a life that has become an illusion

      — Маниакально—депрессивный психоз, Мик, — тихонько, едва слыша саму себя, говорила Мэнди, опуская ладонь на плечо брата, как бы нутром чувствуя, что тот через секунду сорвётся. Ёбнется, перебьёт всё в доме, а потом и добрую половину жителей Чикаго.       — Сначала ахереть как хорошо, потом ахереть как плохо, — продолжала Фиона, жестикулируя руками, попутно смахивая ими собиравшуюся влагу в глазах. — И так из раза в раз. Сходим в клинику, договоримся о приёме, посмотрим, что они скажут.       — Не-не-не, слушай, ему плохо. Надо подбодрить и всё, — насильно ставя самого себя в противоречие, рычал Микки, резким движением махая на закрытую дверь собственной комнаты, наивно надеясь, что из неё как по команде вылетит Йен. Ласково улыбнётся, заверит всех, что это был разовый случай, что с ним всё в порядке, и сам пойдёт делать то, что делал бы прежний он.       — Всё не так просто. Возможно, ему придётся ложиться в лечебницу.       Фраза уебала Микки прикладом автомата по башке, мысли тут же спутались в один неразборчивый ком, чёткая картинка перед глазами поплыла, и вместо неё заплясали вокруг чёрные пятна с полосами ряби. Он сжал кулаки, инстинктивно готовясь нанести удар тому, кто говорил то, что ему абсолютно не нравилось, и вдруг почувствовал, как подкосились ноги, будто по ним только что крепкой монтировкой вдарили.       — В смысле, лече… что, в дурку? — он намеренно выдержал небольшую паузу, как бы давая Фионе возможность сказать, что всё это дурная шутка, что никакая лечебница тут не нужна, что Йен просто на время такой, что скоро всё пройдёт и станет ещё лучше, чем было. Однако все, даже малыш Лиам, что сидел рядом с укачивающей сына Светланой, все понимали, что Галлагер права. — Нихуя! Да ну ты нахуй! — сорвался. Шмыгая носом, он толкнул девушку в плечо, схватил со стола сигареты и пихнул одну себе в рот. — Он остаётся здесь.       — Он может покончить с собой.       А Милковичу так и чесалось сказать, мол, а кто бы не хотел? Они ведь в ёбаном гетто. Тут и животные не все выдерживают и как ошпаренные сбегают, только заслышав выстрел. Ему так и хотелось всё в доме вверх дном перевернуть, а потом рыжего схватить за шкирник и лещей надавать, чтобы в себя пришёл, чтобы не пугал так больше. Но в действительности всё, что ему оставалось, это слабо потирать изгиб собственной брови и периодически хвататься за голову.       — Значит, прячем ножи до тех пор, пока не оклемается. Я могу о нём заботиться. Давай я за ним буду ухаживать, пока не станет лучше.       — Он может быть таким неделями, — настаивала та, поражаясь тому, как ещё не валяется на полу, вся избитая и окровавленная, потому что говорила она с Микки Милковичем, с человеком, на которого только глянь не так, последствия будут до самой смерти тянуться. — Перепады настроения. С ними практически невозможно справиться.       — Да нехуй мне тут пиздеть про невозможное! — потому что кому, как не ему, знать о невозможном.       — Мы будем ухаживать за ним здесь, — непреклонно говорил он, обводя свой дом пальцем. — Ты, я, мы. Его семья, блять.       У Мэнди в ту секунду перестало биться сердце. Внутри что-то колко свело и тут же лопнуло, пока она печальными глазами смотрела на тёмноволосого парня и… не узнавала в нём собственного брата.       