. — Честное человеческое, — без тени насмешки отвечает Гулыбин, и Паша верит. Желая сгладить ощущение собственного идиотизма, он возвращается к прерванному занятию с таким энтузиазмом, что тонкая кожица в уголках рта, которая нещадно сохла и шелушилась всё время пребывания на острове, не выдерживает натяжения и лопается. — Да блядь же! — матерится Паша, прижав пальцы к болезненно пульсирующим трещинкам. — Вы мне своим членом рот порвали! Теперь настаёт очередь Гулыбина прятать лицо в ладонях. Он глухо хохочет, вздрагивая всем телом, из-за чего его член задорно подпрыгивает. — Господи, это самый нелепый отсос в моей жизни. Данилов, ты просто ходячий балаган. Наверное, стоило бы обидеться, но у Паши не выходит. У него сегодня вообще ничего не выходит, хотя день такой, когда кажется, что можно и возможно абсолютно всё. Сколько в этом правды, а сколько эффекта от принятой травы, Паша не задумывается — он сидит на полу и с унынием размышляет о своей сексуальной несостоятельности. — Сюда иди, чего расселся. Яйца застудишь, — Гулыбин легонько тянет его за волосы. Пока Паша с кряхтением поднимается и разминает затёкшие ноги, Гулыбин одним ловким движением стягивает с него штаны, а потом дёргает за руку и опрокидывает на кровать. Он нависает над Пашей и долго высматривает что-то у него в лице. После чего отмирает, избавляет Пашу и от футболки тоже и начинает неспешное путешествие по его телу. Он гладит, щупает, пощипывает и прикусывает. В его действиях нет нежности, только задумчивое любопытство исследователя, но Паше хватает и этого — член стоит колом, и возбуждение вот-вот перешагнет из болезненно приятного в мучительно болезненное. — Ну Сергей Витальевич, — не понятно, чего в этом звуке больше — нытья или стона, — ну давайте!.. — Хватит егозить. Если уж я изменяю жене, то буду делать это на своих условиях. — Вы еще скажите «командовать парадом буду я!», — дразнит Паша и тут же ойкает, потому что пальцы Гулыбина грубо выкручивают сосок. Он терзает Пашу ещё какое-то время, а тот только и может, что стонать, всхлипывать и удивляться обилию собственных неизученных эрогенных зон. Наконец Гулыбин подтягивается вверх, к изголовью кровати и подоконнику, на котором лежит потрёпанное портмоне из кожи, и достаёт из его кармашка квадратик презерватива. Потом лезет куда-то под кровать, предоставив Паше редкую возможность полюбоваться его голой и открытой всем ветрам задницей, и выуживает небольшую банку с мутной белёсой массой внутри. — Средство от обморожения, — поясняет он в ответ на вопросительный взгляд. — А, понятно, — неимоверным усилием воли Паше удаётся сдержать массу комментариев один другого пошлее. — Балерун, говоришь, — вдруг усмехается Гулыбин, — гибкий, значит. — Уже не очень. Спину травмировал. — Ясно. Ну, тогда обойдёмся классической позой без пируэтов. Паша фыркает и переворачивается. Он ждёт, что сейчас Гулыбин будет обстоятельно его растягивать, а потом войдёт медленными осторожными толчками, но тот в очередной раз обманывает все его ожидания. Слегка мазнув между ягодиц чем-то маслянистым, он подтягивает Пашу к себе и резко толкается сразу на всю длину — Паша даже не успевает испугаться и зажаться — чтобы потом замереть. — Всё уже, дыши давай, — сипло велит Гулыбин, и Паша слушается, потому что ничего другого ему не остаётся. Уткнувшись лицом в подушку, он дышит и старается не делать слишком глубоких вдохов, потому что кажется — еще немного, и он порвётся на кучу маленьких Пашенек. Боль перекатывается по всему позвоночнику, отдаётся молоточками в затылке и стекает обратно к пояснице. Сначала Гулыбин ждёт и тоже дышит, а потом наклоняется вперёд и утыкается колючим подбородком Паше в спину. — Живой там? Паша просовывает руку под живот, пару раз проводит по, как ни странно, всё ещё стоящему члену и расслабляется окончательно, чувствуя, как боль отходит куда-то на второй план. — Более чем, — бормочет он в подушку, — погнали. И опять ошибается. Гулыбин двигается медленно, сначала так вообще едва покачивая бёдрами, потом увеличивает амплитуду, но этого всё равно мало — недостаточно быстро и недостаточно глубоко. Паша пытается навязать свой темп и тут же зарабатывает увесистый шлепок по ягодице и добродушное: — Да не торопись ты, не на скачках. Гулыбин размеренно входит до основания, выходит едва ли не на полную, чтобы снова податься вперёд, выдерживая неторопливый ритм, сводящий Пашу с ума. Он выворачивает шею, чтобы посмотреть на своего мучителя, правда, делает это с опаской — вдруг там опять медведь. Глаза у Гулыбина закрыты, а вот рот слегка приоткрыт, между бровей залегли небольшие складки — свидетельство полной сосредоточенности. С такой предельной фокусировкой Гулыбин делает абсолютно всё — от внесения данных в журнал наблюдений до приготовления моржатины. Трахается, как оказалось, тоже. Весь Гулыбин в этой размеренности и спокойствии, но Паша уверен — где-то там кроется неистовая