lost in summer

Benjamin Todd – Hello HaloCooper (Todd Remix) a/n: прямая речь, которая выделена курсивом - сказано на английском

Облака за иллюминатором казались расплавленным маршмеллоу в какао — только безумно твердыми, как скалы — а Ханбин попросту не понимал, почему он сейчас сидит в эконом классе в этом неудобном кресле (задница у него уже полтора часа как деревянная; а еще он сомневается в том, что ноги его поднимут, когда самолет приземлится в аэропорте “Манчестер-Бостон”; а когда они просекут, что нужно будет несколько часов трястись в автобусе до Орфорда, округ Графтон, то, скорее всего, просто тупо откажутся функционировать вовсе), когда он мог бы до посинения торчать в летней танцевальной школе дома, в Корее, со своими любимыми друзьями. Но нет; родители семнадцатилетнего парня решили (тут конечно больше отчим постарался, чтоб его), что мальчик должен провести последнее свободное лето с пользой, и две недели мучили консультанта по организации учебных поездок за границу своими расспросами и пожеланиями. И вот наконец, спустя мучительные дни, наполненные громкими криками, хлопаньями дверьми, уходами из дома (на ночь к добродушному хену), нервными срывами и почти объявленной холодной войной, Ханбин жалеет свою тощую деревянную задницу на пути в Америку в языковой лагерь, поставив один трек на повтор в своем стареньком плеере, и жалеет о том, что великие планы, которые он на пару с любимым хеном строил последние месяцы изнурительной и тошной учебы, так и останутся мечтами двух старшеклассников на школьной крыше. Тот май в Сеуле выдался до ужасного жарким, и они с Джинхваном частенько забивали на последние уроки, предпочитая проводить время на крыше, где гулял освежающий ветерок. Правда, старший ради благого дела погуливал — готовился к поступлению в Национальный Институт; Ханбин же был просто любителем попинать хуи — ему еще целый год до подобной нервотрепки. А так как Ханбин страдал болезнью быть занозой в заднице любимого хена, то он частенько отвлекал старшего от учебы, забивая голову вопросами о стремительно надвигающемся лете. Просто он понимал, что после лета у них с Джинхваном скорее всего дороги хоть и будут продолжать идти параллельно, но Ханбин ему теперь всегда будет в спину смотреть и ждать, что старший обернется. Подобная перспектива была пугающей, и он собирался использовать все возможности, чтобы это лето стало самым ярким в их жизни; чтобы у Ханбина были силы идти следом, а у Хвана — желание оглядываться назад. О причинах подобных мыслей Ханбин предпочитал особо не задумываться, накапливая деньги на курсы летней школы танцев и планируя недельную поездку к морю с палатками. Но внезапно случилась Америка, и все Ханбиновы планы плавно покатились к чертям. Лишь перед глазами постоянно всплывала полуулыбка хена немного разочарованная что-ли и его тихое “да, ладно, Ханбин-а. Успеем еще” грудным голосом. А еще появилось щемящее чувство между ребрами, когда сегодня утром он уже почти ушел в зону ожидания, совершенно неожиданно в аэропорте оказался Джинхван и Ханбин вдруг понял, что еще никого так сильно не обнимал. И будучи невероятным любителем пожалеть себя, пострадать по ванильному в одиночку под грустный трек, Ханбин смакует это чувство на протяжении всего полета и сохраняет его до несколько часовой поездки до Музлоука, где ему тухнуть три недели в окружении ста сорока личинок человека мужского пола под аккомпанемент английского языка. “Настолько здорово, что можно было бы повеситься; ну, или утопиться в ванной” — думает Ханбин, окидывая взглядом еще с десяток ребят, совершенно разных национальностей, которые разбившись по парам пытались завязать разговор на ломаном английском. “Пиздец, как круто”. На тяжелый вздох Ханбина резко оборачивается кудрявый рыжий парнишка, который не переставал есть с того самого момента, как дождался своего рюкзака, с перепачканными клубничным джемом толстыми щеками, щедро