Фантомная боль

Казухира Миллер смотрит на пенистые морские волны, которые с плеском разбиваются о металлические опоры станции. Погода с минуты на минуту становится хуже: ветер едва не срывает берет с головы, а брызги морской воды попадают на лицо. Каз поднимает голову вверх — ему нравится пронизывающий холод ветра и свежий запах озона перед бурей. Он уверен, что где-то там, в высоте облака уже приобрели насыщенно синий цвет, они вращаются, сталкиваются и трутся друг о друга. Он почти видит оглушающе яркую вспышку молнии и, затем, с опозданием на пару секунд — громкий рокот грома. На щеках и губах оседают первые капли дождя. Казухире нравится стоять вот так — подставив лицо под холодные соленые струи, ощущая, как они просачиваются под воротник, стекают по шее. Теперь для него полчаса одиночества на день — вопрос жизненной необходимости. Без этого, порой кажется, можно сойти с ума. На базе всегда найдется множество дел, и к вечеру глаза наверняка будут слипаться от усталости, но полчаса наедине с собой — для этого можно пожертвовать даже драгоценным отдыхом. Как будто бы и не было ни тягот нескольких войн, ни изматывающего плена, ни яркого бьющего в глаза хирургического света и отвратительного стерильного запаха операционной. Временами, оставаясь наедине с самим собой, он чувствует себя совсем пустым. Как будто в мире больше не осталось чего-то важного, стоящего, того, ради чего стоило бы сражаться. И можно просто быть — таким, какой ты родился, таким, какой ты есть. Как будто можно снова стать целым. Может быть, дождь может убрать все хорошее и плохое, доброе и злое и оставить вместо памяти Миллера чистый белый лист. Но просьбы остаются без ответа, и он помнит, помнит все, как будто это было вчера. Сначала — дробный перестук пулеметов и грохот взрывов, от которого едва не лопались барабанные перепонки. Потом — смрадный барак где-то на тылах советских подразделений в Афганистане. Плохая еда, грязная вода в маслянистых разводах. Ежедневная ругань на языке, которого он не понимал, по интонации угадывая угрозы и оскорбления. Пытки, избиения, изо дня в день, даже когда он сбился со счета, он мог угадывать смену суток по появлению экзекуторов. Тогда с ним говорили по-английски. Но он все равно ничего не сказал. Не потому что нельзя было сдаваться, или же он должен был хранить ценные разведданные, просто не хотел показать, что его так легко сломали. Однажды он уже пережил подобное — и теперь предпочитал умереть, сохранив те жалкие крупицы самоуважения, которые еще остались. Больше всего на свете Казухира стремился не испытывать вновь того противного, липкого чувства слабости и беспомощности, что сопутствует проигравшим. Когда большие игроки взяли тебя в оборот, поимели во все места, а потом выкинули ненужной пешкой за пределы шахматной доски. В первые дни его связывали. Потом это перестало быть необходимостью — раненные конечности нагноились, приобрели нездоровый фиолетовый оттенок и мерзкий сладковатый запах. Он уже не мог ходить, не мог даже подняться с земли. А еще была боль — тупая, ноющая, постоянная, она резала сознание на ломти, не затихая даже на секунду. Теперь даже допросы стали ему нипочем — собственные конечности оказались куда более искусным мучителем, куда там советским солдатам. Каз даже не мог сопротивляться, когда его, едва живого приволокли в медицинскую палатку и отрезали ногу по колено. То, что когда-то было необъемлемой частью его самого, стало просто гниющим куском мяса — мертвым и никому не нужным. Позднее они поступили так же с его рукой; не из-за травм, ее наверняка еще можно было спасти. Просто им очень надо было, что бы он заговорил до того, как сдохнет. В то время, продираясь сквозь пелену бреда и скверного послеоперационного наркоза, Каз часто представлял себе, как его по кусочкам отправят в мусорное ведро. Если он раньше не умрет целиком — от сепсиса или банального инфаркта. Из плена его вытащил Снейк — теперь Миллер не мог вспомнить, как именно. Вроде бы были звуки выстрелов, его куда-то тащили, и он даже отвечал вполне связно на вопросы Босса, только теперь Каз даже под дулом пистолета не смог бы пересказать содержания их беседы. Его поместили в лазарет на базе — он провалялся там два месяца, мучаясь в горячке и липком поту, переживая череду необходимых хирургических вмешательств. А когда через полгода наконец-то вышел из белого, пропахшего насквозь антисептиком и карболкой медотсека, не поверил собственным глазам. После вездесущей стерильности и хищного блеска