«Тогда Иисус сказал им прямо: Лазарь умер; но пойдем к нему». (Евангелие от Иоанна) «Кровь тесно связана с идеей жертвы, для молодых женщин она еще означает достижение физической зрелости и способности иметь детей, в христианской религии (и во многих других тоже) она символ одновременно и греха, и спасения. И наконец, она связана с передачей фамильных черт характера и способностей». (Стивен Кинг «Как писать книги»)
1
У него шла кровь. Запрокинув голову, Алан сунул руку во внутренний карман своего жилета и нащупал там платок. Поспешно прижав его к носу, он посмотрел на себя в зеркало, и в глаза ему тут же бросилась незамысловатая вышивка, бледно-зелёные буквы инициалов «А.Д.М.». Его матушка вышивала не слишком умело, но глядя на её сухие белые руки, никогда не знавшие даже лёгкого труда, вообще не очень-то верилось, что она способна провести вечер за рукоделием. Алан усмехнулся, представив себе её возмущение, если бы она увидела свой подарок в столь неподобающем для джентльмена виде — грязным и скомканным. Отняв платок от лица, он увидел даже не пятно, а кровавый сгусток, большой и чёрный. Наступишь на такой — и он влажно взвизгнет под каблуком. Из-за лекарств кровь Алана будто бы изменила свой состав, стала слишком густой и тёмной. По ночам у него нестерпимо ныли вены, и он не мог заснуть, воображая, с каким скрипом набухшие красные клетки двигались по его сосудам. Время от времени что-то внутри не выдерживало и взрывалось, отчего кровь, как сейчас, выходила наружу. Сегодня из носа. Позавчера он выкашлял её в полотенце, и она почти не впиталась в ткань. Обещанные улучшения не наступали. Коллеги сделали своё дело превосходно, фотографии наложенных ему швов можно было поместить в учебник по хирургии. Однако процесс сращивания тканей затянулся, рваные края колотых ран никак не желали стягиваться. Сегодня утром, когда Алан срезал бинты, чтобы взглянуть на то, как обстояли дела, он с мрачной досадой обнаружил, что кожа его вспухла и покраснела. Очевидно, у него оставалось не так много времени, как он думал. Не то, чтобы это застало его врасплох, видит Бог, если он есть, — Алан никогда не страшился смерти, разве что боялся умирать понапрасну. Но поскольку судьба предоставила ему второй шанс, он рассчитывал завершить свои земные дела до того, как Темнота окончательно приберёт его к рукам. А то, что на том свете было темно, пусто и безмолвно, он знал наверняка. Он там уже бывал.2
Статистика — штука упрямая. И она говорит: если с тобой случилось что-то страшное, шанс того, что в ближайшее время произойдёт нечто ещё более ужасное, — ничтожно мал. Однако Эдит упрямо не ложилась спать с потушенным светом. Хозяйка квартиры, в которой она проживала, пока не поправит своё здоровье, следуя её просьбе, по несколько раз за вечер проверяла замки. Но и это не прибавляло покоя в растревоженной душе. Молодая вдова знала, что на всём белом свете в живых не осталось никого из тех, кто мог бы желать ей смерти. А для мёртвых запертые двери не были преградой. Только когда боишься, внутри громче всех говорит ребёнок: не выключай лампу, не оставляй двери открытыми, не высовывай ногу из-под одеяла. Эдит больше не была ребёнком, но всем перечисленным заповедям следовала строго и безропотно. Что-то зловещее виделось ей в воцарившемся покое, в постепенно отступающих болях в ногах и спине, в исчезновении влажного кашля с кровяной мокротой, в ободряющей улыбке медсестры, навещавшей её каждое утро. Что-то таилось там, в её голове, дёргало за ниточку и звонило в маленький колокольчик. Это была старая игра. Стоило ей только погнаться за этими размытыми, будто дождевые узоры на стекле, мыслями и воспоминаниями, как они тут же растворялись, будто бы их и не было вовсе. Но как только Эдит отворачивалась от них и думала о чём-нибудь другом: о скором выздоровлении, о поспешной выписке Алана из больницы по его собственному желанию, о возвращении в Буффало, — так они тут же настигали её, словно кошки, не терпящие хозяйского невнимания. Эдит знала, что спаслась. Она не сводила глаз с удаляющихся башен Аллердейл Холла, вспарывающих серое рассветное небо, когда почтовый экипаж увозил их с Аланом прочь от поместья её покойного мужа. Как только им помогли разместиться в тесной закрытой повозке, МакМайкл