Хрупкость

Broken Heart, Broken Mind When you let me in Did you not know where I had been?

Она просыпается от звука шагов на лестнице, и это первые звуки, которые вообще звучат в этом доме за... недели? месяцы? Несчитаемые дни, наполненные болью в костях и холодом, будто каждая клетка тела постепенно индевела изнутри. Дни тишины, в которые она то и дело не слышала даже собственного дыхания так долго, что уже смирялась с глухотой в качестве побочного эффекта. ...Она помнит, как ярко светило солнце в глаза вечность назад. Сейчас все стало реверсом того (последнего) мгновения жизни. Как оказалось, противоположность свету - вовсе не темнота, а... Пустота. Бесцветная пустота, которую мозг окрашивает в белый, в цвет зимы, добровольного поражения, собственных костей, которые промерзают до сердцевины, чтобы потом с хрустом сломаться. Пустота, в которой сейчас так жутко разносится чей-то уверенный шаг. - Кейтлин, - и это звучит так ядовито-приторно, что требуется значительное время, чтобы она сопоставила звуки, выползающие из чьей-то гортани с собственным именем. Сопоставление выходит неприятным, бьющимся во внутренностях чудовищным дитя. Ей кажется, это имя заставляет замершее нутро трескаться, осыпаться ледяной пылью в пустоту. Кай собирал слово "вечность" из ледяных осколков. Она думает, что вечности уже хлебнула с лихвой, вот только нужное слово успевает изрезать все руки, прежде, чем превратится в звук. - Нет, - говорит она и с чувством выполненного долга возвращается в свою пустоту. Пытается вернуться. Ощупывает отмерзающими кончиками пальцев место, где должен был быть стык между белой стеной и белой дверью; ломает ногти под корень - но не находит ничего. Побелевшие фаланги, наверное, вот-вот доломаются вслед за ногтями: она уже почти слышит хруст собственных костей... или это звуки своего-чужого имени? Кто-то стоит у изголовья, пытает ее - пытается выскрести из куска льда, заточение в котором (почти) добровольно. Пытается спасти, вероятней всего, а вместо этого доламывает окончательно. Она открывает глаза с мыслью, что срастись правильно уже точно не сумеет; костяная пыль внутри не приживется ровно, в прежнюю форму, останется чем-то искореженным. Чудовищной поделкой. Мужская рука опускается ей на предплечье, и тепло ударом тока течет по венам, сердце закашливается внезапным приступом жизни, сходит с ума, бьется о ребра и, ради бога, предложи ей сейчас продать душу, чтобы именно эти мгновения сошлись пазами в словечко "вечность" - подписала бы кровью, что угодно. Но ничего такого не требуют, и почему-то приходит простая пугающая мысль, что продавать ей уже нечего... Ломящий холод, сконцентрированный в районе груди, вторит этим мыслям. - Кейтлин, - повторяют настойчивей, одновременно с тем лишая притока долгожданного тепла, оставляя наедине с голодной оскалившейся болью, с горьким эхом звуков... - Мне не нравится это имя, - ей хочется, чтобы в словах прозвучало недовольство, возможно, даже ненависть. Но голос звучит ровно, лишь призрак хрипоты слабо слышится на последнем слове. И на том месте, где раньше были эмоции, остается только ровный, как из-под скальпеля, срез. Почти заживший, еще (навсегда) ноющий. Она смотрит на мужчину, склонившегося над ней; белая дверь за спиной бесповоротно срастается со стеной. Пути назад, в пустоту, больше нет. Вот только сама Пустота по-прежнему внутри. У человека бледно-голубые, словно выточенные из стекла глаза, ей кажется, что сквозь них, как сквозь объективы, глядит какая-то машина. Возможно, рентген: ощущение, будто взгляд проникает сквозь слои одежды, кожи и плоти, слишком - непереносимо - сильное. Залегшие носогубные складки выдают: мужчина не может считаться юным уже порядочное число лет; впрочем, назвать его пожилым или даже "в возрасте" язык не повернется - так много уверенности в собственных силах, холодной твердости в нем. ...