хирургических инструментов, наконец-то наступило что-то другое: синее небо, зеленоватое море, ярко оранжевые металлические конструкции. Множество цветов, отчетливо громких звуков, острых запахов — Казухира уже почти забыл, что все это существует на самом деле. После оболванивающего действия наркоза и обезболивающего, каждое из ощущений было в новинку — как глоток воздуха для задыхающегося. Теперь Миллер уверен, что острую и болезненную неприязнь к белому цвету и яркому, до рези в глазах, освещению он сохранит до конца жизни. Казухира думал, что раз уж ему отрезали конечности, то теперь и дело с концом. Осталось лишь научиться достаточно ловко передвигаться с помощью протеза и попадать в центр мишени, используя исключительно левую руку. И вообще жить в качестве обрубка, пригодного только к подсчетам обмундирования, необходимого для солдат и сидению в радиорубке во время ответственных миссий. Впрочем, Миллер на жизнь не жаловался — обязанности по управлению военным комплексом забирали все имеющиеся силы: как физические так и моральные. Главная база росла и ширилась стараниями Босса, персонал нуждался в обучении и строгой военной выправке. Вопросы снабжения, повышения обороноспособности, доукомплектации персонала, научные разработки, тренировки рекрутов, лекции по выживанию на незнакомой местности (с примерами из личного богатого опыта)  — все требовало внимания Казухиры. При таком насыщенном графике некогда глаза вверх поднять — как раз то, что нужно, чтобы не задумываться. Мысли о лишнем в таком деле, как правило, вредны — мало ли что может прийти в голову бывшему полевому командиру и калеке. Сначала все и вправду было хорошо — плотное расписание полностью себя оправдывало. Под конец трудного рабочего дня Миллер буквально валился на кушетку и отключался — без сновидений. Все началось неожиданно: спустя месяц напряженного труда Казухира проснулся посреди ночи от бешенной изматывающей боли. Казалось, что кто-то в отсутствии Миллера старательно нашпиговал его руку стеклянными осколками и теперь давит на нее тяжелым прессом. Руку, которой не было. Через несколько дней фантомные боли начали терзать обе его конечности. Ничто не тревожило Казухиру днем — он мог спокойно выполнять свои обязанности, не беспокоясь о приступах. Но стоило покончить с заботами и остаться в одиночестве в пыльной темноте жилого отсека, как за него тут же принималось собственное воспаленное сознание. Всю ночь напролет невидимые клещи рвали, давили и выкручивали ногу и руку Миллера. Ему оставалось лишь вертеться в коконе из мокрых простыней и бессильно драть зубами подушку, чтобы не выть от боли. А стеклянные осколки, железные клещи, витые сверла кромсали, и резали, и сверлили несчастные культи из ночи в ночь. Избавления не было. К доктору Миллер решил обратиться после того, как однажды утром попытался встать с кровати, опираясь на ногу, которой у него больше не было. Ощущение шероховатого ковра под пальцами и привычного веса тела были вполне настоящими, но не помогли удержаться от падения. Казухире не очень-то хотелось снова обращаться к эскулапам за помощью, но другого выхода не нашлось. Его раз за разом преследовала мысль о фантомной руке, взводящей несуществующий курок. Для выстрела, который он так и не успеет сделать. Почему его не угораздило родиться левшой? Врач не смог ничем помочь, только вздыхал и сокрушался, что это нормальное явление. Мол, кора головного мозга не понимает, что ручек-ножек больше нет, упрямо представляя их на месте культей. Перед ампутацией конечностей Миллер испытывал сильные боли, так что они будут повторяться и после окончания процесса реабилитации. Со временем, конечно, они сойдут на нет. Лет через семь. Казухира не был уверен, что он сумеет дожить до этого времени. Доктор все же не оставил его с пустыми руками — прописал довольно сильные обезболивающие препараты и посоветовал ради терапевтического эффекта рассматривать здоровую конечность с помощью зеркала, представляя, что обе на месте, там где им и полагается быть. Зеркало Каз разбил в первую же неделю, случайно задев не тем локтем. И с каким-то извращенным удовольствием протоптался по осколкам каблуками — как будто блестящее стекло было виновато во всех его бедах. Сильнодействующие болеутоляющие средства также не возымели нужного эффекта: боль после их применения стихала, но не прекращалась полностью, периодически напоминая о себе тупым пилящим нытьем. А вот побочные эффекты проявляли себя во всей красе — в первый же день после применения препарата