Столкновение параллелей

— Сергей Витальевич, тут это, с вами после передачи данных Николай Петрович поговорить хотел, — предупреждает Стас. Ну или Володя, один хер. У Сергея так и не получается различать их по голосам, правда, он не слишком-то и усердствует. — Хочет, значит, поговорит. Всё, диктую после индекса. Он автоматически передаёт сводку, стараясь не зацикливаться на том, что за новости могут быть у Софронова. И моржу ясно, что ничего хорошего Николай не скажет. — Принято. Даю Софронова. До сина, Сергей Виталич. — До сина, Володя, — пытается угадать Сергей. — Стас, — бурчит передатчик с едва различимой ноткой обиды. Значит, опять мимо. — Серёж, там твой студент далеко? — Да шарится где-то поблизости. А чего такое? — настораживается Сергей — ему уже категорически не нравится начало разговора. — Тут такое дело… — мнётся Софронов, и это означает только одно — по шкале от единицы до десяти новость достигнет отметки «пиздец». — Родители Данилова поехали на лыжах кататься. Лавина там, в общем. Ищут уже четвёртые сутки, но сам понимаешь. Сергей сжимает челюсти и зажмуривается так, что под веками начинают мелькать цветные пятна. — Ты ему как, сам скажешь или лучше мне? — Сам. — Разбираться-то с последствиями ему, Софронов всяко далеко. — Буду пробивать, чтобы «Академик» прямиком к вам шёл. Если повезёт, дней через пять будет у вас. — Принято, — механически отвечает Сергей и отключается. Всё время до возвращения Паши он рассматривает изученную до мелочей карту острова и старательно не вспоминает и не проводит параллели. Паша влетает в рубку и, даже не сняв шапку, плюхается за свой стол. — Я РИТЭГ померил, фонит вообще нереально, рентген четыреста уже. Я к шесту дозиметр привязал и с дистанции… — Софронов выходил на связь, — обрывает его Сергей, а потом делает глубокий вдох и ныряет в разговор, как в ледяную воду. Излагает всё чётко и без лишних эмоций — по себе знает, что от них никакого толку — и напряженно следит за Пашей, пытаясь просчитать, чего ждать от парня после подобной новости. Тот молчит и моргает, слегка нахмурившись. И это вся реакция. Никаких слёз, причитаний, злости — ничего. Когда Сергей замолкает, Паша просто отворачивается к монитору и начинает деловито щёлкать клавиатурой, внося результаты планового замера РИТЭГа. Сергей в курсе, что помочь в такой ситуации ничем не может: горе — оно ведь у каждого своё и каждый переживает его по-своему, не существует для этого ни унифицированных инструкций, ни безотказных рецептов. Однако он несколько озадачен — то ли до Паши ещё ничего не дошло, то ли… хер его разберёт. Пару секунд помучив для виду калькулятор, он принимает волевое решение идти спать, ведь жизнь жизнью, смерть смертью, а на сроки ходить по-любому надо. Уснуть не удаётся. Безжалостное чувство дежавю наваливается и давит на грудную клетку. Мешает дышать, мешает думать, заставляет вспоминать. Однажды Сергей уже лежал так после сообщения Софронова, дожидаясь, когда к берегу Аарчыма подойдёт «Академик Обручев». Вот только тогда на острове гостил совсем другой турист-практикант и безрадостные новости касались самого Сергея. Чёртовы параллели. В конце концов он сдаётся и лезет в тумбочку. Достаёт из потрёпанного справочника метеоролога заложенную в него фотографию и до звонка будильника всматривается в глянцевое изображение. Когда Сергей уходит на срок, Паша сидит, вперившись в монитор, и увлечённо кого-то расстреливает. Сергей всё ждёт подвоха, ждёт, когда же рванёт, что вот-вот Паша осознает, что родителей у него больше нет, и закатит истерику. Не тот он человек, чтобы держать подобное в себе, да и пацан же ещё. Но ничего не происходит. Паша кашеварит, слушает эту свою музыку, трескает конфеты и спит. На роте он с улюлюканьем катается на проржавевшем радаре, бешеным зайцем скачет по бочкам и раздражённо пыхтит на лезущих в лицо комаров. Совсем как обычно. И от этого «обычно» мороз по коже. Теперь Сергей