тут же впал в спасительное забытье. Эдит не могла позволить себе того же. Она не сводила глаз с удаляющегося проклятого дома, пока тот не скрылся из виду. И лишь тогда она смогла дать волю своим чувствам. Когда они добрались до станции, там их встретил городской врач. Разбушевавшаяся метель застала доктора Честертона на полпути к поместью Шарпов; сбившись с дороги, он разъезжал по необозримому пустырю. Его лошадь окончательно выбилась из сил, и ему пришлось идти пешком. Как и Алану, мистеру Честертону удалось добраться до станции, но на этом его путешествие по заснеженной пустоши завершилось. На вопрос о том, что ему понадобилось в Аллердейл Холле, он ответил, что некто сэр Томас Шарп прошлым днём отправил к нему одного из своих служащих, тугого на ухо старика Финли, с просьбой приехать как можно быстрее. У Эдит сжалось сердце. Томас пытался помочь ей ещё до того, как она обо всём узнала, и очевидно действовал втайне от Люсиль. Но следующая мысль заставила её крепко сжать зубы: может статься, что он не позволил Алану умереть, а сестре — разделаться с ней потому, что в любой момент ожидал прибытия Честертона. Доктор велел работникам станции соорудить из длинных жердей носилки, пока он будет осматривать МакМайкла и оказывать ему первую помощь. По лицу Алана расползлась мертвенная бледность. Время от времени, приходя в себя, он окидывал присутствующих мутным ошалелым взглядом и без устали повторял: «Томас! Томас!..». Когда Эдит дотронулась до его лица, оно было холодным, слишком холодным для человека, изо всех сил борющегося за жизнь. «Он умрёт», — с пугающим спокойствием думала она, отстранённо наблюдая за действиями Честертона. Но тот не спешил объявлять о непоправимом. Крепкое здоровое сердце Алана продолжало биться, а широкая грудь по-прежнему вздымалась в такт размеренному дыханию. Алан не умер. Ни на почтовой станции, дожидаясь удобного докторского экипажа, ни по пути в больницу, ни в самой больнице. Он не умер, прервав тем самым бесконечную череду смертей, преследовавших Эдит по пятам. Это дало ей возможность выдохнуть и смело шагнуть в объятия скорби по своей загубленной жизни и отнятому счастью.3
Алан МакМайкл был жив. Об этом упрямо твердили факты: он двигался, спал, ел, размышлял, чувствовал. Но были и другие факты. Его кровь загустела и перестала вытекать даже из крупных порезов. Бритва в неловких пальцах доставляла ему больше хлопот, чем пользы, — его шея и подбородок были усеяны царапинами, и все они, как одна, не кровоточили и не заживали. Биение сердца после выписки из больницы сильно замедлилось. Оно не справлялось с кровью, похожей по консистенции на желе. Иной раз Алану приходилось подолгу держать руку на груди, чтобы ощутить хотя бы один удар. Его тело набухло и стало очень твёрдым; иногда он чувствовал, насколько оно было велико ему, и он болтался в этой оболочке не по размеру, как нога в большом ботинке. Оттого многие кажущиеся простыми движения стали даваться Алану с трудом. Если он сжимал пальцы в кулаки, то на то, чтобы разжать их, уходили целые минуты. Процесс натягивания одежды больше походил на пытку. Ощущение было сравнимо с тем, что мы порой испытываем во сне, когда пытаемся бежать от чего-либо, напугавшего нас, но как ни стараемся, всё равно не можем сдвинуться с места. Алан был жив. Но он знал, что это ненадолго. Этим утром после своего пробуждения он вновь обнаружил кровь на подушке. Слуховой канал левого уха оказался забит ей полностью, барабанная перепонка лопнула. Он частично лишился слуха. Время затеяло с Аланом жестокую неравную игру, в которой он был заведомо проигравшим. Он потратил множество дней впустую. Сначала — пока находился в больнице, затем — ожидая, когда силы вернутся и ему станет лучше. Его дух всегда был силён, а за время вынужденного ожидания он окреп ещё больше. И этого, разумеется, было бы достаточно, чтобы осуществить задуманное, если бы только тело Алана не взялось отторгать его. Теперь он умирал. Быстро, неизбежно и в мучениях. Мальчишка-посыльный прищёлкнул языком, когда Алан вручил ему целый шиллинг вместе с запиской для дамы, проживающей на Боуэр-стрит. Натянув на лохматую голову кепку-фуражку, оборванец выскочил на улицу и побежал, на ходу засовывая послание доктора в карман старенького пиджачка. Через