Каз проигнорировал звонок будильника и проснулся только к обеду с тяжелой, чугунной башкой, абсолютно неспособный мыслить. Еще через неделю ему надоело чувствовать себя некомпетентным неразбуженным зомби, и чудо-обезболивающее отправилось в мусорное ведро, в компанию осколков зеркала: там им обоим и место. В итоге, все, что осталось Миллеру, это заниматься управлением базой, муштровать солдат, опираясь на металлический костыль, и сопровождать Босса на миссиях в качестве невидимого радио-суфлера. Случались плохие дни, когда Казухира был особенно не в духе, огрызаясь на каждое адресованное ему слово. Были и относительно спокойные периоды, когда никто не отвлекал Каза от рутины: подсчетов и графиков, колонок расходов и закупок. Особенной удачей было затеять ссору с Оцелотом — не всерьез, больше для того, что бы разрядить напряжение. Можно было спуститься в подвалы, найти всем известную камеру 101 и пытать там Хьюи Эммериха — исключительно для получения важной информации, никак не собственного злорадства ради. Но с наступлением сумерек Миллера неизбежно ждал его дамоклов меч в виде пыточного арсенала для отсутствующих конечностей. Его сломанный разум отказывался признавать наличие обрубков. Его память возвращала ампутированные руку и ногу на прежнее место. Он пробовал работать сверхурочно, не спать по ночам, напиваться дешевым бренди, но все было впустую. Порой ему было так больно, что казалось, будто его никто никогда не спасал. Что его так и оставили в Афганистане, в грязном, провонявшем бараке, а смерть его уже заждалась. *** День за днем, ничего не меняется, все те же должностные обязанности, все те же мысли в голове, все та же боль по ночам, к которой не получается привыкнуть. Иногда, встречая Снейка на взлетно-посадочной полосе с очередного задания, Миллер задает себе вопрос:, а мучается ли его Босс той же фантомной болью в отсутствующей руке? Или он принадлежит к той редкой категории счастливчиков, которые вообще ничего не чувствуют после ампутации? И если чувствует, то как справляется с болью? Глядя на каменное выражение лица Снейка, на его шмотки после миссии, заляпанные кровью и грязью, на непринужденность движений, отточенных военными тренировками, порой трудно представить себе, что он может что-то ощущать. Однажды Миллер понимает, что он все-таки ошибался. В тот день, к слову, тоже шел дождь, и небо было затянуто свинцового цвета тучами. Каз так и не рискнул выйти наружу и допоздна отсиживался в кабинете, разбирая накладные и договора на поставку дорогостоящего японского оборудования. Когда все документы были приведены в порядок, а день окончательно сменился угрюмыми чернильного цвета сумерками, он спустился на уровень ниже, туда, где находилась его комната. По-быстрому принять душ, отстегнуть неудобный протез, и снова провалиться до утра в липкое марево мучительной боли. От мрачных мыслей его отвлек стук в дверь. Каз ругается про себя: кого могло принести к нему в позднее время, да еще и при такой дерьмовой погоде. Доковыляв до двери, он обнаруживает на пороге Биг Босса. Миллер удивляется этому визиту — на базе в последнее время дела идут не самым лучшим образом, но все не настолько плохо, что бы получать выговор от командования. Несвоевременный гость раздражает его — свою слабость Казухира не привык демонстрировать, по возможности отгораживаясь от мира в такие моменты. Но посоветовать Боссу отправляться восвояси он не может. Поэтому садится на свободный стул и безразлично наблюдает, как Снейк снимет мокрую от дождя куртку и располагается напротив, — видимо, разговор предстоит длинный. Вопреки ожиданиям Миллера, речь заходит вовсе не о делах на базе. Босс пытается вспомнить какие-то события из их общего прошлого, из МСФ; Каз односложно отвечает на его пространные реплики. Но диалог не клеится, между ними возникает все больше неловких пауз. Казухире надоедают эти пустые разглагольствования, он больше не видит в них смысла или какого-то особенно утешения. Воспоминания о былых заслугах его не успокаивают, он предпочел бы вообще забыть о том, что когда-то имел две руки и две ноги. Бесконечно давно у него действительно были амбиции и планы, а также мужество и желание чтобы воплотить их в жизнь. И все это было уничтожено в один момент, сгорело над океаном в 1975-м. Теперь он оставался всего лишь тенью себя прошлого, неумело сделанной тряпичной куклой, а сил хватало только на рутинную работу. Когда терпению и такту Миллера окончательно приходит конец, он довольно грубо