наблюдает за Пашей с не меньшей тщательностью, чем за показаниями приборов на вышках. Постепенно ему удаётся убедить себя, что тот просто мужественно держит лицо, не желая разнюниваться перед посторонним. Он убеждает себя так тщательно, что даже успевает проникнуться к Паше некоторым уважением. С тем большим грохотом на него обрушивается правда. Они сталкиваются в коридоре рубки. Паша жуёт очередную конфету, и Сергей вдруг понимает, что никакая это не маска мужественности, а банальный пофигизм. Паша безмятежен и спокоен, потому что ему всё равно. Если известие о гибели семьи едва не уничтожило Сергея, то с Пашей оно не сделало ровным счётом ничего. Наверное, для этого есть причина, да что там — должна быть причина, но Сергей о ней не задумывается. Он слишком хорошо помнит тот миг, когда его мир в очередной раз перевернулся и временное одиночество превратилось в одиночество абсолютное. Сергей смотрит на Пашу и чувствует себя обманутым — он-то начал воспринимать его как некоего товарища по несчастью, а оказалось, что для того никакого несчастья и не случилось. У Паши всего лишь отняли тех, кто был ему не нужен. Но ведь Сергею Маша и Мотя были нужны, очень-очень нужны и дороги. Так какого хрена?.. После этого открытия айсберг спокойствия Сергея начинает медленно, но верно таять, поддаваясь обжигающей злости. Всё с тем же умиротворением Паша занимается ежедневной хернёй, которая по документам будет значиться как летняя практика, а Сергей продолжает закипать. Новое сообщение Софронова становится последней каплей в копилке грядущей бури — «Академик» застрял. По всему выходит, Сергею придётся пробыть в компании Паши дольше, чем он рассчитывал, и уж совершенно точно дольше, чем ему хотелось бы. Он рассказывает о задержке Паше, тот безразлично пожимает плечами, роняет идиотское «ясненько» и вываливается из рубки. Сергей скрипит зубами и заставляет себя молчать. Он идёт со срока, устало раздумывая, стоит ли поесть или завалиться спать прямо так, на голодный желудок, и замечает Пашу. Паша сидит в лодке, покачивает головой в такт музыке, играющей в наушниках, и время от времени швыряет в воду гальку. От этого зрелища у Сергея что-то замыкает, и ярость, терпеливо сидевшая внутри, настойчиво требует выхода. Он подлетает к Паше, хватает за шкирку, выволакивает на берег и задаёт вопрос, мучающий его уже несколько дней: — Что ты, блядь, такое? Почему? Почему тебе всё равно?! Как тебе может быть всё равно? — он держит Пашу за грудки и встряхивает с такой силой, что слышит лязг зубов. Паша смотрит на него пустым взглядом, а потом цедит: — Отпусти, — от его тона и внезапного перехода на «ты» пальцы разжимаются сами по себе. Он делает несколько шагов назад, одёргивает жилетку и склоняет голову набок в подобии то ли птичьего, то ли собачьего жеста. — Почему мне должно быть не всё равно? — Ну, это же… это же семья твоя, — отвечает Сергей и не может понять, почему чувствует себя круглым идиотом, объясняя что-то настолько примитивное. — Семья-я-я, — тянет Паша с кривоватой ухмылкой. — Ты, наверное, про отчима, да? Папу, — он выплёвывает это слово, будто ругательство. — А ничего, что драгоценный «папа» избивал и насиловал меня с одиннадцати лет? Начал бы раньше, но вот незадача — болел я в детстве, и он боялся, что помру ненароком от многогранности его отеческой «любви». Жаль, потом ему бояться надоело. Знаешь, какой подарок на день рождения я считаю лучшим? В день моего шестнадцатилетия он меня трахнул, видимо, на прощание, и со скорбной рожей сообщил, что я стал чересчур поюзан и староват. Мне вот это вот надо оплакивать, да? Сергей не хочет этого слышать, ему это не нужно, он не хочет об этом знать. Изначально Аарчым являлся для него заповедником, тихим оазисом вдали от материковой суеты и грязи. Жизнь здесь всегда была трудной и одновременно до предела простой. Где-то там гремели войны и политические конфликты, телевидение и газеты боролись друг с