Послезавтра встретимся

      В ноябре жгли костер. Сложили в кучу всё, что попалось под руку — ненавистные агитки, любимых деревянных и глиняных божков, безвкусные икебаны, бумажные гирлянды, брошюрки о вреде курения и всю-всю бюрократию, — облили вином, и каждый бросил по спичке. Пламя не поднималось выше второго этажа, но все смеялись, радуясь теплу, и даже закоченевшие растрёпанные самолёты слетались на наш двор, чтобы хоть чуть-чуть отогреться.       Таял иней на девичьих ресницах, и тушь текла по щекам вместе с ним, застывая грязными неведомыми иероглифами. Юноши, уже красные от жара, хлопали друг друга по спинам и от души горланили матерные песни, не стесняясь ни взрослых, ни детей.       А я… я мёрзла. Я стояла не так далеко от костра, у меня было синее пальто и длинный шарф, но согреться не получалось. Руки мои походили на чёрный дым, тут же застывающий на лютом морозе. Я летала, расталкивая галдящую толпу, отстраняя от себя плавящееся бородатое лицо — очень неопрятное, всё в перьях. Искала того, кого знала лучше всех, но даже в мыслях не могла назвать по имени. Он стоял дальше всех от костра: белокожий, румяный, красивый — ну просто кровь с молоком. Стоял, кутаясь в красную клетчатую мантию и укрывая ей свою стражу. Стража — двое слоноподобных оруженосцев, один с луком, второй с мечом. Они захихикали в кулак, как девочки, когда я подошла к ним — совсем как нищенка за подаянием.       — Свет мой, — сказала я, — пожалуйста, согрей меня. Видишь — я теперь меньше, чем ты.       А он улыбнулся мне — ласково, но снисходительно, как добрый наставник:       — Моя тьма, — и раздвинул клетчатые крылья, под которыми уже никого не было. Мы стояли рядом, и его тело немного остывало от моего холода, а оттаявшие у костра самолеты превращались в птиц, сбивались в стаи и улетали в узорчатое, как свитер, небо под возмущённые крики пилотов.       Кто-то завопил, что голоден, его крик подхватила девушка, а за ней — и все остальные. Я держала Рыжего за руку. Его наручные часы текли по моим пальцам и липли к ним, как плавящийся сыр к хлебу. Я была голодна, как и остальные, мне хотелось съесть все, что нас окружало, потому что многие подходили к костру, запускали в него свои и чужие руки, и они на глазах покрывались темной корочкой, а рукава и перчатки обращались салатом. Это было торжество еды. Люди ели друг друга, ели себя, ели зверей и птиц, ели даже пламя, которое их согревало.       Рыжий не отпускал меня, даже когда люди наелись и продолжили веселиться. Он сфотографировал наш бутерброд: я была хлеб, а он — сыр. В нас полетели сердечки из разноцветных леденцов, они прилипали к одежде, запутывались в волосах, но мы уже не обращали на них внимания.       Костер разгорелся до третьего этажа, стекла вылетели — а на самом верху кто-то играл медленный вальс. Раз-два-три, раз-два-три. Девушка в кружевах и шёлке подала Рыжему руку, он поцеловал ее, оставив черный обугленный след, и сбросил мантию. Мы танцевали, танцевали и все остальные. Великаны построились у костра, как для игры в «ручеёк». Каждая пара проходила под их руками — прямо в пламя. Рыжий обнимал меня. От его куртки пахло палёным волосом и чернилами. Этой холодной осенью он любил меня.       Наконец, подошла и наша очередь заходить в огонь. Это было совсем не больно, только очень жарко, и в этом жаре я потеряла его руку. Нас рас-ставили, рас-садили, но Рыжий, прежде чем мы вошли туда, сказал:       — Не бойся, послезавтра встретимся.       По городу ходили памятники. Бронзовые Ленин и Пушкин, основатели города рука об руку, чугунный пролетарий с гагаринской улыбкой и сам Гагарин, белый, весь в грязных разводах. Где-то под их ногами копошились бюсты. Есенин, Толстой, маршал Жуков, Максим Горький, Карл Маркс… Чего они хотели? Люди не могли этого понять и в страхе разбегались по домам. Я сидела у окна на своём третьем этаже, поставив перед собой свечу — ни дать ни взять девушка, ожидающая солдата с войны. Я и вправду ждала. Рыжего.       