Неужели за столь короткое время всё смогло настолько поменяться? Неужели тот, кто всегда для всех был опорой и поддержкой, кто искренне и тепло улыбался каждому, теперь не улыбнётся никому и никого уже не ободрит своим ласковым голосом? И неужели тот, кто калечил до полусмерти любого, рискнувшего ему возразить, теперь сдержанно спорил и слушал, лишь словами пытаясь убедить?       Когда всё, блять, стало похоже на сраный драматический фильм?       Фиона быстро стёрла рукавом набежавшие слёзы, считая, что их вид не сделал бы лучше. Она пристально смотрела хозяину дома в спину и думала, что, возможно, даже примерно не смогла бы представить то, что тот испытывал сейчас, какую боль он сдерживал внутри, пряча её за маской безумца.       Она бросила взгляд на Дебби, что напоминала ей Йена, и, сама того не замечая, легонько дёрнула уголком губ. Попросила её позвонить Липу, рассказать обо всём происходящем, потому что о таком надёжнее сказать сразу, дать возможность быть ко всему готовым.       — Не будет он ложиться в ёбаную дурку! — сжимая в руках пиво, а глотке ком из соплей и сожаления, проорал Мик. — Ты меня слышишь? Он остаётся здесь. Со мной.       Будь Фиона отчаявшейся самоубийцей, она возразила бы вновь, затеяла бы спор с самого начала, отказываясь принимать другую позицию. Она расписала бы упёртому барану, уже чуть ли не по пунктам, всё последующее за эти днём поведение Йена, потому что она знала, блять, о чём говорит, она имела с этим дело ещё задолго до сегодня. Она в красках описала бы то, как тому будет нереально хорошо, как он будет светиться от счастья, браться за любое говно, которое раньше ему было чуждо, и то, как потом ему было бы паршиво, как он потерял бы интерес ко всему вокруг, к людям, занятиям, работе, как ломанулся бы в какой-то момент пилить себе руки или прыгать в верёвку. Ей не составило бы труда просвятить.       Но, с другой стороны, будь Микки долбоёбом и ни разу не Милковичем, он и сам послушно открыл бы дверь в свою спальню. Позволил бы Галлагерам забрать его, увести его в сраную клинику и обследовать. Позволил бы им всем оставить Йена там, ведь это для его же блага, и совершенно не важно, что тот бы стал психовать ещё больше, брыкался бы, вырывался и в любом бы случае двинул кони. А если нет, то, вернувшись домой, послал бы всех их нахуй, потому что бросить его в лечебницу всё равно, что на могильную плиту нассать.       Он истерично сжимал татуированными пальцами тёмно-коричневую бутылку с ярко-красной этикеткой, одними глазами озирался по сторонам и, поджимая губы, пил. И для него это практически сравнимо с глотками свежего горного воздуха после нескольких лет заточения в тюрьме, потому что всякий раз, когда он чувствовал, что вот-вот кинется на кого-нибудь с заточкой или чем поострее, он хватался за алкоголь и вливал в себя так, будто завтра на настанет. Так было проще усмирить самого себя.       Светлана, что по-прежнему восседала на диване и крепко прижимала к себе Евгения, размышляла о том, что ещё не видела мужа заведённым настолько, чтобы из зрачков летели искры, а с языка — лезвия. Ей не хотелось подойти и утешить Микки, не хотелось его обнять или приласкать, но не потому, что она бессердечная мразь, которую не заботит никто, кроме себя любимой, а просто потому, что она хорошо знала этого человека, знала, что он справится с любым дерьмом на пути, которое бы только не появилось. Она также знала, что он не позволил бы ей всяких нежностей, но не потому, что всё ещё держал образ, а просто потому, что и без всего этого был в ней уверен.       Они были довольно своеобразной семейной парой, но позавидовал бы им любой.

