закапывать собак в землю

<>       Даниэль решает пару дел (выбивает долги, ломает кости, ест людей) в воскресенье, когда Матео, десять лет в окружной, врожденный расизм к белым и уродские татуировки, останавливает его за плечо и говорит, что — querra, путь бойца — это дорога через перерождение, отказ от слабостей и того, что к ним тянет; такова горькая правда: сила не может сосуществовать со слабостью, она либо давится ею, либо убивает, —       внезапное ощущение; во взгляде напротив — странно расположенное желание научить и страх; может только страх? чуть больше, может меньше, Даниэль в любом случае не верит, дергает плечом и хмыкает.       Не верить — иногда верить, немного подставляться и просить; стоит зной-солнце, песок-змеи, яд-вода и шесть лет назад ему было десять — Матео протянул руку помощи, испанская мать-тереза, новорожденный ребенок дома и отключили электричество за неуплату, привел в свой дом и тихо-тихо сказал, все будет хорошо, малыш; Даниэль почти истерично хочет смеяться —       в голове вертится сцена из фильма, в котором малыш жрет людей заживо, пережевывает кости и плюется хрящами; по спине скребут кошки, когда он вспоминает — это не фильм.       Спустя столько лет Матео все еще протягивает людям руку помощи, ложь? как протянул ее однажды десятилетке, дрожащему от холода и вышибающему вышибалам коленные чашечки силой мысли, проснулся внутренний христос? Хорошее экономическое вложение? На ней — кастет и литры крови, желание разбить кому-нибудь череп и меркантильность, я помогу вам, если вы поможете мне, а потом шесть лет в уродливо-мерзкой банде. В его кулаке — железная монтировка и несколько чужих судеб, Матео бьет ею наотмашь, вышибает зубы и кричит как собака, только Даниэль знает — никакого как тут нет и не должно быть.       Как — он не чувствует к Матео никакой благодарности за первые два года своих пролитых слез в его сырой квартире, я заботился о тебе, Дани, за пару ужинов; иногда — жалость к его артриту и неспособность его вылечить, старые кости, суставы и хрящи; не больше, не меньше — истина: Матео его боится, Матео ему выгоден. Не больше, не меньше — он подбрасывает ему работу, дает советы; иногда он приползает на коленях, давится соплями и хлюпами крови и пота на разбитых висках, просит помочь и молится       как богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу богу       как просит у хорошего друга семьи; Даниэль не против почти всегда. <> — Ты не бог, enano, — говорит Шон как-то, когда Даниэль вечером пятницы растягивается на террасе. Растягивается — скуривает пару сигар, потрошит отцовскую зажигалку и чей-то живот, умывается водой и виски; не то, что хорошо — больше плохо,       неприятно-мерзко-склизко, но — грех не использовать дар в пользу, Шон.       Даниэль слышит, как брат тяжело дышит где-то сзади; напрягается. Дышать с червями в легких и гниющими костями, думает, наверное тяжело; наверное — Шон тихо ступает по дереву пола, опускается на соседнюю кушетку и кладет руку ему на плечо. Ее вес — вес настоящей руки вычесть реальность и помножить на пулю в шею; на какое-то время Даниэль теряется, застывает. — грех использовать дар, чтобы сворачивать шеи и крошить людей.       Даниэль вздыхает, немного громко-негромко, он с братом не согласен и хочется ответить как-то остро и протестующее, под ногтями скребется дикое желание доказать-показать свою правоту. Оно и там же, рвется острыми зубами животного по внутренностям, по чему-то ощущаемо-неощущаемому, но вслед за злостью Даниэль чувствует только то, что не может ничего сказать.       Не согласен — хочет возразить — сжимает кулаки — протестует глубоко в душе, когда внезапно дует холодный, могильный ветер; костяная рука вечно смеющейся судьбы ложится ему на плечо, падает мертвым грузом. Она злорадствует и тихо шепчет: — В прошлый раз твое несогласие убило брата.       