полчаса, может быть меньше, Эдит прочтёт его записку, в которой он любезно сообщал о своём намерении навестить её. В последний раз они виделись около недели назад, когда детектив объявил о том, что дело об убийстве Томаса и Люсиль Шарп было поспешно закрыто. После Эдит поручила юристу своего покойного отца, мистеру Фергюсону, заняться вопросом захоронения тел, и была очень удивлена, когда Алан вызвался помочь ему в этом деле. Шарпов похоронили в семейном склепе на кладбище Карлайла. «Как вы нашли его? — полюбопытствовал Фергюсон после того, как они покинули городскую мемориальную контору. — Даже Эдит не знала об этом». «У таких семей всегда есть свой склеп, — просто ответил Алан. — А отыскать его мне помогла заметка в «Камберлэнд Леджер». Мёртвые принадлежали земле. Скоро и он разделит участь бесчисленного числа ушедших в мир иной. Но до чего же было страшно ложиться в эту чёрную мерзлоту под тяжёлую могильную плиту! Ещё до обеда МакМайкл приступил к повседневному мучительному ритуалу. Из-за сильных болей ему пришлось отказаться от ванны, вместо этого он велел горничной набрать воды в таз, после чего наскоро обмылся и вытерся полотенцем — тем самым, что он прикладывал к окровавленным губам несколько дней назад. Бритва из Золингена, идеально заточенная, с костяной ручкой и гравировкой на лезвии, привычно легла в руку. Бритьё Алану было без надобности — щетина уже давно перестала расти. Но иногда тело помнило то, о чём разум молчал. Он хотел было уже положить бритву обратно на туалетный столик, но вдруг передумал. Лезвие призывно блеснуло в лучах полуденного солнца. В памяти всплыло багровое глиняное месиво, выталкиваемое землёй на поверхность и окрашивающее снег в тёмно-алый цвет. А затем — расползающееся на полотенце пятно крови. Пора было наколоть бабочку на булавку. Жестокая усмешка была готова сорваться с его сухих губ, но звук вдруг замер. Что-то сдвинулось в глубинах тела, что-то живое, словно некто выбил табурет у него из-под ног. «Нет! Нет! Не смей! Слышишь, ты! Не смей!». Алан согнулся и упёрся ладонями в стол, пытаясь сохранить равновесие. Руки его начали трястись, внутри опять что-то лопнуло. «Убирайся в ад!». Нет, он не отступится. Ему больше нечего было терять. Но тело по-прежнему помнило…4
Когда Алан возник на пороге её комнаты, Эдит поймала себя на мысли о том, что он был сам на себя не похож. В неверном свете одинокой лампы его и без того высокая фигура будто бы ещё больше вытянулась в длину, а плечи, наоборот, сузились. Когда он снял шляпу, Эдит увидела, что золотистые волосы, прежде всегда тщательно расчёсанные на пробор, теперь пребывали в беспорядке. Его тёмно-коричневое пальто из толстой шерсти выглядело неопрятно. Лицо было почти белым, опухшим. Вялый, слившийся с шеей подбородок заметно портил внешность молодого доктора, но он придал ему внушительную форму посредством туго затянутого воротничка. Этот воротничок выдавал то, что рубашка Алана давно нуждалась в стирке. Кажущееся чёрным мятое пальто, растрёпанные волосы… Остальное домыслило богатое писательское воображение, и у Эдит защемило сердце. — Алан? — тихо позвала она, на какое-то мгновение взаправду засомневавшись в том, что это был он. Когда мужчина сделал несколько шагов ей навстречу, Эдит подумала, что он ступал слишком медленно и неуклюже, словно пол был намазан жиром. — Эдит, — из его уст её имя всегда слышалось, как вздох восхищения. Но сейчас это было просто имя — короткое, суховатое и донельзя американское. — Прости, я опоздал. Звучание его низкого бархатистого голоса и знакомый виноватый тон принесли ей мгновенное успокоение. Плечи Эдит тут же расслабились и опустились, а губы сами собой сложились в мягкую улыбку. Она приблизилась, слегка припадая на больную ногу, и протянула к нему обе руки. — Это ничего. Я так рада видеть тебя. В последнее время ты настойчиво избегаешь моего общества, — с укором заметила Эдит. Когда её пальцы коснулись его ладоней, она невольно ойкнула. — Твои руки такие холодные! Уголок его рта дёрнулся, будто бы он хотел улыбнуться, но затем передумал. — Они теперь всегда такие. Эдит с беспокойством посмотрела на него. — Как твоё самочувствие? Ты выглядишь болезненно, — спросила она, начиная растирать его одеревенелые пальцы, стараясь согреть