Са-ра

– Город отравлен. Он отравлен опасностью, сынок, остерегайся его, бойся его, не верь ему. Будь всегда начеку. Входи в город с рассветом, уходи с последними лучами, никогда не оставайся на ночь. А лучше – не входи в него никогда. Ты запомнил? Когда увидите на месте святого города страшное запустение, увидите идолов, вносимых в храмы… Он запомнил, но всё равно один раз подошёл близко-близко, настолько, что огромные воронки, взрывшие землю и разбросавшие вокруг себя куски асфальта, перегородили его путь по старой пыльной дороге. Город пугал даже издали, не обваленными стенами и сквозными дырами окон, не заваленными мусором и ржавыми горбами вросших в землю машин, нет. Скорее, тем, что могло прятаться в нём и чему не было названия. Тем ужасом, что уничтожил его и ещё много таких. Так рассказывала мать, и не было причин не верить ей, потому что больше верить было некому. – Люди построили огромные города, дома в сотни этажей с золотыми шпилями на них, и на самых верхушках этих домов, среди пластика и стекла, ожили древние боги. Боги войны и богатства, алчности и неуёмной жажды. Они воскуривали фимиам ненависти и раздора, обряжались в ризы власти и порока, усадили у своих ног мерзкие бездушные игрушки. Они бросили вызов старому Богу, Богу милосердия и любви, и победили его, и ввергли мир в хаос. Он спрятался за нелепо торчащим зубом остатков кирпичной стены и долго всматривался вдаль, но не разглядел ни одной живой души. Могли ли боги выжить, если не осталось ни стекла, ни золотых шпилей, ни людей? – Почему мы одни, ма? – Потому что они так и не поняли, те, кто остались. Они собрались все вместе и ушли, чтобы продолжить то, что было начато. Чтобы из средоточия людей снова рано или поздно возродить древних богов, ибо это неизбежно. Я не пошла с ними. Ты понимаешь? Тогда оставьте надежду на спасение отечества и думайте только о своей безопасности… Он не понимал почти ничего, кроме того, что зло ждёт его, и этот страх душил его ночами в липких кошмарных снах, которых не вспомнить на утро. – И придут четыре всадника, и небо отверзнется, и мёртвые восстанут… И небо отверзлось, но мы увидели только стальных птиц, изрыгнувших пламя, и живые ходили среди мертвецов, и сами становились мертвецами. Всё не так, всё совсем не так… Я обязательно спрошу у него, когда увижу – почему? Однажды утром, проснувшись, он понял, что она не дышит. Сухая рука прижимала к груди истрёпанную книжку с полустёртым крестом на обложке. Из неё он изредка читал матери по слогам непонятные слова, но чаще она скорбно и жадно вглядывалась в мелкие строки и не находила в них утешения. – Вот так будет «сахар», смотри внимательно. «Соль», «мука», «макароны». – Короткий тупой карандаш выводит буквы на листе. – Запоминай, скоро ты будешь уходить из дома совсем один. И он уходил. Покидал их тесную комнатку в одно окно, шёл полем, заросшим травой вровень с его головой, потом растрескавшейся дорогой, сужавшейся с каждым годом всё сильнее. Так он доходил до длинных рядов кирпичных домов, окружённых высокими деревьями. Они стояли достаточно далеко от города, чтобы можно было не бояться, а всё-таки он нет-нет, да озирался через спину. В тех домах, что поцелее, можно было разыскать и сахар, и крупу, и чай, всё то, что можно унести и употребить в пищу. Однажды он нашёл жестяную банку, громко тарахтевшую своим содержимым. Названия на ней не было, но он всё-таки отнёс её матери, и она улыбнулась его находке одной из таких редких своих улыбок. Это были мятные леденцы, которые он запомнил на всю свою жизнь. В том же доме на маленьком стеклянном столике под толстым слоем пыли лежали большие тонкие книги с яркими картинками. Он пролистал одну и замер, поражённый: на одной из картинок улыбалась ярко-красными губами смуглокожая женщина с пышными чёрными волосами. На ней была совершенно немыслимая одежда, но улыбка затмевала собой всё. Он попытался разобрать, что написано внизу. «Са-ра». Это её имя. Он аккуратно вырвал лист, сложил его вчетверо и сунул за пазуху. Пора возвращаться. Ливень, внезапно обрушившийся на голову, вымочил его до нитки, прежде чем он добежал до вылинявшей заправки у дороги. Втиснувшись под барабанящий от падающих капель жестяной козырёк, он смахнул влагу с лица и сунул руку в ворот футболки, но достал только мокрые клочья, расползающиеся в пальцах. Так он и стоял среди льющейся с неба воды, глядя в никуда и тупо катая в ладони клейкие шарики. Совсем один. Это ошарашило настолько, что он даже не мог плакать. Укутал мать вторым одеялом поплотнее, оставив Библию сжатой в её пальцах, и ушёл, не глядя на так долго собираемые припасы, чтобы больше никогда не вернуться. Шёл бездумно по знакомой тропе, и ноги сами вывели его туда, куда ходили не один десяток раз. Значит, решено. Если у него нет больше никого в этом мире, он пойдёт к Са-ре и леденцам. Слой пыли на столе стал толще, книга с вырванным листом лежала там, где он её оставил. Но это место не сохранило той радости, хотя он и ощутил мимолётно вкус мяты и сахара на языке. Это напомнило ему о голоде, но больше – о бесконечной усталости одиночества. Давящее на грудь чувство не находило себе выхода, терзая тело и мысли, зудя