Ветер треплет волосы так, как не делал никогда до этого; Даниэль думает, что просто этого не замечал, дергает плечом и старается не поворачивать взгляд вправо. Лево — спокойный берег, луна над гладью океана, разрушаемой приливами-отливами, блестящая морская пена и тихий шум воды, веселые голоса на соседней улице; почти момент спокойствия, на секунду кажется, а потом —       лево: от трупа по терассе ползет могильная грязь, чернозем, который мыть — убиться изначально; белые черви, немного личинок и тухлая влага, затхлый запах. На ткани клетчатого лежака — гной, слизью скатывающийся по чужой-родной коже; мертвой коже. Труп Шона и ничего больше: час ночи, но Даниэль упорно видит знойное полуденное солнце на мексиканской границе, тридцать трупов невиновных полицейских, полный надежды взгляд брата, его смерть.       Даниэль сжимает кулаки, иногда заносит их для удара и сносит с ближстоящих пальм кокосы, иногда — вышибает суставы недоброжелателям Матео, но сейчас — нечто иное. Ноющее, беспардонно врывающееся кровью в легкие и червями, могильной землей стучащееся в голову, почти говорящее, — ты упускаешь многое, волчонок, посмотри вокруг на кости кости кости кости пуэрто-лобос, солнце, ровесников?, — голосом Шона, и       Даниэль бесится, хватается за голову и бьет себя по голове с размаху, не жалеет сил — определенный червь копается у него в голове, тычется и ворошится в памяти, в том, что умерло шесть лет назад; он знает червя имя точно также, как знает — Шон прав. Был. Сейчас? Будет? Признавать не хочется, Даниэль смотрит на Шона и понимает:       будто запихать чернозем себе прямо в глотку и наслаждаться удушьем. Он знает: брат делает именно так, смотрит на него и медленно качает головой, встает с места, и на секунду в пустующих двух глазницах Даниэль видит семнадцатилетнего Шона, пока еще живого и учащего его пускать камни по воде — пускать жизнь в расход; глупо глупо глупо, и Даниэль не находит, что сказать, — я не буду брать советы от трупа, Шон. Катись в ад, упокойся с миром.       Оба знают — Даниэль этого не хочет, нагло врет, играет; мерзко-склизко это признавать, но почти приходится —       глотку заливают слезы и могильная земля, когда он позволяет себе пустить слезу, одну-вторую-третью; жжется ком на горле, что-то в голове, как жжется касаться спины Шона, несуществующе-существующей, понимать это, осознавать, когда под ладонями — треск гниющей плоти и невыносимая вонь, слизь и кровь.       Даниэль говорит себе: плевать, и смотрит вверх, немного стыдно и больно. Шон смотрит почти так, как смотрел в детстве, только теперь у него вообще нет глаз и немного разочарования, много отсутствия в этой реальности, и принять это до сих пор сложно. Даниэль думает первые два года, что значения тут нет, пытается игнорировать, внушает отражению в зеркале, какая разница — живой брат, мертвый? следующие три заставляет себя верить, затем — разбивает ванную вдребезги, — принять все еще сложно? — спрашивает Шон, в его голосе немного цветет мальва, тают кокосы, фейерверки на 4 июля.       А потом он резко наклоняется ниже. Поддевает пальцами точеный подбородок и поднимает лицо; взгляд Даниэля врезается в пустующие глазницы, как врезается чей-то автомобиль в столб через улицу; слышатся сирены через какое-то время. Признавать не хочется, но руки у брата по-прежнему теплые, немного горячие, Даниэль скованно поднимает свое плечо и касается родной кожи.       Шон наклоняется ближе, его дыхание — трупный яд, не больше не меньше, он говорит: — После всего того, что ты сделал, я верю в тебя. Надеюсь, ты примешь правильное решение, —       касается губами щеки, целует, и растворяется в воздухе. Как труп, Даниэль думает и обреченно хмыкает, перекатывается по лежаку на другой бок, ведь так оно и есть, потрошит сухие стволы пальм и чешую рыб в океане.       