украшенными веснушками, и Ханбин отвечает ему тяжелым взглядом, заставляя отвести глаза. Нет, он не намерен быть душкой и следовать дебильному кредо ‘улыбайся миру и он обязательно улыбнется тебе в ответ’. Нет, ни за что; этот мир и так уже повернулся к нему жопой, когда родители выбили ему место в этом аду для зубрилок бойскаутов, блять. И не то, чтобы он языка не понимал, или ему не нравилось путешествовать; совсем наоборот — в любое другое время он был бы счастлив попрактиковать разговорный английский и впитать в себя это пьянящее свободой настроение Америки и даже завести несколько хороших знакомых. Но не ценой последнего свободного лета с любимым хеном. До огромных ворот Музлоука, представленными двумя гигантскими секвойями и натянутым баннером ‘Добро пожаловать!’, они добираются уже поздним вечером, когда Ханбин уже совсем заебался от этих юных вундеркиндов, ибо зарядка плеера помахала ему средним пальцем, как только они выехали из аэропорта. И вот где-то на этом моменте Ханбин понимает, что попал в самое настоящее дерьмо — по радостным возгласам уже прибывших ребят было понятно, что они подобным составом встречаются уже не первый год. Где-то на задворках сознания скользит мысль о том, что в каждой компании обязательно будет присутствовать отшельник; эту мысль, кстати, он сам вывел, когда они с Джинхваном псевдо философствовали на крыше. “Блять” — думает Ханбин, направляясь в одноэтажный домик для регистрации и выдачи инструкций, и волочит за собой совершенно не тяжелую спортивную сумку, с недовольством поднимая голову к верхушкам высоченных деревьев, сквозь которые проглядывали низко висящие звезды. Ему кажется, что в этой глуши будет непросто поймать хоть какую-то сеть. А значит, связаться с хеном, как он обещал (“да, да, хен! Каждый вечер буду писать”), не получится. “Блять” — снова думает Ханбин и чувствует, как к горлу подступает тяжелый ком. Слишком занятый мыслями, в которых жалеет себя, он совершенно не замечает, что кто-то выходит из домика регистрации, со всей дури врезаясь в паренька примерно его роста, и удерживается на ногах только благодаря тому, что парень, по видимому, обладал развитым чувством равновесия и быстротой реакции, и успел схватить его за плечи. — Йоу, парень! Смотри с открытыми глазами, хорошо? — Ханбин отгоняет странные мысли о том, что английский был создан для этого охеренного низкого голоса с рычащими нотками, и тяжелым взглядом смотрит в чуть раскосые узкие глаза, излучающие какое-то непонятное веселье, и задиристо толкает парня в грудь, проходя мимо него и сквозь зубы процедив: — Отъебись, придурок. Вообще грубить кому-то не в его правилах; тем более здесь, в совершенно незнакомом месте, где каждое не то что слово — движение — могло быть воспринято неправильно и его могли придушить подушкой одной их тихих ночей. Но оправданием ему служит от природы немного говнистый характер и поистине дерьмовое настроение, поэтому Ханбину откровенно плевать расцвет ли у него под глазом лиловый синяк или положат ему на лицо подушку; его вселенная разлетелась вдребезги еще в международном аэропорту Сеула. К удивлению Ханбина, ответной реакции от этого узкоглазого парня с широкой улыбкой, которую тот не смог до конца убрать с лица ввиду своего шокированного состояния от грубости новенького, не последовало, и он решил поскорее смыться в один из трех десятков деревянных домиков, где ему придется делить спальное место с шестью совершенно незнакомыми людьми еще несколько гребаных недель. Ханбин мог бы взять приз за самое по-идиотски проебанное лето. В летнем лагере бесит абсолютно все: расписанный по минутам распорядок дня, лишающий даже мысли о том, что хоть у кого-то может быть хотя бы пять минут личного времени, за исключением сна (тоже по расписанию, конечно); зафиксированные группы для утренних занятий разминкой — Ханбин, к слову, попадает в группу пай мальчиков, которые даже голову боялись