      Если бы кто-то однажды спросил у Микки о значении слова «любовь», то он обязательно бы сначала отвесил люлей этому несчастному журналисту, потому что правила жизни в гетто и сама его милковическая натура не подразумевали разговоры о таком, а потом, отойдя в сторону и закурив, сказал бы, что это забота друг о друге.       Не совместные ужины за круглым столом в ресторане, не взаимный обмен подарками на четырнадцатое февраля и не походы в театры по воскресеньям делают чьи-либо отношения любовью. Элементарная забота, пусть даже не такая невинная и красивая, как её описывают в сопливых фильмах или сериалах, но главное, чтобы искренняя. Только она способна подтвердить невероятные чувства к кому-то.       И Мику, который думал об этом, тогда истошно захотелось хотя бы на пару часов стать Галлагером, чтобы закинуться сначала опиумом, потом литием, запить это всё дешёвым пивом или не запивать вовсе, укрыться с головой толстым одеялом и пролежать так минимум до следующей фазы, потому что чувство бесполезности изнутри разрывало. Пробивало навылет сердце, крошило рёбра и буквально оставляло с ничем. Ему хотелось помочь, хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы рыжему стало лучше, но, оказалось, Фиона была права, когда, уходя, сказала, что с этим ничего не поделаешь, что все твои действия ограничиваются ожиданием.

      Ну он и стал ждать, когда вечером следующего безрезультатного дня, вопреки собственным планам, осторожно прилёг рядом с Йеном. По привычке одной рукой обхватил его талию, останавливаясь где-то в области левой груди, а другую подложил себе под голову. Он не спал ещё часа три, внимательно разглядывал натренированную спину перед собой и выпирающие на ней мышцы. Он смотрел на ровную, гладкую кожу, покрытую нескончаемым морем бледных веснушек и фиолетовыми кляксами синяков, и хотел целовать её до скончания веков.       Ему удалось уснуть только в начале четвёртого утра, а через час произошло нечто странное. Будто бы взмахом волшебной палочки, Йен ожил. Не сразу, конечно, ещё около получаса он привычно себе сверлил взглядом стену рядом с открытым окном, пытаясь восстановить память, последнее в которой это то, как он, щурясь от яркого сине-красного света, мягко касался губами растрёпанных чёрных волос, чувствуя, как что-то похрустывало в боку под ладонью. Более-менее оклемавшись, он чуть оглянулся назад и тут же виновато отвёл глаза, аккуратно убирая с себя чужую руку и с треском пружин под собой переворачиваясь на спину.       — Блять, — прошептал он, болезненно зажмуриваясь, потому что нервы на лице ещё не отошли от комы, и вжимаясь гудящей головой в подушку, отчаянно желая, чтобы всё, что сейчас вырезками из общей картины всплывало в воспалённом мозгу, оказалось просто страшным сном, который он почему-то принял за реальность.       Ему бы заснуть ещё часа на два, потом проснуться с бьющимся счастьем вместо сердца и свалить на кухню. Наготовить там гору блинчиков, запахом которых разбудить бы Микки, увидеть его, такого сонного и ворчливого, вколотить его задницей прямо в стол и отыметь на нём жёстко, чтобы как раньше.       — Блять, — повторился он, понимая, насколько это всё ёбаная чушь, и чувствуя как затягивался узел внутри живота, потому что хоть и развёрнутые сцены с выебанным любовником нехило отдавали пульсацией, а мысль о том, чтобы проснуться нормальным вызывала рвотный рефлекс, всё это так или иначе было иллюзией.       Вся его жизнь теперь, наверное, синоним слова иллюзия.       Микки тогда, словно почуяв, протяжно выдохнул, медленно разлепил глаза и облизнул пересохшие губы, большим и средним пальцами надавливая на закрытые веки в попытке окончательно отогнать сон.       — Ты чего? — совсем обыденно спросил он.       