их. По телу Алана прошлась заметная дрожь, и заострившиеся черты лица вдруг исказила гримаса боли. — Извини, — Эдит смутилась и выпустила его руку. — Моё тело теперь с трудом мне подчиняется, — ответил он, и в его голосе слышалась почти детская обида, словно купленный щенок отказывался следовать его командам. — Раны заживают. Не так быстро, как я рассчитывал, но заживают. Тут он всё же улыбнулся. Затем с трудом поднял руку и потянулся к ней, желая обнять. Другая рука медленно скользнула в карман пальто. Эдит уткнулась лбом в его плечо, ощущая, как холодная тяжёлая ладонь ложится ей на поясницу. Она любила Алана как друга, но сейчас находиться в его объятиях ей было мучительно неприятно. Главным образом, из-за отвратительного запаха, исходившего от его тела и одежды. Лавандовая вода и освежающий одеколон не могли полностью скрыть сладковатый аромат гниения. Он снова задрожал. Сквозь стиснутые зубы вырвался стон, и что-то вдруг упало на пол, коротко звякнув. Эдит резко отстранилась и посмотрела вниз. У её ног лежал хирургический скальпель. Алан не смотрел на неё. Его руки безвольно висели по бокам, рот был приоткрыт, грудь тяжело вздымалась. — Зачем тебе это? — Эдит подняла скальпель с пола и осторожно повертела его в руках. Когда их взгляды наконец встретились, она всё поняла. Он был ужасно бледен, а мутные глаза налились кровью. — Не безопасно… Нигде, — выдохнул Алан и попятился. — Это тебе. Для защиты. — Для защиты? — переспросила Эдит. — От кого? Ужас стиснул сердце с такой силой, что в груди заныло от острой боли. Она спаслась. На всём белом свете в живых не осталось никого из тех, кто мог бы желать ей смерти. В голове раздался смешок — холодный и безжизненный, заставивший кожу Эдит покрыться мурашками. — Что с тобой происходит, Алан? Но он только мотал головой из стороны в сторону и отступал к двери. У порога он запнулся и едва не упал, но, ухватившись за дверной косяк, всё же выстоял. Эдит подалась было к нему, и тут же отступила — Алан оскалился и взглянул на неё с такой ненавистью, что она едва не выронила скальпель из рук. А затем он ушёл. Эдит замерла посреди комнаты не в силах сдвинуться с места. Она ещё долго слышала его шаркающие и неуверенные шаги. Когда они стихли, она опустилась на стул и зябко поёжилась. Ей было холодно. Алан принёс холод с собой.5
В глазах что-то кололось. Когда Алан вернулся к себе в номер, первым делом он направился к зеркалу. Мёрзлая кровь царапала роговицу. Руки тряслись и с трудом сгибались в локтях, из-за чего большую часть воды из умывальника он пролил на пол. В горле ощущался мерзкий металлический привкус. У него ничего не вышло. Это был последний шанс, и теперь ему уже не проделать такой путь ещё раз.6
Кровь — по своей сути лишь раствор электролитов, протекающий по сосудам человека — издревле будоражит людские умы. В ней заключается жизненная сила человека, в ней же таится и его смерть. Глубокий метафоричный смысл кроется за всем этим: кровь – это сила, энергия и жар; кровь течёт и оживляет тело подобно тому, как электричество приводит в движение механизм. В то злополучное утро, когда метель стихла и снежный туман медленно опустился на землю, укрыв под собой вспухшую багровую твердь, в Аллердейл Холле оказались мертвы сразу три человека. В ту самую минуту, когда от удара лопатой шейные позвонки Люсиль раскололись, как фарфоровые чашки, и голова безвольно осела на шее, доктор МакМайкл, находившийся в шахте, скончался от большой потери крови. Душа последнего, должно быть, вознеслась на небеса, в царство мира и покоя. Но Люсиль осталась там, где испустила свой последний вздох, невидимой тенью рыская по гиблой земле, впитавшей в себя так много крови, чужой и её собственной. Она сжила со свету многих, и тяжесть непоправимых грехов не позволяла ей кануть в небытие или обрести какую-либо конкретную форму, как это случилось с теми, кого она убила. Ей было неведомо, почему произошло то, что произошло. Она услышала его зов и пришла. Он был тёплым и румяным – будто бы всё ещё живым, просто ненадолго уснувшим. Кровь по-прежнему вытекала из его ран – горячая, терпкая, жертвенная. Если бы Люсиль могла, она бы поцеловала её. Но у неё больше не было ни губ, ни языка — только желание, чтобы его кровь стала её. И тогда с безмолвным криком торжества и злорадства Люсиль вошла в него.7