другом за свой кусок сенсаций и скандалов-интриг-расследований, но всё это происходило далеко за пределами острова. Об этом легко забывалось, и Сергей с радостью забывал, погружаясь в ровное существование, разбавленное звоном будильника, банными днями и редкими визитами медведей. Ему хочется малодушно прикрыть уши ладонями и снова забыть о том, что где-то там есть целый мир, в котором аварии отнимают жён и детей, а отцы насилуют собственных сыновей, но Паша продолжает говорить. — Или ты про маменьку? Я старался расстроиться, правда, — он издаёт визгливый истеричный смешок, и Сергей невольно поёживается, — но не получилось. Может, это из-за того, что она знала, что её муж вытворял со мной, но ничего не делала, как думаешь? Мне кажется, я имею некоторое право обижаться, ведь она предпочла собственному сыну мешок, набитый дерьмом и деньгами, и вдобавок требовала называть его «папой». Паша топчется на месте, окидывает взглядом горизонт, а затем, пожевав нижнюю губу, снова встречается глазами с Сергеем. — Ну что, как по-твоему, мне положено о них скорбеть? Или ты хочешь ещё о чём-нибудь поговорить? Ну, например, о том, в каких позах он меня имел? А может, хочешь знать, как надо избивать ребёнка, чтобы не оставалось следов? Я так и думал, — подытоживает Паша, пока огорошенный всем услышанным Сергей молчит. Паша разворачивается и бредёт к рубке, оставляя его на берегу. До Сергея доносится хруст гальки, шелест волн и тотальная пустота собственных мыслей. Он присаживается на нос лодки и долго-долго сидит в состоянии абсолютно несвойственной ему тупой созерцательности. А потом раздаётся выстрел. Сергей подскакивает и несётся к синему дому, на языке каруселью вертится бесконечное «блядь-блядь-блядь». Паша находится в курилке. Ружьё невинно стоит у стены, зато потолок украшает новая дыра, и Паша невозмутимо ею любуется, задрав голову. — Данилов, ты охуел совсем? Ты… ты зачем? — Для симметрии, теперь старой дырке будет не так одиноко — у неё появилась компания. Ну и так, салют в честь ушедших. С одной стороны, Сергей еле сдерживается, чтобы не влепить ему затрещину, с другой — после недавних откровений рука как-то не поднимается. Он теперь вообще не понимает, как вести себя с этим Пашей. Хотя не сказать чтобы и раньше понимал. — Значит так. Со станции без меня ни шагу. Скоро будешь дома, там и играй, в кого хочешь. А здесь дай мне закрыть всё спокойно, без приключений, — выходит и вполовину не так грозно, как хотелось бы. Он забирает ружьё и уходит в рубку. Вечером, после очередного сина Сергей пялится в окно на лилово-сизые аарчымские сумерки и расставляет мысли по местам. Теперь ему ясно, почему Паша вздрагивает и сжимается, когда к нему подходишь сзади, и от любого окрика или подзатыльника, из чего произрастают его напряжённость в бане, где, казалось бы, сам бог велел расслабиться, и беспокойный сон; откуда взялось вечное блеяние в общении с мужчинами постарше: Сергей-то, дурак, полагал, что из-за стеснительности там или уважения, но на деле причиной является банальный, ничем не прикрытый страх. И что проявления Пашиной незрелости — это всего лишь попытки человека, которому не дали побыть ребёнком, отвоевать у жизни хотя бы часть украденного детства. От этого понимания становится кисло во рту и совсем невесело. Не желая навредить ещё больше, Сергей решает дать Паше больше пространства: не заговаривает без самой крайней необходимости, старается не приближаться и не прикасаться, но, кажется, добивается этим чего-то обратного — он всё чаще ловит на себе взгляды Паши, сначала растерянные, потом полные озлобленного раздражения. Однажды Сергей застаёт его в синем доме, и это как удар под дых, потому что Паша ковыряется с цветами. Ну прямо как Машка. Дежавю накатывает так мощно, что Сергею приходится вцепиться в дверной косяк. Он стоит и зачарованно наблюдает, как Паша споласкивает в железной миске кусочек марли и, закусив от усердия нижнюю