Он сидел на обеденном столе, все в той же зелёной куртке с нашивками, полировал автомат и курил самокрутку, выпуская розовые звёздочки гвоздичного дыма. Все такой же юный, глаза такие голубые, что можно всерьез усомниться в сексуальной ориентации их обладателя.       — Два раза не умирать, — сказал он, подавая мне оружие.       — Два раза не умирать, — эхом откликнулась я. Рыжий был мой напарник, он же командир, он же единственный вождь.       Исполинская рука разбила наше окно — осколки полетели внутрь, оставляя на красной щеке Рыжего глубокие черные борозды. Он нахлобучил фуражку, взъерошил мне волосы — из них полетели вороны, — присвистнул по-разбойничьи, козырнул и вскочил на грязные белые пальцы.       — Садись, светило! — сказали ему снаружи. Он сел, и рука потянулась обратно из окна. Рыжий махал мне, а я не могла его оставить в таком положении. Из моих широких рукавов вырвалась длинная верёвка с «кошкой», уцепилась за манжету — и вот я уже рядом со своим Рыжим, светящимся, как настоящее солнце. Мраморный Маяковский посадил нас на плечи и помчался мимо кумачных плакатов, призывавших расстреливать всех, кто не велик.       Я пела, стреляя. Рыжий стрелял и слушал. Его фуражка была золотая и чешуйчатая, концы моей красной косынки трепетали на ветру и хлестали лицо, будто крылья. Маяковский ссадил нас на какой-то крыше с семью трубами, плюющимися разноцветным дымом, а снизу люди подняли поэта за пятки и поставили на ощерившиеся соломой мешки. Им не нравилось, что лучший пролетарский поэт вдруг стал бегать сам по себе.       — У меня стиральный порошок пропал после всех этих безобразий! — заверещала какая-то женщина. Рыжий стряхивал с брюк белые с голубым чешуйки.       — А мне миксер сломал этот рифмоплёт! — подхватила другая. Я отцепила от автомата венчик (зачем он мне?) и сбросила его вниз.       — Буря! Скоро грянет буря! — тихо, зловеще произнес бюст Горького, вдруг оказавшийся у нас за спинами. И небо покрылось сизыми клочьями меховых туч, и запахло парикмахерской, и полил дождь, заслоняя все, что было и чего не было видно.       Рыжий снял фуражку и ею замахал убегающему Маяковскому, а потом взял и бросил в небо. Там она и осталась, потому что была сшита солнцем.       И грянул гром. Попал на антенну и переродился воздушным змеем, полосатым, как матрац, оскаленным. Мы бежали чердаками, мокрые простыни, как привидения, шарахались от меня и кланялись Рыжему, но ни удивляться, ни отвечать на их приветствия не было времени. Шпоры наших сапог выбивали искры из бетонных ступенек, и за нами бежал длинный пламенный шлейф. Он мог сжечь всех и вся, и Рыжий, чтобы не допустить этого, выскочил в окно шестого этажа — туда, где лились из лейки чьи-то холодные слезы. Я, боясь упустить его из виду, прыгнула следом. Мне было все равно — разобьюсь, не разобьюсь, главное, чтобы Рыжий оставался со мной, он же смелый, ветер в голове, погубит себя без присмотра…       Площадь маршировала, и брусчатка тряслась от слоновьей походки солдат, которых видели только мы. Остальные думали, что это землетрясение, какая-то старуха даже приняла меня за свою внучку и долго кричала, чтобы я зашла в убежище. Конечно, я даже не подумала об этом, ведь мой Рыжий иначе остался бы один.       А так — мокрый, скользкий, нагретый солнцем шифер и шинель Рыжего, на которой может уместиться только один человек — или два, если лежать друг на друге, но мы были далеки от этой пошлости и грязи, сидели, грелись. Прямо над нами пролетали самолеты с портретами товарища Сталина на крыльях. Сталины курили трубки и довольно усмехались, глядя на нас. Мы были самые красивые, самые молодые, а коммунизм — это молодость мира. Вот почему мы так радовали вождя.       