такой человек не будет сомневаться перед тем, как окунуть ей скальпель в грудь Впрочем, только лишь, если в том будет для него какая-либо польза. - Мисс Сноу не нравится ее имя? - призрак усмешки в его голосе не касается мимики, - Что ж, это и к лучшему. Она думает, что руки у него слишком горячие для человека с таким ледяным сердцем. Успевает подумать, прежде, чем ее вновь оставляют в тошнотворном, промораживающем до скелета одиночестве. Говорят, птица, налетевшая на шипы терновника, продолжает петь. Птица, которой переломали все кости и бросили в морозильную камеру, лишена такой возможности. Она не может петь, не может биться в стены в таком отчаянном приступе надежды. Остается лишь смотреть, не моргая, выжидая, пока твой палач вернется. В том, что он вернется, сомнений у нее ни на грамм. *** Он наблюдает за ней последние пару недель (дольше на самом деле, но интерес пришел лишь недавно) с отстраненностью настоящего психопата, отрезающего по тончайшему кусочку от жертвы раз в день, по часам. Кейтлин действительно тает, истончается с каждой минутой то, чем она была "до". Никто не знает еще, восхитит или ужаснет то, что появится "после". Потом она будет говорить, отзванивая - как кубиками льда - согласными: "В этом теле не осталось ни единой клетки от меня прежней. А ты, Харрисон, все еще ждешь от меня прежних поступков?" Докажет, что эксперимент удался, "вечность" собрана из осколков льда, а кости срослись так, как и планировалось. Но все это будет после. А пока Харрисон наблюдает, как цвет вымывается из ее тела, как приборы сходят с ума от нечеловеческих показателей, как боль творит ему ручное божество. Почти любовно отслеживает, как меняется ее тело, ее мозг... Он ждет, когда она пройдет сквозь ледяной ад, и знает: на выходе плату возьмут последними воспоминаниями той, кем была она когда-то. *** Буквы на бейджике молодого ассистента, вечно поправляющего очки нервным беспомощным жестом, долго не желают складываться в имя. Она ждет, с холодной злобой, медленно растекающейся внутри; дни отмеряют звуки, всплывающие в ненадежном разуме дохлыми рыбешками. Она терпеливо вылавливает их, чтобы выложить в единое целое. Проходит около недели. Привыкнуть к бесконечным тестам, проверкам болевого порога, практически пыткам - если их проводят люди в белых халатах, скрупулезно строчащие в блокноты каждый ее сдавленный стон, приходится называть это "наукой" - проще, чем к своему новому лицу. Смешно... Она абсолютно не помнит, как выглядело прежнее. Просто это, отражающееся в зеркале, выглядит настолько чужим, что она даже не удивляется, когда стекло покрывается вдруг густым белым инеем. Она ждет, терпит уколы, надрезы, смерти маленьких и больших животных, окоченевшие трупики которых порой лежат в палате по нескольку часов. С каждым разом отбирать чужое тепло выходит проще - естественней - и быстрее. Она ждет, и надеется, что выглядит слишком запуганной, чтобы терзающие ее люди сами испытывали страх. На седьмой день имя неловко соскальзывает с ее языка, разбивается о пол со звуком бьющегося стекла. - Хартли... - она ловит его взгляд, будто закидывает крючок в лунки расширенных зрачков. Отвернуться он не может. Он качает головой, поджимает губы, но не отворачивается, и она впервые ощущает свою силу. Это словно стальную проволоку протянули сквозь каждый позвонок: больно, обжигающе холодно и вот-вот пустят ток. Но почему-то именно в эти мгновения приходит скалящееся бесстрашие, слишком безумное, чтобы называться храбростью. Просто-напросто терять больше нечего. Хартли отступает к двери, пятится спиной назад, продолжая смотреть, и это его беспомощное жалобное выражение лица заставляет ее растянуть губы в подобии улыбки. Вспоминать, как это нужно делать - странно, но приятно. - Мне жаль, Кейтлин. Мне правда, жаль, что это произошло с тобой... - бормочет он, и тонет, тонет, пробивая наледь ее бесцветного взгляда. - Кейтлин? Я ненавижу это имя, - у нее тихий голос, ослабленный холодом и долгим молчанием, но этот шепоток пробирает до костей. То, как перекатывается кадык на горле парня, как тревожно отстукивает сигнал бедствия его сердце, завораживает ее, как маленький вкусный кролик завораживает змею. - Не ненавидишь. Тебя заставили считать, что ненавидишь. Ради бога, Сноу, ты не настолько глупа, чтобы не заметить разницы! Он нащупывает за собой ручку двери, но та лишь злорадно щелкает, не спеша отвориться. Кейтлин встает с койки нарочито неспешно, дает Хартли время осознать: не она одна оказывается тут жертвой экспериментов. Умоляющий взгляд в верхний правый угол, где прячется взгляд камеры, практически заставляет ее расхохотаться. - Они дадут мне сделать это с тобой, Хартли. Он даст, потому что вы все для него - просто