hydrangea

what if you should decide that you don't want me there by your side

Не хочу помнить о тебе. Можешь, пожалуйста, забрать мои воспоминания? Мне будет ничуть не жаль, просто монохромные будни сменятся акварелью беззаботных дней. Сделать это вовсе не сложно. Стоит только заручиться пластырями и пачкой Кента, а дальше я справлюсь как-нибудь сам: не такой хрупкий, как твой обожаемый Бекхен. Прости, опять я заговорил о нем. Да нет, он вовсе не плохой парень; смазливый, волосы с оттенком шоколада, улыбка, странная, похожая на прямоугольник, и безнаказанные шуточки в твою сторону. Последнее меня раздражает больше всего. Мне – оплеуха, одна, затем вторая, а ему – неловкий смешок и алеющие щеки. Разве честно? Он прыгает как обезьянка и никогда не готовит тебе завтраки – ты нежно обнимаешь его со спины, этот чудак носит исключительно лавандовый свитер, а потом заявляет, что Мураками раздутый романтик – ты переплетаешь с его тонкими пальцами свои, он напивается по воскресеньям и не в первый раз разбивает твой любимый диск со стрелялкой – ты невесомо касаешься губами его шеи. И как тебя можно после такого понять? Высокий, грациозный до самых идеально очерченных изгибов, особенно, плеч, мрачный, тёмный уголёк моего воспалённого сознания – внешне ты все такой же. Правда глаза уже не блестят; истощили свой яркий свет, словно батарейки на проклятом будильнике. Твой взгляд отныне оловянный. И я боюсь больше не увидеть на нем отпечаток клокочущего сердца. Ты ведь не мог так сильно обжечься, правда? Скажи же, он того не стоил? Ноготки, что порхали по чужой спине, полуулыбка, очерченная похотью, и мерзкий скрип просторной кровати со сливовыми простынями, миг за мигом вбирающих в себя обнаженные тела – он не заслужил твоих терзаний, разве я не прав? Драгоценный мальчик оказался слишком дорогим, а ты никогда не уживался с роскошью. Даже подаренную фарфоровую статуэтку поставил в самый дальний угол комнаты, и ни разу не притронулся к ней. Вот, и тогда: ты сделал пару шагов назад и беззвучно закрыл за собой дверь, а на следующий день, вернувшись домой со скрытой злобой, обезумел от нелепых оправданий и расправился с Беком, выкрикивая жалящие откровения и размахивая ножом. Да, получилось прямо как в дерьмовом сериале. Только антагониста определить так и не удалось: тебе просто уготовили место в доме для душевнобольных, а я был готов замаливать грехи, лишь бы твоё осунувшееся лицо утратило потерянное выражение. Ты спрятал колкие воспоминания об окровавленных дрожащих ладонях и исполосованном, но по-прежнему изящном теле парня, где-то глубоко в своей черепной коробке. Словно по щелчку, они исчезли, оставив после себя медицинское заключение и четыре стены, в которых ты должен был провести, по меньшей мере, вечность. Я не хотел принимать хладнокровные слова врачей, что так нагло подсовывали мне идиотские факты. Кому какое дело до человеческих привычек? Что с того, что ты любил обрывать фразы и часто грубо хватал людей за запястья? И при чем тут разбитые чашки и угрозы, которые непонятно каким местом слышали доброжелательные соседи? Да на кой черт этим индюкам в белых халатах нужны подробности о твоих отношениях со слащавым? Терпеть не могу псевдожертв: почему же добрые люди не рассказали, как Бек нежился в тошнотворном запахе горького парфюма и чужих жарких объятиях прямо в уютном, как он сам говорил, гнездышке? Слепы к причинам, зато горящие от любопытства. Как вспомню – язык прилипает к небу. Выпади мне хоть крохотный шанс, я бы сжёг никчемные бумажки, а затем увёз тебя на богом забытый кусочек моря, где ласковый шум прибоя вторил бы твоему несравненному баритону. Мы виделись по четвергам, когда солнце уже вытягивалось во всю длину, мелкими лучами робко проникая в выбеленную больничную палату, воздух