Бесится, когда беситься — ничего не делать, не понимать; качает головой, веряще-неверяще, смотрит на солнце, давно зашедшее за линию горизонта; он тихо хмыкает, шесть лет, ведет плечами, подхватывает с неба самолет, так и не может разобраться, роняет руку на живот точно также, как роняет лайнер куда-то в океан, — блять, Шон, — больше нечего сказать. <>       Даниэль в ванной пытается отковырять присохшую в сосульки кровь от обесцвеченных волос, когда цепляется взглядом за свое отражение в зеркале; портрет отца на груди, волк под ребром, как будто это хоть что-то значит, он думает, судьба говорит, — трупы на то и трупы, волчонок, голоса и уроки прошлого, —       настоящего? будущего? шелестящее — да нет, нет да, — ответ. <>       Пару дней Даниэль валяется в кровати и учится рисовать; начинает с луны, заканчивает распятым христом — передает привет трупу Лисбет, — сжигает заживо одного из банды недоброжелателей Матео. Пару раз спит, готовит равиоли. Через день бросает рисование, выбрасывает дневник Шона. <>       Спросить у мутного отражения: — Прав ли?       Поменять точку зрения, возненавидеть чернозем — кажется правильным, истинным, когда истина — то, что во что Даниэль верит отчаянно, убеждает себя и внушает; понимает, что лжет сам себе; жалко, он думает, смотрит в зеркало.       На него из-под мутных розоватых несмываемых разводов смотрит почти копия Шона с соженными краской волосами и татуировкой отца на груди; недавно Даниэль набивает слезу под глазом, ебанная романтика скользит на переферии мыслей, и она будто смеется тоже, насмехается.       Даниэлю кажется, будто насмехается весь мир, внезапно вдруг упавший, обрушившийся; по началу пугавший белыми и их необоснованной ненавистью, затем столкнувший с большим. Большее — огромный океан смертей и крови, сочащейся из нереальности происходящего для десятилетки; проходит шесть лет и Даниэль даже не удивляется появлению Шона в отражении. — Мы всегда были связаны, братец, — говорит он внезапно и редко, режет тишину, но отчего-то это кажется правильным. Оба вздрагивают, — путь братьев волков, помнишь? Ты должен его закончить.       Даниэль вздыхает и давится воздухом, видеть Шона — видеть себя ребенком, отчаянно нуждающемся в старшем брате; в его решениях и мнении, неизменно ведущих ко дну, он думает. Все еще вздыхает, все еще пытается держать себя в руках.       Пытаться значит только пытаться, потому что в результате — он ногтями трескает лак раковины, на засыпанный сухими огрызками ногтей сыпится лаковая крошка покрытия, фарфор. Пытаться — перед глазами все еще стоит образ брата, настоящий и реальный, с чернеющими пустыми глазницами и червями из облезлого зелено-белого рта; потерявшего свой объем, кажущегося чем-то уродливым на фоне более уродливого.       Пытаться — беситься от невозможности сделать хоть что-то, Даниэль это осознает и разворачивается резко, стремительно; тыкает пальцем в ужасно мягкую грудь, палец с хлюпом проваливается в плоть, мертвый-мертвый-мертвый смеется где-то в зеркале судьба. — Не моя вина, Шон, — он выдыхает, — что ты вырос слабаком и зассал на финишной прямой.       Шон поджимает губы; ничего не говорит, но у него дрожат пальцы, Даниэль хватает его за ладонь за секунду до того, как тот отворачивается; сначала хочется врезать, затем — еще раз, так, чтобы раз и навсегда отпустить; перестать ненавидеть, видеть в отражении немного злости, больше ненависти и огромное количество вины. <>       Матео заявляется посреди ночи, просит помочь, слезно молиться как богу богу богу богу другу семьи; Даниэль помогает. <>       Даниэль жрет землю. Стоит вечер, сумрак над головой почти такой же, что и глубоко в душе, и от того на душе мерзко-склизко-неприятно, почти ощутимо холодные пальцы скребут позвонки изнутри; по костям и артериям. Даниэль не знает, чьи это пальцы и есть ли они вообще, спрашивает, кто? косится на вину, лежащую в мешке с трупом сбитой им собаки; стоит холод, но прошибает на пот — псина смотрит на него безучастно, мертво, он отчетливо видит в этом знакомые черты и сжимает кулаки; одолевает злость, — ты умер, Шон, упокойся с миром, отстань от меня, —       признавать не хочется, Даниэль стирает шершавостью ладоней слезы с глаз. Морская соль, он говорит себе, попала в глаза, внимательно глядит в вырытую могилу два на два и на самом ее дне виднеются пустующие глазницы, белесые в них черви, никогда не забывай кто ты и залитая застарелой, почерневшей кровью толстовка. Желание лечь в свежую яму, потому что Шон, я так устал, не пожалуйста, дай мне жить, а прошло шесть лет, я тебя ненавижу, умри до конца и не трогай меня. Даниэлю хочется