в висках тупой болью. Он поднялся по скрипучей деревянной лестнице наверх и нашёл комнату с заколоченным фанерой окном и большой кроватью в её центре. Зарываясь под пыльные простыни, он пытался воздвигнуть ими стену между собой и тем огромным, что по капле падало на него почти девятнадцать лет его жизни, переполнив до краёв горечью и непониманием. Резко навалившийся сон принёс издёрганному разуму такое долгожданное забвение. Проснулся он от непонятной тревоги. Что-то почудилось в молчащем до того доме, будто мышь тихонько поскреблась или сухие листья смело ветром с подоконника. В тонкую щель между двумя кусками фанеры на окне пробивался тонкий лучик красноватого солнца, и взметнувшиеся в воздух от резкого движения пылинки водили в нём бесконечные хороводы. Снова зашуршало тихонечко у стены, и он в необъяснимом ужасе метнулся к окну, ломая ногти, оторвал часть фанеры, впуская в комнату свет. Щадящее закатное солнце не ослепило глаз, позволив сразу рассмотреть источник шума. Это был узкий шкаф полированного дерева с золотыми завитушками. Колотившее до того где-то в самом горле сердце, успокоившись, позволило сделать несколько шагов и распахнуть дверцу. Подтянув колени к подбородку, там сидела обнажённая девушка. – Прячься, сынок, прячься ото всех. Наше спасение в одиночестве. Горе будет в те дни беременным и питающим сосцами. Если увидишь людей или нелюдей, спасайся. Для всех будет одно спасение – бегство… Он отпрянул назад, но запнулся о кровать и рухнул на неё спиной, взметнув вверх бесконечные гейзеры пыли, а девушка выпрямилась медленно и шагнула к нему, и улыбнулась, и тогда он понял, что никуда не побежит. – Ты пряталась здесь всё это время? – спросил он, садясь и царапая словами пересохшее горло. Она пошевелила губами, но не издала ни звука. – Как твоё имя? – Опять улыбка и шевеление рта, но опять ни слова. У неё были светлые волосы и совсем белая кожа, а губы не красные, а розовые, но… – Можно, я буду звать тебя Са-рой? Она кивнула неуверенно и робко, опустилась на пол и положила голову к нему на колени, поглядев как-то вопрошающе снизу вверх. Непонятное томление, с которым он сталкивался слишком часто в последнее время, вдруг, стократ увеличившись, затопило его с головой. Он дышал прерывисто и не знал, куда девать свои руки, и тогда она приподнялась к нему. У её губ был вкус мятных леденцов. Она смущалась и мило краснела щеками и кончиками ушей, ерошила его волосы повлажневшими ладонями, прижимаясь близко-близко пышущим жаром телом, этот жар захватил и его, так что он выпутался из футболки и грязных джинсов, неловкой вознёй снова потревожив пыль в воздухе, закружившуюся ореолом вокруг плавных девичьих рук, откидывающих спутанные пряди с лица. В голове его туманилось, он не мог наверняка сказать, что видит, что слышит, что ощущает на ощупь, а что на вкус. Мята, казалось, была и на кончиках её грудей, и в розовых раковинах ушей, и в ключицах; её дыхание странно сочеталось с раскрываемым беззвучно ртом, как у рыбы, выброшенной на берег; длинные разметавшиеся локоны падали ему на глаза; мягкие губы кривились, вторя сведённым в складку бровям. Будто ряд быстро сменяющихся картинок, чередующихся тёмными провалами. Всё ускоряющееся раскачивание её бёдер, таких податливых под сжатыми до боли пальцами. И солнце, медное солнце, последними лучами отразившееся в её расширенных зрачках. И тогда, во внезапно наступившей темноте, он ощутил бесконечно прекрасное, болезненно короткое заполняющее его счастье, счастье, от которого хотелось кричать. Второй раз за этот необыкновенно длинный день сон, смиловавшись над ним, резко отключил все чувства и мысли. Только одна мелькнула напоследок: «Всё теперь будет хорошо». Прошло не так много времени, прежде чем из казавшегося таким крепким сна в непроглядный мрак ночи его вытолкнул очередной кошмар. В бесконечный миг между остатками ужаса и накатившим облегчением на него навалились воспоминания о прошедшем дне, прогнавшие сонное оцепенение, будто его и не было. Он был не один. Он был не один! Потянувшись к ней всем своим существом, он прижался взмокшим лбом к её приоткрытым губам, провёл ладонью по плечу и ниже, остановившись на гладком изгибе бедра, мгновенно возжелав снова ощутить то счастье, что стало для него таким откровением, и в горячке проснувшегося желания, целуя её и оглаживая, не сразу понял, что не слышит её дыхания. В ужасе он отпрянул, потом схватил её, безвольно лежащую, за плечи и принялся тормошить, целовать не дышащий рот, кричать и звать по имени, но добился этим только окончательного понимания – и она тоже, она тоже умерла. Он прижал её к себе, уткнулся носом в уже не пахнущие ничем волосы и вдруг тонко взвыл на одной ноте, захлебнувшись плачем. Утром он, скованно двигаясь, будто каждое движение причиняло ему боль, устроил её поудобнее на кровати в ворохе смятых простыней – белое на белом – и ушёл, чтобы больше никогда не вернуться. В старом доме с разбитыми окнами на кровати лежала красивая обнажённая девушка. На внутренней стороне её предплечья, просвечивая сквозь кожу, мигали тонкие красные буквы: «Аккумулятор разряжен. Пожалуйста, подключите устройство к источнику питания».