спрашивает, зачем, собственно, Босс к нему пожаловал. Не перечислять же все события, которые происходили в его жизни — выйдет слишком долго и муторно, до утра не управиться. И, вопреки своим ожиданиям, получает ответ. Четкий и лаконичный, он лишает Каза спасительной дозы кислорода в легких и вгоняет в краску. Земля медленно уходит из-под ног, но мир вокруг не расплывается, наоборот, все становится невыносимо четким. И в самом центре — напряженное лицо Снейка. «Как на сложной развед. миссии», — проносится в голове неуместное сравнение. «Черт побери, а почему бы и нет», — проносится почти чужая мысль в голове у Казухиры. Эта альтернатива кажется ему сейчас ничем не хуже прочих, которые порой приходили в голову, не задерживаясь надолго. Приняв бездействие за согласие, Снейк пытается помочь Миллеру с одеждой и получает в ответ неприязненно-угрожающий взгляд. Каз раздевается сам, пусть медленно и путаясь в одежде, но без посторонней помощи. Босс укладывает его на постель, и снова — слишком аккуратно, слишком осторожно; это ненамеренное подчеркивание ограниченных возможностей выводит из себя. В ответ, словно пытаясь защититься от чрезмерной опеки, Миллер сам притягивает Снейка к себе и даже пытается поцеловать — вроде бы так должно поступать с любовниками, с которыми делишь постель, предыдущий опыт с девушками преподносит ему именно такую стратегию поведения. Но Босс уворачивается от приоткрытых губ, Каз успевает только неловко мазнуть его губами по щеке, прежде чем прижаться подбородком к смуглому плечу. Его здоровая рука шарит по телу Казухиры и наконец-то оказывается там где надо, и да, приходится признать, что это приятно, сам бы он так не сделал. Ноющая тяжесть между ног становится все более ощутимой, но вдобавок Каз чувствует, как Снейк аккуратно приподымает его бедра и входит. Это больно, сейчас больнее даже чем фантомы, и Миллер судорожно дергается на своей слишком узкой солдатской койке под весом Босса, который частично опирается на протез, частично вжимает его в простыни. А потом, спустя какое-то время, у него наконец-то получается просто прикрыть глаза и расслабиться. От нависающего над ним тела становится горячо, и боль не то что бы уходит, но становится как-то менее заметна, под однообразными движениями. Каз перехватывает Снейка руками под мышками, что бы было удобнее. Рукой, потому что вторая, невидимая повисает где-то в пустоте и слушаться не хочет, но сейчас это не важно. Чувствует под пальцами тонкие выпуклые шрамы на лопатках и мелкие капли пота на голой спине. Через какое-то время он вообще перестает замечать что-либо. Яркие вспышки за смеженными веками и сведенные приятной судорогой пальцы — Казу давно, очень давно не было так по-настоящему хорошо. Он чувствует, как напрягается рука, придерживающая его за плечи, и борода мазком щекотки задевает плечо. Понимает, что Босс сейчас, видимо, тоже ненадолго выпал из реальности, и старается его не беспокоить. В неровном свете настенной лампы Каз наблюдает за тем, как Снейк неспешно одевается, приводит в порядок вещи. Он еще успевает услышать что-то вроде пожелания спокойной ночи, и даже ответить тем же. А потом, впервые за много дней проваливается в сон — спокойный, ровный и без сновидений. И просыпается поутру — спокойным и собранным, без больных конечностей, больной головы и «песка» в глазах. Позднее они встречаются еще раз — Снейк приходит обсудить важные детали будущей миссии и остается на полночи. И еще — когда Миллер заскакивает к Боссу для того, что бы обсудить кадровые перестановки. Теперь это и пятнадцать минут одиночества в день спасают Казухиру от разрывающей нутро боли. И от многих откровенно идиотских поступков: срывов на подчиненных, передозировок обезболивающими, самоповреждения, от петли в конце концов. Многие из них перестают казаться такими уж неприемлемыми с наступлением очередной ночи. Между ними не было и никогда не будет особой привязанности. Просто, с болью проще справиться, когда ты не один. Когда в самый гадкий из моментов рядом с тобой будет кто-то теплый, живой, дышащий. А не сонм призраков, которые давно стали воспоминаниями. Они оба потеряли многое. То, что ценили; то, чего стремились достичь. Конечности и людей, боевых товарищей; дело всей жизни и веру во что-то правильное и нужное. То, что еще долго будет болеть, напоминая о своем отсутствии. То, что заставит преодолеть любые препятствия. Потому, что ценность идеала можно измерить только количеством пролитой за него человеческой крови. И они оба давно готовы пойти на это.