По снегу

      Бытует мнение, будто те, кто говорят, что самое холодное место на Земле – Южный полюс, никогда не были в Норвегии. До некоторой степени слухи даже правдивы. Ровно настолько, насколько правдивы слухи, что эти, болтающие про полюс, помимо Норвегии забыли посетить ещё и Аляску, например, и Сибирь, и ещё добрый десяток географических холодильников, и вообще ничего не смыслят ни в холоде, ни в странах, ни в географии.       Однако, факт: каждое из мнений положительно бытует как раз в одной из упомянутых стран – в том числе самой Норвегии. И, если поискать, на севере промозглой, задубевшей до сосулек на бороде страны найдутся обитаемости, где за слова, что, мол, и не такого повидали, источник исторгаемых может быть спешно заткнут топором или кулаком. Посему всякий разумный человек должен оставить нежного патриота в покое; не будет глупым и просто вежливо промолчать, покивав и сохранив чертенячьи мысли при себе.       Да и разве нуждается в убеждении собственной правоты человек, который, выходя на улицу среднестатистической зимой, должен всегда держать мысли на спусковом крючке? Что, например, целоваться с девушкой за пределами четырёх стен не стоит – не из чувства целомудрия, а просто чтоб не смёрзлось.       Нет большого греха в прощении праведного невежества.

…       Те Самые Зимы, Сороковые, про которые слышал всякий необразованный дурак. Страшные несказочные сказки, будто бы было так холодно, что вороны удавливались собственным карканьем, а плевки застывали на лету; будто от мороза деревья трескались и крошились в мелкую щепку, которая не топилась и не горела; будто пальцы на руках и ногах смерзались так, что отдирались потом только с кожей и мясом – если везло.       И это только про Россию. Мало того: про территорию, славящуюся умеренным климатом и терпимыми контрастами. А теперь перенесёмся дальше, на север, а потом западнее, почти до северного побережья самого мёрзлого полуострова – и вниз, резко вниз. Ветер вьётся, рычит навстречу, сквозь облака рвутся острые, неровные острия гор. Поверху – слепяще-белые склоны, ниже – тёмно-еловый матрас леса, не тронутый ни человеческой рукой, ни его орудиями; сейчас не до него.       Почти.       Всё ближе… Уже можно различить отдельные деревья, хоть это и не так легко. На полмига показавшееся над горизонтом солнце без зазрения совести убралось назад, и вновь фиолетовые сумерки захватили снежно-колючие просторы. Поднялся нешуточный буран. Такой, конечно, глыбу с земли не поднимет, и дерево не свалит, но убить, заморозить насмерть может и приспособленного к жестоким зимам обитателя, это по его части.       Не говоря уже существе, чью тонкую, кривую цепочку следов он с такой торопливой яростью старался разметать по снегу.       По следам, дальше, дальше, ещё…       …вот. Маленькая тёмная точка. Идёт нетвёрдым шагом, шатается, сгибается и через раз падает под хлыстом ветра, но снова встаёт и снова идёт. Надежда, сперва служившая единственным подспорьем и опорой, превратилась в яд. Не даёт отдохнуть. Не даёт думать. Не позволяет очнуться от бреда и осознать: каждый лишний шаг вот прямо сейчас, в эту самую минуту, в потенциале – последний.       …ещё ближе.       Девушка. По биологическим меркам – ребёнок, по военным – женщина; по лесным – без пяти минут ландшафт.       Понять ни того, ни другого, ни третьего ей не дано. Совсем стемнело, винные сумерки сменились утробно-густой полярной ночью, и человеческие черты едва различимы. Мучимое бурей существо, ломающееся под секущими иглами льда и ветра, одето кое-как. От одного вида окутывающих тело тряпок сквозит отчаянием.       Длинная лоскутная юбка сшита с несколькими такими же, одна под другой, каждая из ветоши.       Явно с мужского плеча, тяжёлый и совершенно бесполезный тулуп – единственный, сохранивший какой-никакой ноский вид, несколько часов назад он стал лишней ношей; по пути случилось озеро, и девушка в спешке не разглядела выдолбленной кем-то во льду проруби, едва затянувшейся ледком. Посушиться или хотя бы отжать одежду времени не нашлось, пришлось двигаться и изо всех сил стараться не умереть сразу.       Сбитый, истёршийся войлок, некогда бывший валенками, обёрнутый вокруг ног.       Куцый, как шерсть плешивой собаки, платок, каждый пять минут срываемый с головы.       Всё дырявое, всё мокрое, скованное коркой льда и нарастающими снежными пломбами. В таком снаряжении не выживают.       