губу, аккуратно протирает зелёные листья, методично, один за другим. Комнату заливают солнечные лучи, придавая всей картине ощущение зыбкой нереальности. Паша настолько погружен в это занятие, что не замечает ничего вокруг, он выглядит умиротворённым, и Сергей уходит на цыпочках, стараясь не привлекать к себе внимания. Правда, выкинуть увиденное из головы никак не удаётся. Паша вообще как-то умудрился прописаться в размышлениях Сергея, и это не только бесит, но вызывает невнятную тревогу, словно ломота в костях перед сильной грозой. Незаметно подкрадывается банный день, и, замерев в предбаннике, Сергей впервые ощущает себя по-настоящему голым. Кажется, и Паша испытывает похожие трудности — он долго копошится за дверью парилки, так долго, что к горлу подступает раздражение и Сергей выплёскивает его словами: — Ну, ты чего тут? Чего целку вдруг стал строить, а? — Паша каменеет, уставившись на него круглыми глазами, и Сергею хочется врезать себе веником. Вместо этого он осторожно берёт Пашу за руку и тянет в парилку. Постепенно тот отмирает, а после купания в холодной воде вроде бы и вовсе расслабляется. Конечно, он же не в курсе, что всё это время Сергей его рассматривает, изучает его тело, будто видит впервые, шарит взглядом по родинкам, веснушкам, ямкам, изгибам и острым углам. Он и рад бы перестать, но не может — откровения Паши что-то в нём надломили, став точкой отсчёта и невозврата одновременно. Софронов пытается выслать за Пашей вертушку, но всё срывается — Аарчым накрывает настолько густой туман, что из окна рубки и вышек-то не видно. Чтобы не взвыть от безделья, между сроками Сергей наводит порядок на стеллаже с продуктами и консервами, проверяет сроки их годности, перебирает лодочный мотор, читает и спит. Правда, очень быстро о сне приходится забыть. Всё начинается с осколочных видений, лоскутов общей картинки, не желающих складываться в единое целое: ощущения тёплой кожи под кончиками пальцев, щекотного прикосновение волос, солоноватого привкуса пота, чьих-то едва различимых стонов. После этих снов Сергей просыпается каким-то взбудораженным, ни фига не отдохнувшим и с каменным стояком. Он размашисто и плавно толкается туда, где горячо и тесно. Кровать жалобно скрипит и под весом двух тел ходит ходуном, её спинка ритмично постукивает о стену. Паша прячет лицо в подушку, и Сергею это не нравится — он хочет слышать. Он наклоняется, впечатывается грудью в мокрую спину, сгребает в пригоршню волосы у Паши на затылке и тянет на себя, заставляя приподняться, а потом прижимает ладонь к его горлу. Теперь он чувствует, как подрагивает кадык, когда Паша судорожно сглатывает, сумасшедшее биение его пульса и как под пальцами перетекает вибрация от сиплых животных стонов. Колени неприятно трутся о синее одеяло из грубой шерсти, по позвоночнику и вискам щекотно сползают капли пота, воздуха в комнате всё меньше. Сергей начинает двигаться резче, проходится рукой по Пашиному члену и мимолётно удивляется его фантастической идентичности своему собственному, прикусывает зарозовевшее от прилива крови ухо, стукаясь зубами о колечко серёжки, и наконец проваливается в мир цветных вспышек и фейерверков, успев ощутить на пальцах взрыв тёплой влаги. И тут же просыпается. Наслаждается сытой негой целую долю секунды, пока не приходит в себя настолько, чтобы вынуть из штанов перепачканную руку. Он вытирает её о то самое одеяло из сна, оставляя на синем белёсые разводы, и с проникновенным «ох ты ж ёбаный ты нахуй!» выбегает из рубки. Заходит за баню, скидывает тельник со штанами прямо на землю и прыгает в ледяную воду. Когда Сергей выныривает, у него уже готов план борьбы с этим чёртовым наваждением. Пашу он предсказуемо обнаруживает спящим. Тот мечется в своём спальнике и тихонько, отчаянно скулит: — Нет, не надо, пожалуйста, не надо! Сергей сглатывает вязкую горькую слюну и стоит на пороге, раздумывая, что делать. Потрясти за плечо? То есть