плакать. <> — Хоронить собак — уже традиция, волчонок? <>       Даниэль вскакивает посреди ночи и бесится; судьба ломает лодыжку и прихрамывает, опускается на колени и смотрит снизу верх, хочет сказать что-то голосом Шона, посмеяться, позлорадствовать, тыкнуть; ха-ха-ха-ха, не спас, ха-ха-ха-ха, десятилетка, ха-ха-ха-ха, братик не погладит по головке, не обнимет, не утешит? она кривит губы, гнет брови, уродливо-омерзительно-склизко; черви ползут тоже, когда — ведь я умер из-за тебя, думал, ты вырос; а тебе десять, enano, как жаль, что из братьев-волков выжил слабейший. <>       Даниэль думает, что все не так уж и плохо.       Плохо — он вырывает кому-то сердце, плохо — вытаскивает через рот кишки и смотрит, как кто-то в них захлебывается.       Плохо — Матео говорит ему, похлопывает по спине, — таков путь бойца, querra, выбор силы и ее применение; слышал когда-нибудь мексиканскую сказку про братьев-волков? <сила>       Даниэль привык к делам Матео, простое скрути-стряси-сломай хребет, но сейчас — под ногами ему видится чуть больше. Руки, ноги, лицо; отсутствие глаза и повязка на ней — застывает на месте, ждет, пока все развеется, когда Шон хватает его за ногу, крепко-крепко, и тащит куда-то вниз в ад? от него несёт кровью и песком, немного трупами и сломавшимися надеждами, оборвавшейся жизнью, он кричит, ругается, смотрит мерзко-мерзко, из его глаз ползут черви, и тогда тошнит.       Тошнит от вида-запаха, от тел под ногами, от агента Флорес, оставшейся лежать где-то колесами на границе с мексикой, их свободой и его братом, вся переломанная и перемолотая, с костями наружу и глазами на выкате до Вашингтона; Кровавая ниточка, Даниэль вскрикивает, когда смотрит на черную-черную дыру в месте, где пуля пересекла сонную артерию, знала, куда стреляет, висячие куски кожи, надо было ломать все кости, разбитое сердце и разочарование в глазах, и глаза выколоть.       Колоть-колоть-колоть.       Думать — произнести; Шон внезапно перестает дергаться. Червь, белесый и плешивый, выглядывает из его глазницы, внезапно впавшей внутрь, начинает немного есть кожицу с ее поверхности: кусочек века, часть реснички, маленькую родинку у застывших слез. Шон смотрит как-то безэмоционально, отстраненно одновременно, его грудь вздымается и опускается все медленнее и медленнее, с каждым разом опускается все ниже; ниже — до ребер, до плоти, до позвонка.       От Шона на полу остается червь, и Даниэль слышит, как тот шаркает по полу маленькими ножками, перебирает лапками, злорадствует и смеется за спиной, как смеется судьба каждый раз, когда — почему ты меня не слушаешь, волчонок?.       Даниэль хочет многое ответить, но все, что получается — сжать рот точно также, как сжать кулак; сыпется штукатурка и лампочка карикатурно раскачивается по воздуху. — А ты?       За этим вопросом — боль, чуть приглушенная ядом невозможности все разрешить, ненавистью к себе и миру вокруг; кто такой Шон? Даниэль себя спрашивает, а потом просто не может. Не может. <>       Устало опускается в ад. Устало — он действительно устал, жизнь изматывает: бить людей, жрать гравий могильного камня, видеть иногда Шона. Перед глазами постоянно пляшет граница мексики и пуля в шее, проходящая насквозь, мертвый взгляд мертвого брата, немного непонимания в нем, чуть несогласия и куча червей.       Даниэль бесится — чаще всего они не успевают поговорить; когда успевают: Шон смотрит на него с осуждением, гной вываливается кашей из его лопнувших губ, они обмениваются гниющими сердцами и расходятся; спросить никогда не получается как. <> — Убивать людей — не показатель силы, enano; твои руки по локоть в крови, но ты не убийца, Даниэль, признай это; тебе никогда не нравилось быть суперзлодеем. <>       Даниэль просыпается от кошмаров и выбрасывает комиксы про супер-медведя и коробку шокохрустов; немного ломает линию горизонта, завод по производству мерчендайзинга хотдогмэна; сны вообще больше не снятся. <>       Матео подбрасывает пару заказов. На пальцах поблескивают кольца, его изгибы и формы — изгибы и формы тел под ногами, немного спутанных, перепутанных и сложно разбираемых; пару минут Даниэль пытается найти порванную аккурат по линии желтовато-твердых сухожилий руку, но находит только ногу с немного пережеванной кожей; почти не тошнит. Почти — это — ты ведь сам сделал это, Даниэль, порвал их на куски, съел заживо, у тебя меж зубов застрял кусочек сердца, — голосом Шона, отчаянным и от того пугающим, — скажи, что тебе жаль, потому что тебе жаль, потому что мы не преступники, помнишь? <>       Не жаль.       .. ......... .... . <>       Молятся как богу богу богу богу богу богу богу. <>       Матео вертит в руках неровный край обрубка пальца, немного побелевшего и затвердевшего, как-то обречено смотрит и говорит: — Дани, — вымученно-натянуто, — твоими путями дорога в ад вымощена, —       крутит-вертит-смотрит остатки какого-то Хорхэ, кожу пять-на-пять и позолоченное кольцо. Сорвал безымянный? Даниэль прикидывает в голове, обводит взглядом нечеткий контур, слегка расплывшийся от процессов гниения и некоторых выделениях некоторых тел. Мертвых тел — начистоту, по правде — жена какого-то Хорхэ будет плакать. — тебе эти пути нравятся, — он говорит внезапно. Почти вслух, почти — внутрь себя, — этими путями после смерти брата-волка младший пошел дальше один и достиг чего-то большего, сам, без чужой помощи; только он в семье был сильным, был бойцом.       Матео немного не понимает, клонит голову — Даниэль находит некоторые параллели, — Шон качал головой почти также, когда не понимал или злился; когда отец отдал последний шок-о-хруст младшему или когда Лайла, улыбаясь, взяла Даниэля с ними на последнюю часть какого-то фильма; когда пуля задела шейный нерв и голова Шона, кровь из рта и мертвые волки, превратилась в неваляшку, приборного болванчика: туда-сюда, тук-тук-тук; туда-сюда, тук-тук-тук.       Тук-тук-тук, — это какая-то сказка? —       у Матео глаза теперь Даниэлю видятся взглядом крысы; туда-сюда: не верить, туда-сюда: давить, продолжает, — по правде, мне плевать, tío, как именно ты разобрался с Хорхэ; отпилил ему палец пилой или ты, не знаю, господь? его сын? но это путь силы, querra, и ты ему следуешь, —       ведет плечом, — теперь президента убьешь или вашингтон подорвешь?. <>       Убивает президента, сносит с петель всю мексиканскую стену. <>       Проходит месяц.       Шон появляется также внезапно, и как и всегда; его образ в этот раз чуть плывет, чем прежде, Даниэль думает — гниет быстрее?, наигранно удивляется и отбрасывает в сторону газету; дырявыми глазницами брат смотрит на разворот, свежий, вчерашний, красным по белому «кровавый божий промысел»; его взгляд становится каким-то другим, нечитаемый почти всегда. Шон говорит, в его голосе скользит разочарование, — и кем ты стал, волчонок? — не улыбается, не смеется; в уголках глаз — маленькие морщинки, во взгляде мерцают звезды уже далекой невады, песок аризоны; он хлопает Даниэля по спине, его слабый удар — теперь полное отсутствие поддержки, извращенная братская любовь, обращенная в ненависть. От прикосновения расходятся странные, приятно-неприятные волны, и все выглядит почти реальным, но Даниэль знает — Шона здесь нет уже как шесть лет.       И это злит, но глаза слипаются — он устал даже для злости; выпускает ее всю, оставляет пустым все внутри.       Пустота — смирение; Шон не отстанет, он знает, будет преследовать и отбирать нож из рук каждый раз, как Даниэль его возьмет; вечный старший брат, он смеется, проклятия хуже не придумаешь, и это должно было бесить, как бесило раньше, вся невозможность отказаться-отвертеться от последствий и вины; теперь — терпкое послевкусие, Даниэль чувствует, как внутри расползается отравляющее плевать; внутри срабатывает щелчок, странно пространственный. В конце концов, Даниэль привык к такому Шону, мертвому, поправляет сам себя; иногда смотрит на постоянно гниющие глазницы, серый цвет торчащих костей, чувствует могильный смрад; теперь уже не бесит, не раздражает. Он стремительно понимает — — как никак, все-таки брат, — говорит сам себе; в этом больше попыток убедить, чем факта.       