Как только она идёт с этим скарбом, как ещё не упала…       …никак. Силы тают вместе с теплом, побыстрее стремясь покинуть исчерпывающий последние ресурсы тело. Споткнувшись о сугроб, девушка сломилась и приземлилась на одно колено, едва успев выставить перед собой его и руки. Она знала, что если упадёт плашмя, воли заставить себя идти дальше у неё не хватит.       С полминуты сидела в снегу, не шевелясь, позволяя пурге грубо метать на себе остатки одежды, рвать волосы и сечь льдинками лицо, красное и опухшее от мороза, местами синее – от побоев.       За отдых и возможность чуть-чуть прийти в себя пришлось долго платить. Время и тепло, единственное, что есть у неё – слишком ценная валюта. Девушка давно перестала чувствовать холод в ногах и руках, довольно равнодушно отметив про себя, что, скорее всего, пальцы, что на руках, что на ногах, отморожены. Если пробыть на морозе дольше, некроза не избежать.       Она поглядела на ладони. Пальцы действительно уже не сгибались и почти не шевелились, хотя ещё самую малость покалывали. Это мало утешало: цвет их стремительно менялся из лихорадочно красного в мраморно-белый; значит, скоро посинеют, потом почернеют, а после…       Ещё не утратив способность временами разумно мыслить, девушка подула на одеревеневший пальцы – и чуть не потеряла сознание.       «Нужно идти дальше. Не плакать, не кричать, идти. Снег лучше, чем они. Смерть лучше.»       «Упереться в землю. Успокоиться.»       - Дальше, - приказала она себе, почти шёпотом. «Громче нельзя, услышат». Оскалившись от напряжения, оттолкнула себя от земли и рывком поднялась на ноги.       Упала. Чуть не плача, повторила требование. На второй раз удержалась. Шаталась, дрожала, но держалась. И вовремя.       Её едва не стошнило от страха. Услышь она ночью посреди леса у себя за спиной рёв медведя, волчий вой, да хоть заунывный напев злого духа, она бы не испытала того звериного ужаса, какой в вызывал этот звук.       Собачий лай.       Казалось, она выжала из себя всё: и первое, и второе, и третье дыхание, и последние внутренние ресурсы, и самые последние – вообще всё. Адреналин, приняв бедняжку за токсикоманку, должен был давно плюнуть на неё и поискать себе более толкового работодателя. Но он, верный цели, застрекотав под сердцем, задал последний залп искр, заставил огонь по телу полыхнуть ещё раз, последний. Девушка сорвалась и побежала со всех онемевших ног в сторону чащи так быстро, что почти не проваливалась в снег, почти не спотыкалась о саму себя, не понимая и не думая, на чём до сих пор работает тело. Живое существо желало жить, а если нет – то по своей воле, в сугробе или подо льдом. Только не с их позволения. Только не теперь, не после того, что она прошла ради того, чтобы избежать этого.       - Die Spur! Der Hund hat die Spur genommen!       - Dort! Hinter den Bäumen!..       Вступившую в права ночь разрывали немецкие окрики врагов. Натасканные злобой псы выли и бесновались от восторга, что взяли, наконец, след и, опьянённые погоней, обезумевшие, понеслись за добычей, рвя поводки из рук и словно позабыв про царивший вокруг ледяной ад. От их лая, от криков «орлов» беглянка почти не уступала собакам в скорости. Погляди она в этот момент на себя сама, наверняка не поверила бы глазам. Но…       Двое суток в пути. Без сна. Без еды. На морозе.       Против бешенной охотничьей страсти и великолепной оснастки; у одних – природной, у других - воровской. Против зубов и автоматов. Против желания вернуть игрушку на место…       Четверть часа срывающего дыхания бега – и с трудом пройденного за день расстояния как ни бывало. Ей удалось немного оторваться от погони и углубиться в лес. Дальше бежать стало сложнее. Под снегом повсюду попадались ветки и коряги, беглянка через шаг падала, а один раз едва не сломала ногу. Наконец, найдя огромную рухнувшую сосну-исполина, при жизни размерами соперничавшую бы с секвойей, разгребла, как могла, снег и забралась в небольшую норку-шалаш меж изогнутых корневищ. Земля ледяная, зато сухая, и нашлась примятая куча прошлогоднего сена, снесённая каким-то предприимчивым лесным зверем. Всё лучше, чем снег.       Она подобрала под себя ноги, забилась обмороженными ладонями под мышки, раздражая кожу, но упорно стараясь стать как можно меньше и плотнее, укуталась в заледеневший тулуп и затихла.       Смертельная тишина. Выл ветер, и от его ярости так стонали и трещали деревья, будто в приступе ревматизма костерили всех и вся так, как умеют это делать лишь самые глубокие и наглотавшиеся жизни взахлёб старики.       