Осколки у подножья Одинокой Горы

Губы невероятно жгло от соли. Темные, еще кровившие, все в трещинах они, словно алая роза на снегу, притягивали взгляд. И ужасно болели. Но еще больше болели три глубокие царапины на щеке. Они не подсохли, и маленькие красные ручейки все еще струились. На светлой коже это смотрелось отвратительно. Словно язва на лице. Ресницы, бывшие длинными и пушистыми, тонкими мокрыми полосками свисали с век. Чудесные карие глаза припухли и покраснели. От них и прямо до ран тянулись размазанные борозды слез, чистых, прозрачных и невинных как горный ручей. Как он мог так поступить с ней? Как посмел? Девушка просто не могла понять. У нее и в мыслях не укладывалось, что Торин, ее любимый Торин, мог такое совершить. Он предал. Он просто предал ее. Холодно, безжалостно, высокомерно... О его высокомерие... Теперь это единственное, что она видела на его лице. Его холодные глаза больно жалили душу. Они обжигали, словно кусочки льда. А упрямо поджатые губы? Они, словно врата Ада, выпускали из себя смертоносные стрелы, что губили больнее и мучительнее всяких ядов. Она никогда не забудет, как он отправил на смерть ее дядю. О, бедный Бильбо... Он ведь был совершенно не причем! Этот светлый и добродушный хоббит всегда следовал за Торином след в след. Он был верен ему. Он считал его своим другом... Но Торина, которого она знала, которого любила, больше не было. Был Король - Под - Горой, который оттолкнул от себя ее дядю, холоднокровно вытащил из-за пазухи нож и отрезал хоббиту руку. Для начала. Потом были крики. Много криков. Стонов, просьб и молитв. Считаете, что это низко для мужчины, просить о пощаде? Вы не правы. Вас там просто не было. Хоббит держался. Он, правда, старался. Он сдерживал слезы, когда Дубощит пригвоздил его оставшуюся руку к стене. Он все еще самостоятельно стоял на ногах, когда Торин одним легким замахом сломал ему ребро. А потом Король облил хоббита жидким золотом. Дубощит сказал, что это символ того, что его порочная страсть к блестяшкам его и сгубила... Бильбо Бэггинс умер героем. Она запомнит его именно таким. Смелым. Отважным. Сильным. А она все время стояла и смотрела. Она просто не верила, что все это происходит. "Иллюзии Сарумана," - с надеждой думала она, холодея душой. Но, нет. Это была настоящая реальности. В душе закипала буря. Но гнева не было, нет. Думаете, когда на Ваших глазах погибает близкий человек, ярость - подходящее чувство? А если его убивает другой дорогой Вам человек? Это была пустота. Зияющая дырка прямо рядом с сердцем. А, может, и на месте него. Это был мрак. Ночная темнота. Но не такая, что бывает перед рассветом, а та, что бывает в самый страшный час, когда из своих пещер вылезают твари. Это была прострация. Не было ни времени, ни места, ни эмоций. А потом пришла боль. Обида. Разочарование. Слезы. Ей было тяжело. Тяжело и очень плохо. Она молила Аулэ о поддержке, о помощи, о милости. Она хотела уехать домой. Вернуться туда, где все было хорошо. Где пели птички, журчал ручеек, медленно плыли облака и выпускаемые хоббитами колечки дыма всегда уходили к звездам. Она хотела туда, где все были живы. Она просто хотела в прошлое. Торин был единственным близким ее человеком отныне. Она это знала. И этого же боялась. Ей было страшно отдавать ему свою привязанность, свое сердце, свою жизнь. Но она ему поверила. Снова. Похоже, это уже вошло у нее в привычку: верить ему. С того самого момента, как он заявился на пороге их с дядей дома в Шире и сказал, что идет в поход к Одинокой Горе. "Да, он обязательно вернет свой дом!" - подумала она тогда. И понеслось... Поэтому она снова пришла к нему. А он оттолкнул. Просто откинул в сторону, словно ненужную вещь. Он разозлился. Он ударил. Торин ее ударил. Просто размахнулся и залепил пощечину. Его мефриловая перчатка больно процарапала лицо. "Теперь ты пролил и мою кровь, милый..." - тихо прошептала она и отступила в темноту. Она знала, что это конец. Дальше жизни не будет. Только не для нее. Это было последней каплей. Больше не было в ней чистоты и света. Их поглотил Аркенстон. Не было звонкого смеха. Он потерялся где-то в лабиринтах королевской сокровищницы. Не было больше огонька в живых глазах. Он остыл. Потух, от холода. У нее не было больше сердца. Оно лежало в осколках у подножья этой проклятой горы... Губы невероятно жгло от соли. Темные, еще кровившие, все в трещинах они, словно алая роза на снегу, притягивали взгляд. И ужасно болели. Но еще больше болели три глубокие царапины на щеке. Они не подсохли, и маленькие красные ручейки все еще струились. На светлой коже это смотрелось отвратительно. Словно язва на лице. Ресницы, бывшие длинными и пушистыми, тонкими мокрыми полосками свисали с век. Чудесные карие глаза припухли и покраснели. От них и прямо до ран тянулись размазанные борозды слез, чистых, прозрачных и невинных как горный ручей.