прикоснуться к Паше. Ну уж нет, только не сейчас, когда сон ещё слишком жив в памяти. В конце концов, он приносит будильник из своей комнаты, и от его дребезжащего звона Паша тут же открывает глаза. После гибели Маши и Моти Сергей за гольцом больше не ходил. Почти всё время до появления Паши он прожил на станции один, передать сроки было некому. Да и не хотелось. Понимал, что рыба-то, в общем, ни при чём, но её вид и вкус вызывали болезненные ассоциации и воспоминания. Однако сейчас он готов закрыть на это глаза. Туман постепенно тает, обещая ровную безоблачную погоду, в самый раз для того, чтобы вырваться из рубки и хоть немного отстраниться от присутствия Паши. А там, глядишь, и снимут Пашу. Так что Сергей с почти чистой совестью сваливает на него следующие десять сроков и отплывает, испытывая ни с чем не сравнимое облегчение. В голове неторопливо проясняется, под ровное ворчание мотора и плеск волн расслабляются плечи. В конце концов, что такого страшного произошло? Ну, подумаешь, сон приснился. Ну, спустил в штаны, как подросток. Так у него бабы сто лет не водилось. Да и вообще никого не водилось, кроме собственного кулака. Как-то не до того было… после Маши. Что встало на парня, Сергея не пугает. Были в его жизни разные эксперименты, особенно по молодости, глупости да любопытству, которые на деле доказали, что дырка — она дырка и есть, только с мужиками оно как-то без затей, на чистой физиологии, а с бабами — вечные загадки и сложности, зато с ними уютнее. А по возвращении на материк, после продуваемого всеми ветрами Аарчыма всегда хотелось именно уюта и тепла. Смущает его сам Паша — его возраст, незрелость и прошлое. Сергей не хочет проводить параллели, но не может этого избежать. Не ставит ли его этот внезапно проснувшийся интерес на одну ступень с отчимом Паши? Не делает ли их похожими? От подобного сравнения к горлу подкатывает тошнота. Он механически вытягивает сеть, забрасывает её снова и прокручивает одни и те же мысли по десятому кругу. Когда гольца уже некуда складывать, Сергей нехотя разворачивает лодку. Он возвращается к станции полный решимости не дать мороку по имени Паша завладеть им ещё сильнее. Просто будет держаться подальше и дожидаться, пока придёт «Академик». Ведь Паша на Аарчыме — явление временное, надо только перетерпеть. И точка. Паша появляется на берегу до того, как лодка утыкается носом в гальку, и встречает Сергея несмелой улыбкой. Они потрошат гольца, Сергей периодически поправляет Пашу, чтобы тот не порезался или не замордовал рыбин вконец, и категорически на него не смотрит, потому что день выдался солнечный и на свету отчётливо проступают все веснушки на Пашином лице, синяки под глазами и белёсые кончики неприлично длинных ресниц. Пытаясь избавиться от ощущения, словно проглотил зажжённый фальшфейер, Сергей начинает говорить и говорит почему-то о Маше. Это немного больно, как сдирать корку со слегка поджившей болячки, но и успокаивает — рассказывая о Маше, можно ненадолго забыть о Паше. Правда, Паша как-то вдруг сникает, от его улыбки не остаётся и следа. Они развешивают гольца по внешней стене крыльца рубки и расходятся в разные стороны. Чуть позже Сергей проверяет собранные Пашей сводки и с одобрением отмечает, что тот не проспал ни одного срока. Хотя в практике Сергея был случай, когда в его отсутствие практикант продрых срок и подменил данные приборов телеметрией в расчёте на то, что оглушённый известием о гибели жены и сына Сергей не заметит подвоха. По какой-то негласной договорённости с этого дня общение между ними ограничивается исключительно жестами. Сергей, как и собирался, старательно избегает Пашу, а тот, в свою очередь, не менее старательно избегает его. В глазах Паши всё чаще мелькает мутная злость, он постоянно уходит куда-то вглубь острова, прихватив ружьё, но Сергея это устраивает настолько, что он даже не думает его останавливать. Как-то Паша возвращается в разодранных штанах