Здесь только уродливое палящее солнце — на коже оставляет мерзкие потные росчерки воды, воняет и смердит, как пахнет немытая псина, — его омерзительно-желтый, отталкивающий свет и вода, застревающая под ногтями, в одежде и в легких. Шуршащая чуть ниже ребер, грызущаяся и режущая; крыса там, в желудке, почти превратилась в него самого. Не против, ловит себя на мысли, потому что уже.       Здесь — Шон, остатки чего-то былого и гниющий труп; Даниэль не знает, если ли он тут на самом деле, но верить в это кажется чем-то спокойным, умиротворяющим, правильным.       Он думает: правильное — получить пулю в шею на границе Мексики; Даниэлю жмет крылья, если бы они были. Правильное — умереть за страну, строенную на пережеванной морали. Правильное — это неправильное.       Правильное — Шон все еще здесь, прячется в углу, скрывается по теням. Делает вид, что его здесь нет, но Даниэль его видит прохладными вечерами. Под рукой на сковороде насвистывает масло, макароны, равиоли, шипит ветер, бьющийся в пыльные, мутные окна, завывает песок, жгучий и неприятный осадком; на небе нет ничего, кроме темноты, и Даниэлю это кажется отдаленно смешной иронией судьбы.       Потом не кажется; потом — бросает в окно стул, дрожащими пальцами собирает осколки и сжимает их в ладони, намеренно. Сочится кровь, как сочится из равиоли соус, дымится осколок, где-то застрявший в мясе указательного пальца — дымится на сковородке масло; осколок застревает как пуля, режет, бьет, ломает кости, правильное-правильное-правильное; Даниэль чувствует, как на глаза наворачиваются слезы, что-то бормочет, внимательно смотрит; гудит лампа над головой. Тяжело вздыхает, — Прости, что ты все-таки умер. Моя вина. Мне жаль, признаю.       Он видит Шона каждый раз, когда жмет крылья; брат теперь ничего не говорит, сидит и смотрит куда-то немигающим взглядом, будто тот у него вообще есть. На месте глаз — дыры. Глубокие и стремительно чернеющие, уже не пугающие, ровно выбитые по контуру черепа и пустующие внутри. В них цветет гнилью ужас, воняет и смердит; облезлые куски век, немного зеленовато-мертвые, синевато-трупные краски на коже. В итоге — даже и не краски; Даниэль пальцем касается щеки, с хлюпом проваливается внутрь, плоть мягкая, всдувшаяся, от костей остается только жижа. В любом случае кажется правильным, делает пять шагов ближе, когда на третьем стоит Шон, на четвертом — аккуратно завести за родную-неродную спину руки и крепко прижать, проваливаясь внутрь носом, хлюпая немного гноя внутрь; пять — что-то большее, Даниэль не знает что. — Ты не убийца; откажись, пока не поздно, enano, не быть слабым не значит убивать тех, кто..., — конец съедает тишина; и червь, выползший из гортани; надрывный кашель.       Даниэль чувствует кости своего плеча, ноющие и лишние, не свои, не ему принадлежащие будто, потому что он знает: Шон прав, Шон живет по морали, и правильнее сделать так, как он просит, молит, желает; Даниэль чувствует плескучий яд на дне желудка и не может выбрать: зло жрет его последние шесть лет, толкает, вынуждает, направляет и дает сил.       Выбор — кусок мяса падает ему на плечо, жилистая рука судьбы, та смеется-смеется-смеется, раздирает свои-его легкие и выдыхает куда-то мимо (мимо — последние его шесть лет), говорит: — Я тебя прошу: из двух зол не выбирай вообще, —       голосом Шона, его жестами и движениями; желаниями трупа, давно уже не существующего, его хваткой на плече, прелыми костями и сухожилиями, царапающими кожу; Даниэль почти плачет, расшибает колени — расшибает себе голову, хнычет куда-то (куда-то — это мимо): — Зачем ты меня бросил? — на горле першит, на горле почти сера. — Мне было так страшно, Шон, страшно-страшно-страшно; я не могу выбрать иначе.       Брат смотрит с укором. Даниэлю так кажется, видится, что у Шона из распухших вен на руках ползут черви, такие же неприятные, нереальные; во взгляде — пуля в шею, заливающая кровь машину, руль и цветного волка на толстовке. На теле.       