эксперимент. Не ученики. Не почитатели даже. Хартли, дорогуша, ты ведь не настолько глуп, чтобы не видеть разницы? Пальцы легко скользят по его щеке, скользят лезвиями по льду, оставляя краснеющие полосы. У Хартли запотевают очки, когда она целует его, ощущая чужую, постепенно затихающую дрожь, будто свою странную музыку. Поцелуй на вкус, как лето, как жизнь, как долгожданная свобода. Сердце сбрасывает с себя ледяной панцирь, наполняется счастьем, как солнечным светом. Ее промерзшая насквозь вечность вдруг делается самым прекрасным местом во вселенной. Рождество, приход весны, летнее солнцестояние, слившиеся в одном мгновении, заполнившие ноющую пустоту внутри до самых краев. Она смеется, когда тело Хартли застывает, примерзшее насмерть к двери, выйти из которой он так и не успел. - Ты этого так хотел, Харрисон? - ответа она, конечно же, не получает, зато впервые за проведенное тут время видит ночью цветные сны, полные лиц, запахов и полузабытых ощущений. Когда она просыпается, тела Хартли в палате уже нет. *** Уэллс смотрит на нее испытующее, но в ответ получает лишь кривоватую, словно мышцы еще не до конца вспомнили человеческую мимику, усмешку. Потемневшие губы кажутся нарисованными на бескровном лице, белые волосы - нетающим снегом. Она могла бы рассказать о тысяче видов боли, расписать каждое так, что содрогнулся бы кто угодно. Но описывать их Уэллсу она не собирается. Собирается заставить его пережить всю тысячу видов и сохранить в сознании для тысячи первого. Он может сколько угодно вести себя так, будто просто наступил ей на ногу, испачкал туфлю, повторяя звуки своей бессмысленной лжи "несчастный случай", "терапия", "пытаюсь помочь". Она знает правду, в которую потом с огромным удовольствием ткнет Уэллса носом. Заставит его скинуть маску, как он содрал с нее человеческое лицо, заставит глядеть на чудовище в зеркале - чтобы осколком этого зеркала потом вскрыть ему горло. - У вас огромный потенциал, мисс Сноу, который вы тратите не туда. - Вы ведь знаете, как меня называют ваши подручные? - его фразу она игнорирует. Уэллс неохотно кивает. - После... инцидента с Рэтэуэем? Разумеется. - Боитесь произнести вслух? - она вновь ухмыляется, - Называть демона по имени? - Не страдаю суевериями... Киллер Фрост. Неужели вам нравится это имя? - Больше, чем "Кейтлин", - таким тоном люди обычно отзываются о самом мерзком, что случалось с ними в жизни. Впрочем, она убеждена, что и является этой мерзостью. Взгляд Харрисона Уэллса, кажется, не выражает сейчас даже любопытства. - Всегда думал, что у моих сотрудников более изощренная фантазия, - бросает он вместо прощания. Очень скоро Уэллс перестанет делать вид, что пытается помочь. Но пока они играют свои роли, и Фрост зло улыбается ему, стараясь терпеть это чувство: будто внутри переламывает каждую косточку. Снова. *** Требуется не так много времени, чтобы все превратилось в рутину, в бесконечное дежа вю, вкалываемое внутривенно. Все те же попытки Уэллса быть психологом для нее, его попытки изображать чопорную сдержанность, ее злорадство, когда по этой сдержанности пробегали трещины. Все те же трупы, появляющиеся в ее палате; бесчетные эксперименты и все новые и новые виды боли. Если бы боль была наркотиком, то Фрост могла бы считаться опытным драгдиллером, разбирающемся во всех сортах товара. Впрочем, предпочла бы она их тестировать не на себе, разумеется. Она лежит на спине и смотрит в потолок цвета пустоты. Внутри бесконечным циклом ломается нечто, вынужденное перерастать хрупкость, становится чем-то уродливым, крепким... Смертоносным. Иногда к ней приходят обрывочные сны-воспоминания, в которых слишком много тепла и Уэллса - Фрост выдергивает себя из них буквально за шкирку, ощущая злость и холод, вместо утекающих в сток иллюзий. Она вспомнила достаточно из времен, когда доверяла Харрисону Уэллсу, видела в нем путеводную звезду. Достаточно, чтобы придумать для него еще тысячу разновидностей боли, каждую из которых он рано или поздно обязан будет распробовать. И это единственная мысль, которая дает не_умирать. Потому что Фрост терять нечего настолько, что будь они в Средневековье - добровольно призналась в ведьмовстве и взошла б на костер, чтобы почувствовать напоследок хоть капельку тепла. В этом веке ей остается сжигать себя ненавистью - пытаться сжигать. Ее ненависть оказывается ледяной настолько, что даже воздух в легких превращается в снежные лезвия. Для Уэллса она что-то вроде тамагочи - он подкармливает ее чужим теплом, вкалывает лекарства, убивает и воскрешает снова и снова... по-своему даже привязан, пожалуй - насколько можно привязаться к игрушке. Но это еще не все, Фрост кажется, что она упускает нечто важное, нечто, что нужно от нее Уэллсу, о чем он до сих пор не говорит, давая лишь намеки, замаскированные под доброжелательные советы. Потому что создавали Киллер Фрост точно не для забавы. *** Девушки, заточенные в башне, как правило, мечтают о прекрасном принце, который придет спасать их. Фрост заперта в ледяном аду собственного тела и мечтает лишь о мерзлом трупе Уэллса у себя на руках. Что ж, она всегда немного отличалась от обычных девушек. Спасение кажется такой же ложью, как и помощь Харрисона. Почти что религиозной байкой, за которыми люди пытаются спрятаться от страха смерти. У Киллер Фрост страха нет, наверное, атрофировался вместе с умением самостоятельно вырабатывать тепло. Ей не от кого прятаться. Выдержка Уэллса утекает водой, в то время как ее терпение, напротив, крепнет в ледяной плоти. - Прежняя Кейтлин сделал бы то, что нужно, не задавая лишних вопросов, - срывается он во время одной из их "бесед". - Прежняя Кейтлин была тупой подстилкой, делающей, что угодно и заглядывающей тебе в рот. Тебе напомнить, как я ненавижу это имя? Защитное стекло между ними звенит от напряжения, и даже сквозь него Харрисон ощущает перепад температуры, видит, как из глазниц Фрост скалится сама стихия зимы: беспощадная и злопамятная. Он давно понимает, что она не простит ничего, произошедшего в этой лаборатории: так в каком же отчаянии нужно быть, чтобы по-прежнему рассчитывать на нее?.. И ответ приходит, бьет синей молнией в цвет ее холода, в тон ее боли. Человек без лица, на которого Уэллс смотрит, как на живой кошмар, которому Фрост улыбается, как старому другу. Ее кошмар - бесцветный, засевший жидким азотом в костном мозге... глядящий голубыми умными глазами, твердящий о помощи так часто, что у нее из ушей скоро польется кровь при этом слове. Человек с молнией на груди не имеет с ним ничего общего. Фрост кладет руку на стекло, будто старается дотянутся до него, коснуться... Откуда-то она знает, что не сможет убить прикосновением то, что прячется под демонической маской с зашитым ртом. Замедлить, навредить - возможно. Впрочем, пробовать она не собирается. - Так это ты... оружие. Смешно. Звуки искаженного голоса кажутся почти музыкой: сколько дней она не слышала ничего, кроме надоедливой болтовни Уэллса? Харрисон с дикой ненавистью глядит на пришельца, и Фрост начинает понимать... Что ж, Уэллс просчитался. Он хотел сотворить оружие из девчонки, которая его боготворила, но вот незадача - уничтожил все следы ее в процессе творения. - Киллер Фрост? Она кивает, не убирая ладони со стекла. - Будет очень забавно, Уэллс, когда твое творение уничтожит создателя. Однажды... Отойди. Фрост усмехается его словам и не сразу понимает, что последнее обращено уже к ней. Делает неловкий шаг назад, и на мгновение сомнение царапается изнутри: действительно ли врага Уэллса можно считать ее другом? Черный человек кладет руки на стекло, точно в то место, которого минутой ранее касались ее ладони, и Фрост подавляет в себе желание повторить его жест. Нечто сильнее любопытства тянет ее к пришедшему чудовищу. Чувство схожести?.. Град осыпавшегося стекла не дает подумать об этом. Один осколок все же задевает щеку, но Фрост видит синюю вспышку и чувствует прикосновение искусственной кожи к своему лицу раньше, чем сама успевает оттереть кровь. - Надо же. Все-таки красная. И она готова поставить свое ледяное сердце на то, что под маской он сейчас улыбается. Синий вихрь подхватывает ее, в окружении молний Фрост вспоминает, как давным-давно, в другой не_ее жизни кое-кто говорил, что скорость и холод - противоположны друг другу. Очередная ложь Харрисона Уэллса. Фрост знает, что однажды он рассчитается с ней за каждое неправдивое слова, каждый обман, каждую лже-попытку помочь. И тогда она проверит, насколько хрупки кости обычного человека - проверит на прочность каждую, называя поименно. Но до тех пор она будет помнить, кому обязана этим шансом.