Трое: темный, светлый... и серый

Когда они были маленькими, когда-то так давно, что даже у самого Ронана еще были кудри на голове, а за солнечной улыбкой Деклана не прятались корыстные намерения, Мэт все равно оставался самым светлым из братьев. Возможно, будь Ронан умнее и внимательнее, он бы давным-давно увидел все ответы на свои вопросы о себе самом. Все ответы всегда были у него под носом: Деклан и Мэт всегда, казалось, были как свет и тьма, а Ронан был тенью между ними. Трое: темный, светлый… серый. Но с другой стороны, если бы он был умнее и внимательнее, и нашел бы ответы на свои вопросы о себе в факте их триединства и разницы, он бы… ошибся. Жестоко, непростительно. Хорошо, что он порою тормоз. Мэта любили все. Всегда. Даже Ноа, изредка говоривший с его братом так, что Мэт его замечал. Возможно именно потому, что Мэт его замечал – это было такой редкостью во все их школьные годы. Ноа ведь такой незаметный, незаметный Ноа. Мэт был на хорошем счету у Генси, который, в присутствии младшего брата своего друга расцветал не фальшивым, а самым искренним, мальчишеским, смешливым обаянием. Становился таким, каким не был ни с кем. Ни с матерью. Ни с учителями. Ни с Адамом. Ни с Ронаном. Не с ними. Ни с кем из них. Не с вами. Но для Мэта он вдруг – друг, а не сраный король призрачных дорог. Мэт очень редко виделся с Адамом, но когда виделся, Адам наконец-то бывал спокоен. Как будто отдыхал. Не в обычном своем состоянии замершей, сонной, энергосберегающей настороженности и замкнутости, а простого, самого обыкновенного покоя. Так что нет сомнений, как бы «по-своему» это ни было – это все же было: Адам любил Мэта. Блу, болтливая, слишком яркая для своего собственного блага, завершающий элемент охоты, та, кого он принял, пусть и не соединил с собой, она и вовсе улыбалась Мэту особенно солнечно, так, как умеют только, наверное, девчонки. И Кавински… Кавински, который все знал лучше. Видел лучше. Мерзкая тварь, прикасавшаяся к Ронану даже после своей смерти. Тварь, посмевшая умереть без разрешения. Он все еще полз щупальцами по его коже, по руке, где щекотали кожу застывшие, потерявшие без создателя свое очарование кожаные нити браслета. Браслета, который Ронан не снимал теперь даже в душе и во сне. Потому что смерти нет. Все просто застывает, верно? Знал ли об этом Кавински, урод, кретин и придурок, когда угрожал Ронану благополучием Мэта? Знал ли, когда поймал его?.. Знала ли Ченсо, что Мэт испытал? О, она тоже его любила. Они спелись, сплелись, так, как никто другой. С ревностью, на которое способно воронье сердце, с любовью, на которое способен пригреженный ангел. Ронан чувствовал странный, позорный ком в горле, когда смотрел на них. Почти похоже на слезы. Гордость. Щемащая любовь и растерянность. Страх. Мэт держал ее в своих ладонях, а ее распирало от удовольствия и раздражения. Она думала, что ни к кому не должна такого чувствовать. Она думала, что любит только Ронана. Все любили Мэта. Все сторонились Ронана. Ронан мог молчать, но один его вид говорил о целых вселенных, прячущихся за его спиной. Люди инстинктивно опасались его так, как никогда не опасались Мэта. С Ронаном никто не заговорит без необходимости. Его не потревожат без должной причины. Никто. … Кроме Деклана, разумеется. Его ответы на все вопросы, и ревность того, кто не стал равным серому, кто никогда не был противоположностью светлому… В этом суть лжи их жизней. Всех троих. Трое – темный, светлый, серый. Ложь. Темного никогда не было. Был просто Деклан. Не ставший, как брат и отец, сновидцем. Не имевший отношения к светлому, не в состоянии даже в этом состязаться с ним. «Никто», по старшинству завладевший тем, к чему не имеет отношения и не может управлять. Ни имуществом отца, ни собственным братом, ни его сыном… Бедный, заблудившийся в неприкаянности и ненужности человек. Единственный, кто был отцом Мэту «по-человечески». Как положено, без волшебства. С распоряжением его счетами и записями на дополнительные занятия по музыке. Кто принял грезу так, словно он был ребенком, человеком, равным. Кто всегда принимал всех как равных себе, но всегда оставался позади, потому что сам был им не ровня. Дурной бедолага. Единственный, кто по большому счету чего-то заслуживал. Ронану бы принять верное решение об их будущем. Честное. Оставить нормального человека, единственного достойного, единственного равного, который равнее всех остальных, оставить его в покое. Забрать с собой ненужное волшебство и грезы, и странные вещицы, и замерших коров, и чужого ангела, о котором должен был сам заботиться. Должен был! Но разве он мог? Ведь Мэта любили все. И Деклан всегда был немного равнее остальных. Своей приземленной идеальностью и правильной любовью. Мэт и Ченсо, темная и светлый, такие разные, но связанные друг с другом своим создателем – они единственное, что у Ронана по-настоящему было. Единственное, что было беспрекословно его. Но Мэта любили все, и это было так, словно все любили самого Ронана. Словно Деклан любил Ронана. Не только того брата с которым ссорился и дрался, но и все лучшее, на что Ронан был способен. Словно Деклан полюбил его дважды. Ронан тоже любил Мэта. Мэт был его. Он был он сам. Именно это видел Кавински?.. Именно это он знал? Он тоже, тоже любил Мэта. И значит, он любил Ронана. И готов был ему навредить. Именно поэтому Ронана разрывало от противоречий. Ему хотелось увести его Ченсо и его Мэтью прочь. Принять честное решение. Быть не тем, кем его видел Кавински и больше никогда не попадаться Деклану на глаза. А еще хотелось явиться к старшему брату, и отдать ему все свое. Потому что так безопаснее и спокойнее, теплее, без страха, но… Так уже не может быть. У него уже нет кудрей, Деклан прячет за солнечной улыбкой корыстные намерения, Кавински подло умер, а Мэта… … любят все. Его.