буря, до которой он обязательно доберётся, ведь до конца практики время ещё есть. И, кажется, кусочек этой бури он получит прямо сейчас, потому что Гулыбин наращивает темп. Толчки становятся короткими и глубокими. Каждый из них Паша встречает задушенным стоном и неуверенностью, что вспомнит, как дышать; кровать отвечает возмущённым протестующим скрипом. Гулыбин прижимается к Пашиной спине, его движения становятся всё более резкими и хаотичными. Паша чувствует, какой тот тяжёлый, горячий и скользкий от выступившего пота. Загрубевшая ладонь Гулыбина накрывает руку Паши на члене, а зубы прихватывают кожу где-то в районе лопатки. Протяжно выдохнув, Паша кончает в собственный кулак, Гулыбин догоняет его через пару толчков. Какое-то время он так и лежит на Пашиной спине, а потом осторожно откатывается вбок, махнув рукой в сторону мусорного ведра. Паша слепо нашаривает на тумбочке полотенце, которым оборачивал ручку чайника, и тщательно вытирается. Потом подбирает и натягивает штаны и футболку. Когда он оборачивается, Гулыбин уже тоже одет. На кровати вдвоём тесно, но Гулыбина вроде всё устраивает. Он смотрит на будильник, отворачивается к стене и кидает через плечо: — Всё, спим. На срок скоро. Спим, так спим. Паша прижимается к нему, проигнорировав насмешливое хмыканье, и закрывает глаза, вот только сон не идёт. Правда, хорошо, что и неловкость пока не торопится. Понятно, что потом они сделают вид, мол, ничего этого не было, но сейчас Паше никто не мешает перебирать подробности случившегося. Он представляет, как будет загадочно молчать, улыбаться и отвечать на вопросы сокурсников, попавших на практику в более тёплые — во всех смыслах — места, важным и таинственным: «Всё, что случается на Аарчыме, остаётся на Аарчыме», — и едва слышно смеётся, мысленно обозвав себя идиотом. За секунду до того, как окончательно провалиться в сон, его осеняет идеей — если привязать дозиметр к шесту, можно будет произвести более точные замеры у РИТЭГа. Пожалуй, этим стоит заняться прямо завтра. Сквозь дымку сна он чувствует, как на очередной срок встаёт Гулыбин. Паша тут же перекатывается к стенке на нагретое им место, так что по возвращении уже Гулыбину приходится играть роль «большой ложки». Паша ощущает, как тот копошится за спиной, прежде чем крепко прижать к себе, покалывая шею щетиной. Он мимолётно удивляется, что Гулыбин не выставил его из комнаты, тихо радуется тому, что теперь тактильного заряда точно должно хватить до конца практики, и снова растворяется в дрёме. Окончательно Паша просыпается в гордом одиночестве и заботливо накрытый одеялом, на тумбочке дожидается стакан с водой. Когда приходит РДО от Софронова, Паша впадает в прострацию. Просто не представляет, как рассказать Гулыбину, что с его «страшно вежливой» женой, которой он изменил не с кем-нибудь, а именно с Пашей, произошла беда. Паша знает, что в чём в чём, а уж в несчастном случае он ни капли не виноват, но никак не может отделаться от чувства вины. А потом события выходят из-под контроля. По возвращении домой Паша старательно забывает Аарчым и всё, что с ним связано. Его мгновенно засасывает в водоворот семейных посиделок, дружеских разборок и студенческих вечеринок. Первое время город кажется невыносимо душным и шумным, до болезненности чужеродным, но постепенно это ощущение испаряется. Правда, осознание возвращения приходит всё-таки не сразу: просто в один из дней Паша сидит на диване в гостиной, доедает конфету и пытается привычным жестом засунуть фантик в подлокотник. И только тогда понимает, что он у себя дома, а не на старенькой раздолбанной тахте в продуваемой ветрами рубке на далёком острове в суровом океане. Кроме самой памяти от Аарчыма Паше достался еще один «сувенир» — теперь он не может даже смотреть на рыбу. Стандартной отговоркой становится «отравился и разлюбил», а вот фатальное значение с виду безобидного «-ся» и бездна, которая лежит между невинным «отравился» и страшным «отравил», остаётся только его тайной. Его и ещё одного человека, но о нём он отчаянно заставляет себя не думать. Хотя иногда всё же приходится. Например, в зоопарке, куда Паша приходит с сестрёнкой и где надолго зависает у вольера с белыми медведями, чтобы затем с надрывом скулить в общественном туалете, потому что воспоминания настигают и наносят удар за ударом. Фразу про «всё, что случается на Аарчыме…» он всё-таки произносит, но делает это с таким выражением лица, что никто, даже ближайшие друзья не решаются его расспрашивать. Теперь Пашу часто обнимают, так часто, что порой ему кажется, будто он превратился в какую-то реликвию, к которой толпами валят паломники. Он купается в этих прикосновениях, но никак не может избавиться от противного зуда между лопаток. Тактильный голод, впервые накрывший Пашу на Аарчыме, преследует его еще очень и очень долго. Так долго, что Паша начинает сомневаться, найдётся ли хоть кто-нибудь, способный его утолить.