Это хорошо, себя поверить заставляет, вцепляется крепче в висящие огрызками руки, почти с корнями их выдирает и ближе приникает, вдыхает; запах равиоли, гранд-каньона, смерти; чувствует, как чужие черви ползут вверх по спине, медленно-склизко, уродливыми бороздами по сознанию и чувствам. Уходит время, секунды в скорость минут — тик-так, — Даниэль принимает, осознает и почти хочется заломать себе обе руки — — без тебя, даже мертвого, я не смогу, — собственным голосом, его оттенками или тенями, но узнать его невозможно; рывки и точки.       Шон обнимает его в ответ, и Даниэлю признавать не хочется, это давит, втаптывает последние шесть лет в никуда, но он скучал; больше, чем стоило бы, больше, чем он показывал — и сейчас видится в чернеющих пустотой дырах напротив.       Целует. Куда-то мягко, куда-то в сторону — значения не имеет; имеет только то, что вместе, Даниэль думает, пусть и миражами, эскизами, скетчами; и на душе снова склизко-горько-мерзко, потому что оба понимают — в последний раз; он говорит, — я не выберу слабость, Шон, — и тело под руками тает, — прости.       Стоило признать: его там никогда и не было. Выглядит жалко словами судьбы, ее действиями. <>       У женщины дрожат губы-зубы-рты, ресницы трепещут, как колышатся на побитых окнах шторы, кричат на улицах и плачут; шумы и звуки; сморщенная кожа, уродливо искаженное лицо. Даниэль думает, это ей не к лицу, делает аккуратный шаг, а что тогда? спрашивает себя —       ужас? страх? на кончиках пальцев — кровь сына, на носках Да, ведет плечом, возможно.       А все руки в кишках. Склизкие и мерзкие, подсыхающие неприятным запахом и стягивающие кожу; коричневатые с красными прожилками, тонкой плотной пленкой и витьеватыми ленточками сосудов. Даниэль старается отодрать их, резко прилившиеся, к майке, и под пальцами — тянущаяся пленка. Тянется и тянется, все еще цепляется щупальцами за ткань, за кожу, за плоть; неправильная, несуществующая, впивается куда-то внутрь и Даниэль чувствует стремительное ничего; как будто бы мог ощущать что-то. (Шон говорит где-то у моря, ветер треплет его гнилые зубы по воздуху, съедает временем бурый закат в глазах, выедает солнце, впадающие в никуда (когда никуда — пункт назначения): — И кем ты стал, волчонок? Тебе не жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль жаль?)       Пара недоброжелателей Матео стоит на пороге; порог — тонкая грань дерева и песка, кухни и смежного зала; грань чего-то настоящего и не того, что видит перед собой, того, что — ты сам это выбрал, — голосом Шона, эмоциями и действиями, образом мертвеца и покойника, — теперь живи с этим и хлебайся в крови.       Кто-то подается вперед, губы его все также дрожат, как и колени, страх?; Даниэль щелкает пальцами — чья-то голова приземляется у его ног, немного брызгает на лицо; стирает ладонью, но размазывает по лицу. Женщина с пола бросается на него с голыми руками, будто хочет вырвать его кадык, будто представляет себя волком, и от этого сравнения Даниэль ломает стены, рушит здания и рассекает океаны чередою падающих самолетов. В ее безумном взгляде, стеклянном, как расписные окна в церкви Лисбет — богоматерь съедает мир за смерть иисуса; хотя она не его мать, кровь и кишки на обоих, Даниэль думает.       Она визжит и шипит, цепляется ногтями за сердце, ломает легкие: — Hijo de Satanás, место твое в Аду, arder en el infierno, и господь тебя ни за что не простит.       Голова лопается; кусок кожи с частью волос, немного криво снятый скальп, отлетает к ногам. Даниэль хочет стереть с лица грязь, но только размазывает ее по лицу; судьба смеется и хлопает его по плечу. <>       Шон говорит в пятницу: — Я рад, что никогда не увижу, кем ты стал, enano, —       гниет прямо на полу, плюется червями и могильной, почти черной землей. Черной как небо, Даниэлю кажется, без единого просвета звезды; он знает: им ничего уже не светит, когда им — это только ему.       Из глазниц брата — только черви-черви-черви, склизкие, как равиоли на ужин; могильные, белесые и жилистые, сотни маленьких и больших, пожирающих плоть, ее раздирающих.       Шон не появляется пару дней; затем месяц; затем и вовсе пропадает на год. Обиделся, разочаровался — записка на сердце; когда Даниэлю исполняется двадцать два, он находит его харкающимся могильной влажной землей на ковер и все начинается сначала. <> ...