Сталинские самолеты улетели, на их место пришли другие — вражеские. Эти были выкрашены в лиловый цвет, из них сыпались — нет, не бомбы. Птицы. Они летали низко над городом, то сбиваясь в стаи, накрывавшие тенью добрых три четверти площади, то раскручиваясь в спирали и длинные прямые линии. Ниже крыш они не опускались — знали, что их цель расположена именно на этой высоте…       Я размахивала прикладом, отгоняя от себя черных птиц, Рыжий сражался рядом. У птиц были человеческие, покрытые шерстью головы, крылья в полпальца размахом, а ноги — втрое длиннее тел. Я была не нужна птицам, им нужен был он. Его тепло. Его свет. Его радость. Но они были нужны и мне! Не отдам Рыжего, хоть вас миллиард, хоть два, хоть десять!       Рыжий кричал, улетая в когтях этой каркающей тучи:       — Не бойся! Послезавтра встретимся!       Я лежала в высокой мягкой траве, которая качалась надо мной, как морские волны, а в едва видном небе кувыркались, смеясь, громадные неповоротливые звезды и планеты, похожие на обсыпку для тортов. Травяные жители, люди размером с божьих коровок, были мне не рады. Они опутывали мое тело зелеными веревками, из которых сочился, смешиваясь с моей кровью, сок, но я успевала оторвать привязанную часть, как только они переходили к другой. Мне хотелось закричать, позвать кого-то, но травяные люди как раз привязывали мою голову — и именно за рот…       Эти людишки лопались на зубах и растекались во рту вязким солоноватым соком.       Я бежала, покачиваясь на привычно длинных и непривычно тонких ногах, задевая раскинутыми в стороны руками два соседних города. Город справа взрывался зелено-розовыми искрами, город слева растекался горьким голубым дымом, клубами вьющимся над землей и согревающим мое обнаженное тело. Океан трав не доставал мне даже до лодыжек. Я бежала, зная, что выбрала верное направление, что в конце меня ждет что-то очень хорошее, но что? — этого я не могла понять.       Я бежала — и мой бег привел меня в дом. Такой же огромный, как я, или я уменьшилась? Этого мне никто не мог сказать, потому что здесь не было цифр. Только контуры и цвет — желтый, розовый, белый, синий, черный, сиреневый… Я искала другой цвет. Я заглядывала под капюшоны и маски мужчин, срывала покрывала с женщин, приподнимала занавески, но нужного найти не могла.       — Что ты ищешь? — спрашивали меня раскрашенные рыбы, плававшие в мутной воде, заливавшей потолки. — Скажи, и мы спрячем это еще лучше.       Я не могла ответить, я должна была найти хоть что-то. Хоть кого-то, кто не был бы мне чужим. Он пожал бы мои пальцы, больше похожие на корни векового дерева, откинул бы яркие щупальца со лба и плеч, очистил мое тело от чешуи и сказал:       — Красота, конечно, не главное, но что-то ты совсем себя запустила.       А сам-то, сам! Размалеван, как индейская шлюха, из лохмотьев торчат перья, бубенцы осыпаются при каждом движении… Тот еще красавчик. Но я все равно рада была видеть Рыжего. Я смотрела на его пульсирующие вены на третьей слева шее, на то, как они наливаются кровью, и та растекается по всей комнате желтым прозрачным ручейком. Ручеек проходил через рот золотого кролика, а на выходе становился чистым и прозрачным, как всамделишная вода.       Рыжий стоял в этой воде по грудь и смеялся. Мне вода едва доходила до колен; я плакала, и слезы мои превращались в лягушек, потому что были слезами зависти. Стать бы мне такой же маленькой, как Рыжий и все остальное!.. Но не суждено было сбыться моему единственному желанию — с высоты своего роста я не слышала ничего, кроме труб Апокалипсиса…       Нет, не так. Был еще голос Рыжего. Рыжий пел. Какую-то безвкусную песенку, которую, тем не менее, захочешь — не забудешь. Ее звуки втыкались в ткань этого мироздания тысячами ржавых игл и вырывали из моих ушей кровавые ленты. Мне было легче, потому что при этом кто-то гладил меня по голове. Но кто?! Здесь никому, кроме Рыжего, не было до меня дела, а мне… Мне бы всю себя отдать ему, а я, неблагодарная, все еще возвышалась над ним, как Белоснежка над гномами.       — Мне нужно туда, — сказал Рыжий, закончив пение. Он поднял руку — и тут же оказался наравне с моим лицом. Поблагодарил — боги и дьяволы, за что?! — скрылся с глаз долой… И пошел дождь.       