и капитально загвазданной жилетке. Он роется в аптечке, с шипением обрабатывает исцарапанные ладони и колени, а затем по рубке разносится умопомрачительный запах свежей яичницы. Не нужно быть гением, чтобы догадаться, что этого придурка понесло на птичьи скалы у туманной станции. Однако Сергею яичницы не достаётся, его на кухне дожидается только отварная моржатина. При виде неё порыв провести воспитательную беседу тут же испаряется. Сергей ест её так давно, что иногда при виде моржатины у него испаряются любые порывы и желания. К следующему банному дню Сергей с удивлением обнаруживает, что Пашина зажатость куда-то подевалась — он раздевается, практически пританцовывая, с готовностью подставляется под веник и на особо сильных ударах издает едва ли не порнографические стоны. Сергей представляет, как голый Софронов исполняет канкан в компании белых медведей, и старается не реагировать. Однако когда наступает его очередь ложиться на лавку, он еле сдерживается — с такой яростью его обихаживает Паша. Позже, пока Сергей расслабленно остывает в предбаннике, Паша успевает одеться и, натянув шапку, сквозь зубы произносит: — Я срок и син возьму, а вы… парьтесь, — и уходит, громко хлопнув дверью. Несколько дней они почти не пересекаются: Паша либо где-то бродит, либо спит, либо возится с цветами в синем доме, а время Сергея поделено между сроками, синами и горячечными постыдными снами. Доходит голец, и Сергей как раз снимает повторную пробу, когда на пороге комнаты появляется чумазый и явно продрогший Паша. — «Академик» пробился, через три дня будет здесь, — сообщает ему Сергей. На лице Паши не заметно ни проблеска радости. Он тяжело опускается на табуретку, и Сергей подвигает к нему тарелку с рыбой: — Давай, ешь. Паша молчит, громко сопит заложенным носом и смотрит на него исподлобья. — Её нельзя есть, — наконец выдавливает он, — я её отравил. В РИТЭГе. Теперь молчит Сергей. Он силится вспомнить показатели однократного облучения, представляющего опасность для здоровья, и последние данные по РИТЭГу, озвученные Пашей, но ничего не приходит в голову. Тяжесть в желудке кажется невыносимой, Сергей выбегает из рубки, мучительно исторгает из себя всё съеденное, а затем тщательно чистит зубы, пытаясь избавиться от привкуса и рыбы, и рвоты одновременно. Когда он возвращается в комнату, Паша всё так же, нахохлившись, сидит на табуретке. — Не надо никому об этом говорить, — Паша поднимает на него удивленный взгляд, и Сергей пожимает плечами. Паша, конечно, тот ещё засранец, но Сергею не хочется портить ему жизнь. Уже и так досталось. Да и хер его знает, сколько в этих рыбинах было зивертов, греев и ренгтен, может, пронесёт ещё. Сергей злится, растерян и ощущает какое-то совершенно неуместное мрачное удовлетворение, потому что сколько ни ломал отчим Пашу, а видимо, так и не сломал. Вон какие зубы щенок отрастил. Понять бы только, чего он в него-то вцепился? Злится из-за того, что наговорил лишнего? Неожиданно Паша начинает издавать какие-то хриплые каркающие звуки, и до Сергея не сразу доходит, что тот смеётся. — Ты правда веришь, что я мог отравить рыбу и хладнокровно подсунуть её тебе? — спрашивает Паша между всхлипами. — Серьёзно что ли? Да за кого ты меня принимаешь вообще? Я соврал. Слышишь, ты? Соврал я. Нормально всё с твоей рыбой. Сергею жаль, что у него нет пышной шевелюры. Сейчас бы он с удовольствием вцепился в неё пальцами, а так только и может, что потирать затылок и щёки, стараясь понять, когда Аарчым превратился в удалённый дурдом для избранных. — Зачем? — устало интересуется он. Паша вскакивает с табуретки и начинает мерить шагами комнату: — Да надоело, как ты на меня смотришь! Вернее, не смотришь, а постоянно отводишь взгляд. Как обходишь по дуге и вздрагиваешь от прикосновений, словно я заразный. Думаешь, я не заметил, как ты руки отдёргивал, когда мы гольца чистили? И какой осторожный ты теперь в бане — раньше лупил веником, а