Сердце чародея

      «Бесценный мой Христиан!       Ты, верно, будешь рад узнать, что уже к следующему Сочельнику я и Конрад приедем в Нюрнберг, — теперь уже навсегда. Брат мой сам скучает по родному городу не меньше и сам бы с удовольствием повидал как старого товарища, так и своего самого необычайного пациента, но увы — ещё почти целый год он должен читать лекции здешним студентам. Прошу, не досадуй на свою Марту: ты ведь знаешь, сколько бывает забот с братом, посвятившим себя науке (хоть у вас в семье ты и есть именно такой брат); и, уверена, простишь мне, что столько времени не получалось прислать ни одной весточки из Эрлангена.       Думаю, ты ещё более обрадуешься, узнав, что Ганс — пусть пока и не в подлинном своём облике, но в целости и сохранности — пребывает у меня. Видно, он и сам знал, что Мышиному королю было бы легче всего выследить и его и тебя в Нюрнберге, — и именно в наш теперешний дом, где мышей никогда не водилось, привели Ганса тайные врата Конфетенбурга. Надеюсь, наш общий враг не застанет врасплох ни его, ни нас.       Скажи, Христиан, — нашлась ли уже та, что спасёт твоего дорогого племянника? С тех пор, как ты писал, что Луизу — как ни рада она бывает твоим подаркам — всё-таки страшит волшебство, а Фриц не до конца понимает, чтó есть чужая боль, я беспокоюсь за Ганса. Нетерпение и надежда так ясно видны в его глазах всякий раз, как я читаю ему вслух твои письма, что у меня самой душа сжимается. Не может быть, чтобы тебе — чудодею, что столько раз уже побывал между смертью и жизнью, но храним был от гибели самим Провидением, — такое оказалось бы не под силу. Чтó ещё, если не чудо, не позволило когда-то отцу её высочества Пирлипат безвинно снести с плеч серебряную твою голову? Что ещё направляло Карла, а потом и Конрада, ещё раньше чудесным, обычному уму непостижимым образом спасших тебя от смертельной раны, чему я была невольною свидетельницею? По сей день я храню это в своей памяти — какой тонкой жилкой, в любой миг готовой оборваться, билась тогда связь твоей души с белым светом, и до чего отчаянно хотело жить раненое твоё сердце… В каждых часах твоей работы, возлюбленный Христиан, я слышу его речь, молюсь сама о здоровье твоём и о ниспослании тебе удачи в поиске, прошу брата помолиться о тебе, и с надеждой жду того дня, когда ты, выполнив данное Гансу и его родителям обещание, обручишься со мною.       Навеки твой ангел-хранитель

Марта Вендельштерн.

      P. S. Письмо сожги тотчас же, как прочтёшь: хоть ни писать, ни читать Мышиный король и его подданные не умеют, но могут подстеречь тебя и почуять, что мы знакомы, — а тогда горе и Гансу и нам! Кроме того, пусть хотя бы так, но та частица моего тепла, что я хочу передать в послании, тебя согреет.»       «Счастье моё, блаженство, моя высшая жизнь!       Ты и вправду ангел-хранитель, раз так благосклонна ко мне удача в последнее время. Недолго пришлось мне ждать, прежде чем открылось: будущая спасительница Ганса — не кто иная, как Марихен, младшая дочь Карла и моя третья крестница. Живым голосом пели колокола в день её крестин; живым эхом сказки мои всякий раз отзываются в её душе, и воистину подобно принцессе заботится Мари обо всех, кого любит. Сегодня ей исполнится шесть лет, и, хотя ещё не скоро смогу я рассказать ей историю Ганса и, чем смогу, посодействовать в его спасении, — думаю, ничем не хуже будет, если Мари для начала побывает в нашем доме и игрушечной лавке, и познакомится с моим кузеном Кристофом и его милой Лоттой.       Конраду скажи, что я жив и здоров — отчасти благодаря их с Карлом врачебному искусству, отчасти — и ты хорошо это знаешь; вспомни тот раз, когда вы были у нас в гостях, — потому, что Лотта и меня, пока я здесь живу, взяла негласно под опеку и ни за что не позволит засиживаться над работой допоздна или вместо обеда, или выйти из дому с случайно приставшей к сюртуку стружкой из мастерской. Тут хочешь не хочешь, а будешь в добром здравии, чего и тебе желаю.       Не хватает мне лишь тебя, драгоценная Марта, да весеннего ветра с берегов Пегница — так не хватает, что дорогое с малых лет прозвище Вáйде* (или, как его перевели когда-то коллеги по школьной скамье, Salix drosselmeieris) теперь мне даже больше впору, чем всегда. Бывают, бывают ещё минуты, когда от мыслей о вас я не в силах удержаться от слёз. Но теперь совсем другого рода эта грусть, — не тоска, а светлое ожидание. Ещё больше я жажду жизни, жажду творить для тебя, для своих крестников и всех, кто способен понимать и видеть то же, что и мы.       Приезжайте скорее, Ганса смело берите с собою, ведь скоро конец тяготеющему над ним заклятию. А пока вы с братом ещё в Эрлангене, а здесь в Нюрнберге вот-вот начнёт светать, — позволь мне отложить перо и идти на праздник в честь будущей принцессы Конфетенбургской. Я обязательно напишу тебе снова — как только смогу.       Сердечно благодарит за всё и с любовью обнимает своего милого ангела, свою золотую голубку, самый счастливый часовщик на свете,

Христиан Элиас Дроссельмейер.»

      …Запечатанный конверт с адресом Марты мастер крепко поцеловал и спрятал в карман сюртука. Её же собственное письмо, как она и просила, опустил в камин, и, пока дорогие слова превращались в пепел и искры, — протянул к ним руки. Кончики длинных пальцев слабо засветились, вбирая крошечные огоньки — освобождённые тепло и любовь Марты проникли всё существо Дроссельмейера, достигнув сердца, где и успокоились. На радостях мастер рассмеялся, выпрямился во весь рост; затем, вспомнив о празднике и решив перед выходом в последний раз поглядеть на себя в зеркало, крутнулся на каблуках так, что собственное его отражение за ним не поспело — и парик его съехал набок. Но зеркальный Дроссельмейер так залюбовался на живого двойника, что и не думал поправить парик — только отступил назад на пару шагов и одобрительно развёл руками, точно хотел сказать: хорошо, собрат! ступай, собрат! будь там Марта, она так бы тебя и расцеловала, а я — хвалю!       — Верю! Не выдавай, — шепнул на это живой Дроссельмейер, прежде чем крадучись выйти из мансарды и затворить за собой дверь.