повернуть под большим чем нужно углом (он бы с удовольствием повернул их тонкие шеи градусов на сто восемьдесят); четко распланированный график выезда из лагеря на объекты развлечений — вроде прыжков с дельтапланом или посещения местного музея, в котором самым интересным экспонатом была разве что темнокожая старушка-сторож, отменно матерящаяся на смеси английского и скорее всего португальского (Ханбин не совсем уверен) и жующая табак; два часа ежедневных игр, направленных на сближение и сплочение, которые ни в коем случае нельзя было пропускать — хотя через пару дней Ханбин понял, что там никого не пересчитывают, и научился искусно сваливать с этих игрищ, отсиживаясь на небольшой поляне, скрытой от посторонних глаз парой сваленных деревьев прямо за последним рядом спальных домиков, пытаясь выйти на связь с любимым хеном. Одним из правил, кстати, которое бесило больше остальных, было ограниченное использование средств коммуникации — приехавшим в летний лагерь разрешалось сделать лишь один звонок в три дня длиной не больше десяти минут. Предполагалось, что приехавшие отдыхать и набираться сил, должны отдохнуть и от всех электронных девайсов, с которыми почти не расставались в повседневной жизни. Однако Ханбин клал хер на это правило, ежечасно почти отправляя электронные письма — единственный способ связи по интернету в этой глуши — и безуспешно, но довольно упрямо пытаясь сделать видео звонок; нет, Ханбин не страдал от нехватки общения, просто ему было жизненно необходимо поговорить и увидеть хена. Потому что электронные письма от Джинхвана стали приходить реже и уменьшаться в объеме — старший был слишком занят в летней танцевальной школе, все время проводя с новыми знакомыми из команды. Ханбина ловят почти с поличным, когда он, после очередной неудачной попытки выйти в интернет, возвращается со своей секретной поляны. Он уже готов понести наказание в виде лишение мобильного телефона до конца смены, как откуда ни возьмись перед ним выпрыгивает тот узкоглазый парень, которого он послал в первый день в Музлоуке. Этот парень открыто улыбается смотрителю и торопливо пускается в объяснения, что они с Ханбином просто увидели белку и пошли за ней, неосмотрительно пренебрегая временем, отведенным для совместных игр. И пока Ханбин откровенно охуевает с этой дичи про каких-то долбанных белок (‘они вообще здесь водятся?’), что втирает этот странный парень смотрителю, чтобы прикрыть его, Ханбинову задницу, он пропускает момент, когда этот смотритель расплывается в ответной улыбке и взяв с узкоглазого болтуна слово, что они больше не будут забивать на расписание, уходит. — Ну и что я теперь тебе должен за свое спасение? — Недоверчиво щурится Ханбин, снова поднимая свои колючие иголки самозащиты. — Да ничего, — впервые за столько времени — Ханбин уже и не считает, сколько времени они находится здесь — с ним говорят по-корейски, и он с удивление отмечает, что слышать родной язык несколько странно; а еще то, что корейский из губ этого парня звучит куда приятнее английского. — Просто мне показалось, что ты ни в коем случае не можешь лишиться мобильника сейчас, вот и помог немного. Я вообще люблю помогать! Меня Бобби зовут — обращайся, если что. И парень обезоруживающе улыбается, светя своими кривоватыми зубами; протягивает Ханбину руку, смотрит выжидающе. Но Ханбин руку не пожимает. Бобби усмехается и, тяжело вздохнув, хлопает Ханбина по плечу: — Ну, бывай тогда. Парень отходит на приличное расстояние, немного огорченный тем, что видимо не со всеми он может подружиться, когда слышит звонкий мальчишеский голос за спиной: — Спасибо! — На родном языке. И он улыбается также широко, как и парень стоящий у него за спиной. Ханбин не разговаривает с Бобби до самого последнего дня в Музлоуке. Они иногда пересекаются на утренней разминке, приветствуя друг друга кивками головы; часто сталкиваются в столовой, улыбаясь друг другу; даже один раз