Но внизу, под сугробами и ветками – тишина могилы. Собственное дыхание кажется слишком шумным, а его облачко, «ведь наверняка», заметят. Девушка уткнулась ртом в колени и дышала на них, пряча видимый в ледяном воздухе горячий пар и грея ноги. Ей чудилось, что и сердце бьётся слишком громко, «его могут услышать»; льдинки с оглушительным треском сыплются на землю при малейшем движении, «слишком громко, слишком громко». Она пыталась не дышать вовсе, но после такой погони быстро срывалась, и ледяной воздух обжигал и царапал горло, т она начинала кашлять, задыхаться, и снова – «ты шумишь, ты слишком шумишь, тебя заметят, тебя поймают, найдут…»       Чтобы не вскрикнуть, ей пришлось со всей силы вцепиться в превратившуюся в корку губу. Собаки! Где-то совсем близко ищейки буквально взорвались лишающим способности мыслить лаем.       Как же они успели добраться так быстро?! Как так точно шли по её следу?! Ведь ветер заметал его в считанные секунды, так же быстро уносил её запах…       Тут она увидела то, что случайно упустила в первые секунды, и чуть не заплакала от паники, обиды и отчаяния. В темноте на сером снегу отчётливо виднелась цепочка чёрных пятнышек.       Кровь. Видно, ногу она всё-таки разодрала, просто не заметила в спешке, а сейчас…       Как же это горько – устать настолько, что обращать внимания на собственную боль становится утомительным.       Беспомощно всхлипнув, девушка торопливо отёрла глаза рукавом – уже имев неосторожность заплакать на холоде, больше такой ошибки она старалась не повторять. В прошлый раз слёзы смёрзлись и оставили её без нескольких шматков кожи и половины ресниц.       Она прекрасно понимала, что теперь... всё. Слишком далеко от людей, чтобы кто-то мог услышать её, даже если каким-то чудом среди местных и найдётся сочувствующий. Помочь могло только чудо.       Вот только слишком много всего успело случиться, чтобы вера в сказки сумела выстоять. Не в хорошие сказки, это точно. Бог Всевышний – та же история. Вознесение хвалы или мольбы любому Кому-То – теперь не больше, чем трата энергии.       Но сейчас она сидела и дрожащим голоском шептала. Молилась.       Не богам, конечно, нет. Она молилась тому, кому есть до неё дело. И ей было всё равно, кто это окажется. Дерево, которое вдруг рухнет поперёк дороги немцам. Буря, которая усилится настолько, что солдаты не решатся продолжить путь, а её заморозит и заберёт к себе. Одна из давно не евших собак, которая не выдержит и с голоду набросится на погонщика, так нещадно понукавшего её бежать вперёд, когда льдинки наросли между когтями, а язык пересох. Случаю. Авосю. Всё равно, кому. Лишь бы помог.       «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…»       …скрип снега…чьи-то медленные, но уверенные шаги…       Девушка недоверчиво подняла голову. «Так быстро?..»       …тишина.       В «шалаш» осторожно просунулась большая белоснежная голова с волчьими пастью и ушами, облепленная снегом, как второй шкурой.       Собаку мог бы сбить со следа ветер и заметённый след – но запах свежей крови, такой сладкий для голодного зверя, она учуяла бы и из пекла.       Беглянка замерла. На секунду, только на секунду, ей показалось, что овчарка раздумывает, поднять ли тревогу или…       Но у добычи нет права сомневаться в том, что она – добыча. Никаких «или».       Овчарка до дёсен оскалилась, обнажив желтоватые клыки, и загавкала. При первом же звуке лая девушка содрогнулась всем телом и шарахнулась, точно её ударили.       - Тише, тише, замолчи, пожалуйста!.. Ну нет же, ну замолчи!..       У неё больше не было сил сдерживать слёзы, катившиеся по щекам и застывающие на морозе. Едва соображая, она было попыталась протянуть к овчарке руку и зажать ей пасть, но это лишь усугубило положение: собака легко увернулась, а в следующую секунду вцепилась ей в рукав и потащила наружу. Тулуп хоть и толстый, но звериные зубы чувствовались сквозь него преотлично, спасало лишь онемение в конечностях. Девушка не могла закричать, чувствуя, что от крика холод может разорвать ей грудь, но продолжала отбиваться, выворачиваться, как уже парализованная ядом муха в паучьих челюстях.       А толку? Мускулистое животное в разы сильнее ослабевшей и перепуганной жертвы, и даже весу в овчарке было побольше. Одним мощным рывком собака вытащила мышку из норки, вторым тряхнула её, как волки обычно отрывают от мяса куски, а третьего не понадобилось. Послышался лай остальных собак и торжествующие крики.       