пропитывался запахом дешевого моющего средства, кажется, яблочной свежести, и я нервно заламывал пальцы, ожидая разрешения на очередную встречу. Выглядел ты почти всегда одинаково. Потрепанный, в затертых джинсах и растянутой футболке, едва прикрывающей ключицы, обе ноги левые, зарывающаяся в волосы рука и печально опущенные уголки губ. Но ты восхищал меня даже таким. Как бы убого-сентиментально это не прозвучало из уст любителя ужасов, по мне ты – вылитый плюшевый медведь. Правда, без наполнителя. И это единственное, что безумно волновало меня, помимо платы за жилье, дотошного начальника и сломанных наушников (кажется, третья пара за полгода моих визитов). А раньше первичным был лишь выбор кофе для тебя: латте с двумя ложечками сахара и щепоткой корицы. Не перепутать бы. Хоть что-то же я должен делать без ошибок. Наиглупейшую уже допустил: о нас с тобой я так ничего весомого и не сказал. Ворвавшись с прохладным ветерком, апрель прошлого года хлестнул по самому чувствительному нерву, отчего мучившая меня зубная боль показалась детской щекоткой. И зачем только ваш смотритель рассказал мне, что ты стал подолгу пропадать в крохотном парке, обвивающем неприметное пространство? Не было никакой необходимости рассказывать мне о твоих прогулках. О том, как ты нежно отдавал предпочтение гортензиям. Окучивал лавандовую клумбу, осторожно касаясь чашелистиков, будто боялся причинить цветку малейшее беспокойство, вдыхал раскрывающийся аромат полной грудью, легонько приоткрывая свои бледные губы, и восторженно заявлял, что Бекхен наконец вернулся к тебе. Как же опрометчиво, с толикой удивления, процитировал твои слова наблюдатель: знал бы он, какой грохот стоял в моей душе от разбивающихся чувств. Неужели ты тогда все ещё помнил его? Неунывающий вдовец. Глупенький хен, который думал, что благословлен, но на деле подбирал обрывки образов. Ничтожные детали, как этот лавандовый цвет или пышное, подобное нарочитому беспорядку на голове, соцветие. Ты чувствовал Бека в пустоте. Пьянел от его шелкового опиума, потягивая радость день за днём, и больше не нуждался в наших встречах. Наверное, я пытался тебя понять. Может, просто делал вид. Цеплялся тёплыми улыбками, принося пончики в белой глазури, и прислушивался к чутким аккордам твоего сердца, протягивая исписанные странички с хокку. Но проиграл шёпоту цветка. Так несуразно, правда? Бекхен жил в тебе. Переродись он хоть в ядовитую змею, что было бы очень метафорично, ты бы испил все его проклятие, как святую брагу. И в чем тебя винить? Джульетта обрекла себя сама. А мне не совладать с твоим счастьем. Ты был одержим, прекрасен в молчаливом затишье, но подлинное спокойствие, словно пушинка одуванчика, осела на кончиках твоих ресниц и не спешила растворяться в небесных переливах. От него было трудно отказаться. Я понял это, когда ты перестал смотреть мне в глаза, а пергаменты с трёхстишиями превратил в свертки для ростков. Разочарование опять похлопало меня по плечу, как старого приятеля. Тело занемело. Душа порывисто просилась вон. Вот, только напоследок, очень захотелось разнести все клумбы в пух и прах. И немного поплакать. Залить жгучим потоком слез какую-нибудь барную стойку, выпив стакан виски, проследить за взглядом крашенного блондина, недвусмысленно облизывающего губы, и больно стиснуть раскрасневшееся лицо, вливая в случайного незнакомца всю отчаянную страсть, которая предназначалась тебе. Тщедушный О Сехун. Да, надеюсь ты запомнил меня именно таким, потому что я попросту сбежал. Потому что кончики твоих ушей – апогей моего фетишизма. Потому что твой смех – брызги шампанского. Потому что даже у кретинов, вроде Бекхена, есть патрон. И в грядущем воплощении, с человеческим сердцем или без, я неизменно буду напевать тебе Битлс и выдыхать еле слышно: «Пак Чанель».