сидят напротив друг друга на ежедневных занятиях по английскому, благополучно прохлопав ушами весь урок и играя в переглядки, от которых у Ханбина внутри почему-то замирала вселенная на мгновение и в голове становилось совсем пусто. Но они по-прежнему живут в разных спальных домиках — на разных концах лагеря почти; Бобби в автобусе садится со своими друзьями в конце салона, а Ханбин составляет пару своим наушникам и старенькому плееру. В последний вечер в лагере организуют “Самую длинную ночь”, когда никто не разбредается по спальным домикам после отбоя, а всю ночь просиживают у огромного костра, по очереди рассказывая обо всем, что взбредет в голову под уютный треск сухих поленьев. “Самая длинная ночь” — единственное мероприятие не по расписанию, и Ханбин без зазрения совести кладет на нее хер, выбираясь в одиночку на свою любимую поляну. Он усаживается прямо на мокрую от росы траву, от чего джинсы мгновенно намокают, но Ханбина это ни капли не раздражает — в такой духоте прохладная роса кажется единственным спасением. Он с еле слышным стоном выдыхает и падает спиной в мягкую траву, не думая о том, что скорее всего его белая футболка закрасится и придется от нее избавиться по приезду в Корею, и устремляет глаза в небо, которое висит так низко, будто прогнулось под тяжестью огромных сияющих звезд. — Кажется, будто оно сейчас порвется и все эти звезды посыпятся прямо на тебя, да? — тишину разрезает такой знакомый хриплый голос, и Ханбин чувствует, как рядом с ним усаживаются. Ханбин лишь мычит грудное ‘угу’, не сводя взгляда с тяжелого чистого неба, и чувствует, как вселенная внутри него немного замедляется свое вращение, когда Бобби укладывается на траву рядом с ним, так же поднимая глаза к небу. — Знаешь, я уже четвертое лето провожу в Музлоуке, — негромко начинает Бобби, переводя взгляд с одной звезды на другую, — и еще ни разу мне не было так погано уезжать отсюда. — Странно, — почти безразлично отвечает Ханбин. — Вроде должно уже было выработаться привыкание. — Должно уже было… Вот только ни разу за эти четыре года не видел, чтобы небо почти касалось земли. Ханбину бы заржать в голос от такой банальщины и издевательски поинтересоваться, не собирается ли Бобби рассказывать ему о созвездиях и далеких галактиках; вот только издеваться совершенно не было желания — он сам такое небо впервые видел. А потом небо вдруг исчезает, и он чувствует на своих внезапно пересохших губах чужое тяжелое дыхание, а мгновением позже — горячие губы. Из-за духоты дышать и так было сложно, а чужие губы, кажется, забирают последние частицы кислорода, но это не мешает вселенной Ханбина разжигать внутри звезды, не уступающие по яркости тем, что нависают сверху. Он запускает пальцы в мягкие волосы Бобби и прислоняется к его губам сильнее, прикусывая нижнюю и запуская свой язык в чужой рот. От неожиданности, Бобби рвано выдыхает, но тут же обхватывает ладонью шею Ханбина, целуя его в ответ. А Ханбин не думает, что когда-либо будет целовать кого-то также. На следующее утро Ханбина вместе с группой ребят, что едут до аэропорта в Манчестере, самыми первыми увозят из лагеря, чтобы они не встали в пробку по дороге. И всю дорогу в наушниках Ханбина по привычке играет один из любимых треков, поставленных на повтор, а он сам не может оторвать взгляд от медленно поднимающегося солнца. На его губах все еще горят жаркие поцелуи, а в левой руке он сжимает лист с наспех накарябанным номером телефона; и он думает о том, что скорее всего не эта его поездка в страну безграничной свободы и вечной молодости станет последней. a/n: я совершенно честно не думала, что допишу ее сегодня, вместо того, что бы наконец сесть за диплом, который сдавать во вторник, ну или хотя бы вместо того, чтобы лечь спать как адекватный человек; но я совершенно точно знаю, что не пожалею об этом решении, добить эту работу до конца именно сегодня спасибо каждому, кто дочитал до конца ♡