«Не иначе как чудо, — сказал доктор Честертон, осматривая Эдит после того, как Алана доставили в больницу. — Честно сказать, я не думал, что он выживет. Хватки и упорства ему не занимать». Алан был таким — настойчивым и упрямым. Но, разумеется, только тогда, когда дело не касалось его чувств к ней. Он любил её кротко и смиренно, любил, возможно, больше чем кто-либо ещё, даже её отец, потому что чувства его родились не из родственной связи. Любовь Алана не могла быть удушливой и губительной, она ничего не требовала и ничем не грозила. Любовь Алана не была огнём, с громкими хлопками взвивающимся в небо, скорее, это было пламя одинокой свечи, неизменно указывающей заблудившемуся страннику путь во тьме. Такую любовь не ощущаешь, пока не лишишься. Наутро после бессонной ночи, когда медсестра отвлеклась на что-то, Эдит достала из её кожаного саквояжа шприц. Позже она наполнила его морфином, что прописал ей доктор для спокойного сна. Алан был мёртв. А мёртвые должны принадлежать земле.8
В комнате стоял густой, тяжелый запах — смрад гниющего трупа. Она застала его лежащим на кровати: руки были безвольно раскинуты вдоль тела, посеревшее одутловатое лицо сияло в полуденном солнце. На подушке темнели многочисленные пятна крови. Когда он посмотрел на неё, Эдит невольно отпрянула — некогда ясные и пронзительные глаза Алана сейчас горели жутким жёлтым светом. — Будь ты проклята! — прошипел он не своим голосом. Эдит осторожно опустилась на краешек расправленной постели, стискивая в руке шприц со смертельной дозой морфина. Другой рукой она погладила Алана по ледяной и влажной от пота щеке. — Он не даёт тебе покончить со мной, ведь так? — Эдит ласково улыбнулась, со спокойствием глядя в горящие ненавистью глаза того, кто при жизни был её другом. — В тот день он пообещал мне, что не позволит вам причинить мне вред. Алан засмеялся. Зубы его были черны от крови. — Выходит, моё обещание всё же покрепче будет. С этими словами он вдруг с силой оттолкнул Эдит от себя, и та, слетев с кровати, упала на пол. Шприц вылетел из рук и покатился по полу. Она потянулась за ним, когда Алан со страшным воплем накинулся на неё, намертво придавив своим телом. Коричневая кровь шла отовсюду: из носа, глаз, ушей, рта, из-под ногтей и из порезов на шее и подбородке, оставленных бритвой. Казалось, будто бы что-то изнутри растягивало его в разные стороны. Эдит закричала, и Алан, с трудом оторвав ладонь от пола, стиснул пальцами её шею. Густая гнилая кровь закапала ей на грудь. — Не остановлюсь, пока не убьёшь меня! Или я тебя. Вот тебе моё обещание, слышишь? Не остановлю-ю-юсь… Но тут по его телу пробежала дрожь судороги, толстые неповоротливые пальцы стали медленно разжиматься, и Эдит наконец смогла схватить шприц. Извернувшись, она всадила его Алану в спину. Из его горла вместе с потоком крови вырвался истошный женский вопль, жуткий крик Люсиль Шарп, преследовавший Эдит в кошмарах. Алан скатился с неё и стал неуклюже отползать в сторону. — Нет! Нет-нет-нет-нет! — выл он до тех пор, пока мерзкое бульканье не заглушило его вопли. Когда Эдит поднялась на ноги и приблизилась к нему, Алан вдруг затих и посмотрел прямо на неё. В какой-то миг она увидела его — настоящего Алана — с лицом, искажённым болью и страхом. — Эдит! — прошептал он и упал навзничь. Несколько секунд она не двигалась с места, потом всё же подошла к нему, опустилась на колени, осторожно, ожидая подвоха. Но это не было хитростью, скрюченные руки не вцепились ей в горло снова. Эдит осторожно положила его голову к себе на колени. Он едва дышал, пульс не прощупывался. Но слипшиеся от крови ресницы всё ещё трепетали. — Прости меня, — прошептала она. — Мне следовало послушать тебя тогда. — Я… — слабо выдохнул Алан и затих. Всё было кончено. Эдит достала свой платок, чтобы вытереть кровь с уже навеки застывшего лица. Дрожащей рукой она погладила его по слипшимся от пота и грязи волосам, коснулась губами ледяного лба и тихо произнесла: — Я знаю, Алан. Я всегда знала. Солнце скрылось за тучами, и краем взгляда Эдит заметила, как неясная тень метнулась к двери. Она хотела бы пожелать покоя душе Люсиль Шарп, но не могла — всё внутри неё противилось ложной добродетели. Кровь была повсюду.