теперь чуть ли не гладишь. Всё же нормально было, пока я тебе не рассказал! Что изменилось-то? Это же… это же просто прошлое! Оно у всех есть. Я полез на эти дурацкие скалы, чтобы подразнить тебя яичницей, потом устроил целое представление в бане, а ты даже ухом не повёл! Ну и про рыбу соврал, чтобы увидеть твою реакцию, хоть, блядь, какую-нибудь реакцию. Чтобы ты разозлился, ну или я не знаю, но только перестал смотреть на меня, как на прокажённого или безнадёжно больного, с этой идиотской брезгливой жалостью! — Это не жалость. Это так далеко от жалости, что ты даже представить себе не можешь, — Сергей упирается локтями в колени и следит, дожидаясь момента, когда до Паши дойдёт смысл сказанных им слов. Паша спотыкается на полушаге, заторможенно разворачивается и снова падает на табуретку. — О. — И это всё, что он говорит. Он прикусывает и без того погрызенный заусенец на большом пальце, задумчиво хмурится, и Сергею кажется, что если прищуриться, можно увидеть, как в Пашином мозгу на бешеной скорости вращаются крохотные шестерёнки, подстёгивающие течение мысли. Потом Паша впивается в него взглядом, всматривается с жадностью, будто выискивая что-то, и когда находит, удовлетворённо кивает: — Тогда ладно. Сергей не знает, что всё это значит, более того, он на сто процентов уверен, что и не хочет знать. Однако пока ему хватает того, что Паша расслабляется, придвигает к себе тарелку с рыбой и спрашивает: — Ну что, как голец? Стоит пробовать? Следующей ночью Сергей находит Пашу на кухне. Он сидит за столом, вцепившись в железную ручку кружки, бездумно водит пальцем по слегка выцветшей и помятой фотографии и тихо плачет. — Ты знаешь, — говорит он, не поворачивая головы и шмыгая носом, — а ведь когда-то она меня любила. Водила в зоопарк и кукольный театр. Нам было хорошо вдвоём. Когда-то, очень давно. — Паш, иди спать, — Сергей легонько сжимает его плечо, осторожно забирает фотографию и кружку, предсказуемо пахнущую водкой. Когда порядком пьяный Паша надёжно упакован в спальный мешок, Сергей возвращается на кухню. С оставленной на столе фотографии на него смотрят миловидная блондинка и веснушчатый мальчишка лет шести с беззаботной щербатой улыбкой. Сергей тяжело вздыхает, идёт в свою комнату, достаёт из тумбочки справочник метеоролога и закладывает фотографию между страниц. Теперь их там две: ближе к началу Маша с Мотей, почти в конце Паша и его мама. Ничего не скажешь, странное соседство. Как только на горизонте появляется «Академик Обручев», на Аарчыме сразу становится очень шумно и неприятно многолюдно. Сергей выгружает из лодки подвезённые запасы провианта и считает минуты до той, когда сможет остаться в одиночестве. Паша крутится рядом, всё время грызёт свои многострадальные заусенцы и не столько помогает, сколько мешает. Наконец все дела улажены, бумажки подписаны, упрятанный в защитный короб РИТЭГ благополучно перемещён на борт. Сергей подходит к Паше, который в этой огромной куртке выглядит каким-то чужим, протягивает руку и неловко произносит: — Ну, давай. — Я не поеду, — Паша не торопится отпускать его ладонь. — Давай-давай, не дури. Он никак не ожидает, что Паша вцепится в него клещом, оплетёт руками и, ссутулившись, уткнётся лицом куда-то под подбородок, чтобы жарко выдохнуть в шею: — Ты что, не понял, что мне здесь нужно остаться? С тобой. — Тебе на материк надо. — Не надо. Не надо! — твердит Паша. Он мотает головой и из-за его волос Сергею щекотно. — Нет у меня там никого. К кому мне возвращаться? Не поеду. Здесь останусь, с тобой. Сергей знает, что должен его оттолкнуть, что так будет правильно, но самовольные руки обнимают Пашу и прижимают крепче. Он не представляет, что и как будет дальше, потому что всё происходящее между ними отдаёт болезненной ненормальностью и приличной порцией горечи, но сейчас ему просто хочется побыть немножечко эгоистом, хочется хоть недолго побыть неодиноким. — Хрен с тобой, оставайся.