Ему и не обязательно было восторженно и безумно вскакивать с постели, отплясывая вокруг неё чечётку в радостях, что рыжий, наконец, воскрес. Он ведь не идиот, он ещё вчера взял у Фионы консультацию по поводу того, как жить с биполярниками. Он прекрасно понимал, что пацан так и так проснулся бы, дело было лишь во времени. День, два, неделя или месяц, без разницы, Милкович был готов ждать сколько угодно.       — Порядок, спи, — спустя недолгое время отозвался тот, спуская затёкшие ноги к полу, упирая в них локти и проводя вспотевшими ладонями по беспорядочным волосам. Он остановился в области затылка, сцепляя на нём замок из собственных пальцев, и, скользя кончиком языка по зубам, сделал глубокий вдох. Поднялся, чуть пошатнувшись, подошёл к окну и, отодвигая краешек плотных тёмных штор, выглянул в появившуюся щёлку, как бы уверяя себя в том, что он на самом деле живой и всё ещё находится в Чикаго.       — Мужик, ты…       — Спи, Микки. Всё нормально, — он фальшиво улыбнулся и стремительно вышел за дверь, тихонько прикрывая её за собой, надеясь, что тот действительно его послушал.       Он, наперекор фиониным рассказам о скорейшем суициде, не пошёл на кухню, не достал из сломанного ящика нож, который никто так убрать и не додумался, и не побежал резать себе руки. Не схватил револьвер, неизменно валяющийся под диваном на чёрный день, и не пустил себе пулю в глотку. Не рванул в кладовую, не отыскал в одной из дранных коробок верёвку и не полез в петлю.       Всё, что он сделал, это взял из кармана собственной куртки сигарету, натянул на ноющие плечи чужую кофту и в оттянутых семейниках выперся на улицу.       Там было свежо, немного прохладно, но это даже плюс, и пахло скошенной травой. Вокруг ни души, единственный вполне типичный для трущоб бомж или, возможно, полноценный гражданин, судя по всему запутавшийся в собственных конечностях, спокойненько похрапывал за оградой дома напротив. Фонари горели тускло, будто бы нехотя, и никакая живность мёртвую тишину не нарушала.       Рыжий выпускал дымные кольца изо рта, бесцельно лупал то в один, то в другой конец дороги и думал, за что ему, блять, всё это. Почему Моника именно его одарила своей ебанутостью? Почему не Липа, например? Он ведь умный, он бы точно придумал, как с этим справиться, и в итоге справился бы обязательно. Или почему не любого другого ребёнка, которого она родила, гуляя от Фрэнка в приступе мании? Почему вообще эта хуйня проявилась именно сейчас, когда он только начал обретать свободу и счастье, будучи рядом с тем, кто больше не скован влиянием убогого папаши?       Когда позади него, поглубже затянувшегося, с глухим стуком хлопнула входная дверь, никотин невольно застрял где-то на уровне середины гортани. Он не знал, должен ли сказать что-то, должен ли оправдаться чем-то, должен ли на руки к Микки броситься и расцеловать его как последний шанс, попутно мыча слова благодарности за то, что он рядом. Он не знал, надо ли тому это.       — Хуёво, если ты пришёл за этим, — протянул холодным, почти равнодушным голосом.       Он не специально так, он просто не предполагал, чего сейчас ждать. Может, ему уже пора поднимать зад и идти паковать вещи или отзваниваться родным, чтобы те его забрали, и отвезли куда-нибудь, лишь бы отсюда подальше. Правда в том, что Микки, как бы ни пытался таковым выглядеть, всё равно не железный, не каждый сможет вывезти постоянные перепады настроения, тупые заскоки, вроде неожиданно появившегося рвения сняться в порнухе или начать играть на пианино, и припадочные истерики по поводу и без. Не каждому хочется всю жизнь провести в страхе и напряжении.       — Это смотря с какой стороны посмотреть, — на выдохе выдал Микки, отвечая на реплику или, вдруг став магом, способным читать мысли, отвечая на рассуждения. Он набрал в лёгкие побольше воздуха и, чиркнув дважды зажигалкой, присел на ступеньку выше от Йена.       — Тут с любой стороны не очень, — тяжело усмехаясь, ещё не до конца воспринимая, сказал это он или его депрессивный эпизод. — Ты когда-нибудь чувствовал, будто тебя отрезали от всего мира? Вокруг все суетятся, куда-то бегут, и шумно так, что пиздец, а ты стоишь как вкопанный и не понимаешь, что происходит.       — Слышал бы ты себя, Галлагер.       И этот грамм необидной фамильярности отшвырнул его в прошлое, в те теперь далёкие и непостижимые разуму беззаботные времена, когда он был ещё ребёнком. Когда для него не существовало никаких маний, депрессий, суицидальных наклонностей, ничего, что вставляло бы палки в колёса. Когда он был обычным подростком, наивным, любопытным, изучающим себя и своё существо. Когда он был тем, кто не боялся совершить ошибку, не боялся оступиться, принять какое-нибудь необдуманное импульсивное решение, типа, заявиться в дом к Милковичам с пушкой и требованиями.       — Нам, наверное, лучше расстаться, — прикрывая глаза и проводя ладонью по лицу, он поддался назад и опёрся на локти, вгоняя в кожу маленькие деревянные занозы. — Я понимаю, что со мной, я видел всё это у матери, и вас, кстати, слышал тоже, — он затянулся, выпуская из носа дым. — Без понятия, как я буду дальше жить с этим, но последнее, чего мне хотелось бы, это причинить тебе вред, так что, думаю…       — Завались, — грозно отрезал Микки, двумя молярами челюстей прикусывая щёки с внутренней стороны. Ему даже слышать было противно о варианте разбежаться. Для него это было бы слишком просто, а он никогда лёгкие пути не выбирал. — Нехуй тут думать, я тебя оставлять не собираюсь.       — Мило, конечно, но ты ведь не можешь знать, что будет дальше, — он, медленно повернув голову влево, впервые за пару дней посмотрел парню в глаза. Тот на него смотреть боялся, поэтому разрезал пустым взглядом пространство между собой и ближайшим фонарным столбом. — Может, я кинусь на тебя с ножом или во сне задушить попытаюсь.       — Это ты мне угрожаешь или сомневаешься в моей способности постоять за себя?       — А что тебе больше нравится? — своим томным низким голосом, будто бы в прелюдию перед сексом играя. — Да ты сам подумай. Я никогда тебе не обещал стабильности, нормальных отношений, а теперь это в принципе невозможно. Навряд ли в ближайшее время я приручу биполярку настолько, что мы сможем жить спокойно и ни о чём не думать.       — Ты с луны, что ли, ёбнулся? Я тебя когда-то об этом просил? — Микки движениями двух пальцев откинул окурок в сторону и потёр глаза. — Ты и без болезни долбоёбом был, но это ведь никогда мне не мешало быть с тобой.       — Ты так говоришь только сейчас, когда в целом ничего из ряда вон не произошло, — он улыбнулся несколько нездорово и сдул истлевшую в пепел бумагу. — Но когда я начну творить другую безумную хуйню, а, Мик? Что тогда?       — Тогда я упакую тебя в чемодан и увезу куда-нибудь либо прикую наручниками к батарее и буду следить за тобой, — он повёл плечами, расковыривая корку с раны на руке. — Не думай, что не я смогу тебя осадить, если это потребуется.       — Микки, ты еблан, слышишь меня? — Йен, словно озверев, резко поменял положение, перекатываясь на бок, а затем на колени, оказываясь между широко разведённых в сторону чужих ног. Он схватился за его ляжки, чем заставил посмотреть себе в глаза. — Ты чё, блять, в героя поиграть решил? Не надо! Вот это всё, — он обвёл указательным пальцем овал лица, — это не на неделю, не на месяц, даже, блять, не на год, понимаешь? Это навсегда, Микки, это…       Тот, не выдержав, цокнул, несильно отпихнул его в лоб, отодвигая подальше, и облизал пересохшие от напряжения губы.       — Иди ты, нахуй, Галлагер, — рыжий неторопливо отвернул голову в сторону и протянул что-то на подобие «пиздец», а после принял изначальное положение, только уже не откидываясь назад. — Я один раз сказал, что тебя не оставлю, больше повторять не стану. Если не устраивает, пиздуй.       У него внутри разворачивалась атомная война, когда он, сглотнув ком в горле, поднялся на ноги и сделал шаг в сторону двери, опасаясь, что дальше ничего не произойдёт. Но его нехило попустило, когда холодная рука, прижавшаяся к плечу, буквально сразу же затормозила его, а за ней и полуголое тело, всё покрывшееся мурашками, с треском прибило его к деревянной отделке. Тот смотрел на него своими безумными, маньячими глазами и тяжело дышал. И мгновение спустя всё же поцеловал его. Жадно, грубо, как до этого не умел или тщательно скрывал.       Он целовал его грязно, слюняво и бесстыдно, дерзко сжимал пальцами его подбородок, пытаясь пихнуть язык поглубже, пытаясь к себе прижать поближе. Целовал его так, будто бы его рядом не было несколько лет, будто бы и следующие несколько они проведут порознь. И будь у него только силы и мужская энергия, он бы нагнул его как последнюю шлюху прямо здесь, на ступеньках перед домом, совершенно наплевав на то, что, кроме них, тут живут и другие, и выебал бы со всей присущей себе дурью, как не ебал ещё никогда.       — Я люблю тебя, Микки, — с характерным причмокиванием отрываясь от него, прошептал Йен, по-прежнему зажимая его голову двумя руками. — Но я не хочу потом остаться один, понимаешь? Пока ещё ты уверен, что всё можешь, что со всем разберёшься, но потом я вспоминаю Фрэнка, который с ненавистью смотрел на Монику и говорил, как хочет, чтобы она убралась из нашей жизни, и… думаю о тебе. Однажды ты посмотришь на меня так же, и тогда я ебанусь окончательно, потому что не выдержу, блять. Кто угодно, но только не ты, Микки. Прошу тебя, пожалуйста, давай разойдёмся сейчас, пока не стало слишком поздно.       Милкович слушал его, быстро моргал и, не стыдясь, чувствовал, как по щекам скатывались слёзы.       Он хорошо понимал, что слова Галлагера, так или иначе имевшие разумное зерно, были не более, чем, скорее, обоснованная попытка оградить себя от повторного разочарования в жизни, что для психически нездоровых сравнимо с концом света. Он, как и любое другое разумное существо на планете, не хотел в какой-то момент оказаться в ряду одиночек, не хотел, помимо расстройства, залечивать раны ещё и от расставания, потому что для него это, вероятно, обернётся самым трагичным концом из всех возможных.       Микки понимал это и ещё кое-что.       — Я не собираюсь тебя бросать, — твёрдо сказал он, принимая точно такую же позу как напротив, сжимая своими руками чужие щёки и заглядывая в зелёные глаза. — На каком тебе, блять, языке это ещё объяснить? Не собираюсь. Ни сейчас, ни через неделю, ни через год. Я обещаю. Ты терпел мои заёбы, когда я прятался от отца, а теперь моя очередь терпеть твои, когда ты будешь прятаться ото всех в кровати, сечёшь? Я буду заботиться о тебе, слышишь? Потому что именно это делают, когда… — он сглотнул и, прижавшись к тому лбом, выдохнул, — …когда любят, Йен.

      Микки знал, что у него всё стопудово выгорит. Знал это, потому что у него были надёжные советники в виде семьи его парня, и потому что последние дни он коротал за тем, что шерстил интернет, останавливаясь на всяких сайтах, посвящённых заболеваниям с башкой.       Он знал, что вылечить рыжего не получится никак, но знал, что его можно загнать в ремиссию, что, впрочем, он и собирался делать всё своё свободное время.       Указаний или конкретного плана действий у него, разумеется, не было, но было неплохо развито чувство импровизации.