Дождь хлестал меня и царапал до крови, и вместе с ней из меня выходил рост. Я стала сначала как башня, потом как дерево, потом как человек. Рыжий вернулся — наконец-то! Но он опять уменьшился, да что ж за наваждение, а?!       — Вот не повезло, — озабоченно проговорил он. — Никак нам с тобой не совпасть… Но ты не грусти и не отчаивайся. Я клянусь всем, из чего создан — солнцем, революцией и лисьими хвостиками: послезавтра встретимся!       Один взрыв да один взрыв — два взрыва. Два взрыва да один взрыв — три взрыва. Три взрыва да один взрыв — четыре взрыва… Сначала взорвалось левое крыло, начиная с третьего этажа; потом правое. Люди бежали, скользя на расплавленных стеклах. Я была вместе с ними — эвакуация одна для всех… Что значит нет времени на какого-то Рыжего?! Все набились в танцевальный зал: уцелел только он, да еще оранжерея, но туда уже бежало несколько человек. Я присоединилась к ним, и вскоре мы оказались в тени неизвестных науке деревьев на гладком ледяном полу. Все мои товарищи осматривали друг друга, разговаривали, обнимались, смеялись и плакали от счастья, что выжили, но один из них лежал неподвижно, отвернувшись лицом к стенке. Он был весь в черном, он дрожал от холода, но на помощь позвать не смел.       Это был Рыжий. Он не повернулся, когда я подошла и окликнула его — только сжался еще плотнее и ответил:       — Я слышу тебя. Пожалуйста, говори со мной. Я ужасно устал молчать.       — Как ты себя чувствуешь? — спросила я. — Ты ранен?       — Нет, не ранен. Расскажи мне что-нибудь. Как ты учишься?       Я села с ним рядом. Он не шевельнулся. Я говорила, положив руку на его постоянно вздрагивающее плечо — рассказывала о своей учебе, о том, какая редкостная курва наша математичка и какой замечательный историк, как холодно в спортзале и кабинете химии, как трудно анализировать стихи, придя домой после чтения душераздирающей беллетристики, но как интересно слушать мысли других…       — А сам-то ты как учишься? — спросила я.       — Плохо, — ответил Рыжий. — Очень плохо.       Его голова оказалась на моих коленях, и я все старалась дотронуться до его лица, но пальцы не чувствовали ничего, кроме грязи. Даже когда я проводила ими по только что очищенным местам. В кои-то веки он не казался мне божеством или героем: это был самый обычный человек. Его страх, холод и голод принадлежали мне, я почти видела, как гаснет вечный свет в этом теле, как в черных зрачках, стремительно сужающихся до размеров безымянной страны, вспыхивают красные коммунистические звезды. О, Рыжий был истинным революционером, еще не падшим, но уже падающим во имя свободы, равенства и братства. Это ведь по его команде все население земли сейчас сидело в танцзале и оранжерее, он махнул алым знаменем ради земного Рая — социализма… А кем была я? Сумасшедшей. Ведь только окончательно поехавшая от любовной горячки не боится целоваться с ядерным взрывом, каковым все считали Рыжего.       — Запомни, — говорил он, — запомни: любить человека невозможно. Возможно любить только океан, космос или мировую революцию, воплощенную в одном теле. Запомнила? Это очень важно!       — Конечно, запомнила, — шептала я. — Ты прав: все будет хорошо, скоро это закончится, мы построим-таки социализм… Ох, черти, что я несу! Какой социализм в этом пекле, пожалуйста, не надо так говорить, Рыжий… — Я впервые назвала его вслух. Он вздрогнул — содрогнулась наша оранжерея. Он закрыл глаза — и взрывы прекратились. Где-то вдали звенел колокольчик.       Белая тележка, запряженная тремя велосипедистками, пришла с запада. Велосипедистки трясли жирными телесами в седлах, размахивали половниками, визгливыми голосами предлагали нам брать булочки с маком и требовали мелочи. Вся оранжерейная братия с визгом бросилась к ним навстречу — у них, в отличие от меня, остались физиологические потребности.       — Может, и ты голоден? — спросила я Рыжего. — Я тоже могу что-то взять…       Вот только в каждом моем кармане светилась огромная дыра, и денег у меня не было и быть не могло. Но что это значило? Я торговалась как могла, умоляла, уверяла, что не для себя прошу, но жирные продавщицы, продолжавшие крутить педали, были непреклонны. За их спинами высились горы пирожков, булочек, дымились и благоухали супы в кастрюлях, истекали соком огромные куски мяса. Всего этого было намного больше, чем людей в оранжерее и танцзале, вместе взятых, но ото всех хотели только денег — и побольше.       — Не заставляйте ее унижаться еще сильнее, — сказал Рыжий. — Это я просил через нее. Дайте ей то, что она просит, и я не забуду вас.       — Грядет! — вскрикнула одна из девчонок в очереди и, сверкая туфельками, взлетела в оранжевое от взрывов небо. И все повторили за ней — кроме нас двоих.       — Они правы, — говорил Рыжий, мечтательно глядя на косяки улетающих людей. — Грядет. Вернее, гряду. Я.       — Почему грядешь? — спросила я. — Ведь ты тут!       Улыбка Рыжего занимала три четверти всех этих руин, среди которых сверкала стеклянной крышей оранжерея. Танцевального зала больше не было.       — Инкогнито, — сказал он, прикладывая правую руку к картонной фуражке с золотой бумажной розеткой. — Не выдавай меня никому, поняла?       Я плакала, растекаясь по полу и шипя, как лед, попавший в огонь. Я и была этим льдом.       — Не надо, — сказал Рыжий. — Не плачь, товарищ. Верь.       — В звезду пленительного счастья? — спросила я.       Он засмеялся, как громовержец и младенец, приподнялся на моих коленях и поцеловал в губы. Это был горький, жесткий, растерзанный поцелуй; конечно, Рыжий не мог ничего сказать, но я явственно слышала то, о чем он думает. Он думал, что послезавтра мы обязательно встретимся.       Мы сидели на подоконнике. Было утро.       — Знаешь, — рассказывала я подруге, — мне снился Рыжий. Я и он в одной комнате, на противоположных стенах по зеркалу. Он смотрел в одно, я — в другое; пол был клетчатый, как килт, а потолок уходил в бесконечность… Так вот, все там было так хитро устроено, что я видела не только себя и спину Рыжего, но и его отражение, понимаешь? И что-то с ним было не так…       — Что же? — спросила подруга. Дым от ее кофейного стакана поднимался наверх и возвращался вниз, путаясь в ее волосах.       — Сейчас вспомню… Его глаза, точно. Они на самом деле голубые, но там все время менялись. Даже не моргая! То розовые, то опаловые, то леопардовые в зеленую звездочку…       — Срам какой! И что дальше?       — Я спрашивала: «Что у тебя с глазами?» Он отвечал: «Ничего» — и пока говорил, глаза делались нормальные, а как только замолкал — опять…       Подруга хихикала, как будто слушала хороший сальный анекдот.       — Вот врунишка! — говорила она. — Бесстыдник… Нет, я не могу — и, главное, нагло так: ничего!       Я тоже смеялась.       — Когда-нибудь я подойду к нему и строго так скажу: «Почему ты еще не провалился в зеркальную муть?» А он…       А он проходил мимо — озабоченный, хмурый, бледный, плечи ссутулены, тени под глазами. Так и положено выглядеть человеку перед первым экзаменом. Его одноклассники, тяжелые, решительные, топали следом.       Я бы ни за что не подошла к кому-нибудь с таким вопросом. Тем более к Рыжему. Но ноги уже несли меня ему наперерез — я перехватила его у маленького облезлого зеркала, единственного в этом месте. Он остановился; одноклассников как ветром сдуло.       — Чего тебе? — спросил Рыжий. Я проглотила смех, как пилюлю.       — Почему ты еще не провалился в зеркальную муть? — спросила я тоном завуча, разговаривающего с провинившимся первоклассником. — А? Отвечай! И стой прямо, поимей уважение…       Он закатил глаза. Все-таки выпрямился, но и теперь его макушка приходилась мне на подбородок.       — Ну?       — Ой, все! — сказал Рыжий… и провалился. Ни следа не оставил, только зеркало рябью пошло.       Мне было радостно. Настолько радостно, что хотелось петь и рыдать, плясать и скакать на лихой швабре по руинам чужих горестей. Рыжего больше не было — этот прохвост впервые в жизни от меня сбежал!       — Ну ничего, — сказала я. — Послезавтра встретимся, милый. Послезавтра встретимся…