Скоро вокруг остались только скалящиеся пасти. Никто не помог «мышке» подняться и не отнял собаку, продолжавшую рвать и мотать её за руку. Хищники, так долго преследовавшие своё, получили право немного поизмываться напоследок и не желали его упускать.       … «Охотников» с прошлого раза осталось пятеро, но с ними три большие овчарки, с покрасневшими от бесконечной погони глазами, хлопьями пены у пастей и всклокоченной шерстью. Вмёрзшие снег и льдинки блестели в ней, как драгоценности. Все были куда лучше подготовлены к погоне, чем жертва – к побегу. Солдаты, видно «позаимствовали» одежду кого-то из местных, предназначенную для таких температур – плотные меховые куртки и штаны, меховые унты, наверняка все в тёплых свитерах и шерстяных носках. Вон, даже лица раскраснелись от бега, не то, что у неё. И, хоть от природы скуласты, бледны и узколицы, выглядели довольно неплохо и казались почти здоровыми. Конечно, насколько здоровым может выглядеть человек во время войны.       Вообще-то, они – не они. Они не рождались в форме и со вскинутой рукой. Если приглядеться, можно заметить кусочки, из которых их склеили. Тяжело, но трещинки различимы.       Вон тот, высокий, довольно хмыкает и уже развязывает рукавицы, готовясь повеселиться – он учился на врача. Изучал аномалии горной болезни и хотел открыть бесплатную детскую больницу где-нибудь в Андах. Всего один год оставался, и он уже проходил стажировку, а родители-банкиры поддерживали его и собирались помогать в начинаниях. Редкая комбинация.       Тот, что рядом с ним, рыжий, как подосиновик, и весь в веснушках, собаку треплет и скалится не хуже её – кинолог, пуделей в цирке дрессировал; кому, как ни ему, должна быть привычна жизнь в самом разношёрстом окружении.       Ещё один, у кого лицо давным-давно потеряло способность двигаться и выражать эмоции – обычный фермер, с обычной семьёй, разводил коз, лучших в округе. Регулярно получал за них грамоты.       То же с остальными. У всех была человеческая жизнь, почти все были нормальными, теми, кто не позволяет злобе дышать за себя. Но потом – армия. Которая «делает человека свободным»; надпись на входе в каждую часть. И там из них – из кого железом, из кого убеждением – выжгли всё личное и своё, до чего добрались, вытащили раскалёнными добела щипцами душу и бросили в жар военного горнила. И повезло тем, у кого под сердцем уцелела, хоть образом, хоть мыслью, старая фотокарточка с портретом друга или подруги, родителей, братьев и сестёр, памятная монетка или камешек, кулон, хоть что-нибудь. У того есть шанс не превратиться в хищника и охотника, есть шанс выжить. Не важно, пустят ему пулю в лоб в первом же сражении, или он доберётся до конца и встретит смерть в постели десятки лет спустя – он до конца останется человеком, выживет.       Это не бессмертие и не награда. Просто выбор быть.       Но не для них. Эти пятеро мертвы. Давно уже, не меньше трёх месяцев прошло с тех пор, как их сердца перестали биться. Такое несложно определить.       Зверь не убивает без причины. Он убивает только когда голоден, болен или в опасности.       И человек не убивает без причины. Причина – голод, болезнь, опасность.       Другая причина – и ты не человек.       И тем более не человек, если…       «Если» и в мирное время не находилось охочих обижать. Это как пнуть самого большого в мире щенка. Когда-то у неё, которую знакомые с доброй улыбкой называли «Леди», были круглые глаза-монетки цвета пепла с длинными бледными ресницами и почти невидимыми бровями-мостиками. На длинном остреньком лице забавно примостился деревенский округлый нос-курнос, торчащий, как сапожок, зато губы, непривычно тонкие для русской, уравновешивали несерьёзность комбинации. По обеим сторонам на щеках прятались в редких улыбках ямочки, а высокий лоб обрамляли несколько прямых русых прядей, неизменно выбивающихся из косы – длинной, «на приданое». Последним штрихом была щедрая горсть самых мелких веснушек, темневших по всему лицу летом и неожиданно белевших светлее кожи в зимние месяцы.       Всё это и сейчас, вроде бы, на месте, вот только… «вот только». Никто бы не узнал красавицу-леди в загнанном до полусмерти существе с затравленным взглядом, побледневшими глазами, серым лицом и голубыми губами. Скулы – как у мёртвой. Коса обрезана.       Наглядевшись, - или поняв, что интересной схватки не выйдет – рыжий оттащил овчарку, а длинный подошёл к искусанной и растрёпанной жертве. Опустился рядом на корточки и за волосы запрокинул ей голову до уровня своих глаз.       - Крыска-крыска, - ласково и почти без акцента помурлыкал он; голос приятный, тон страшный. – Ведь такая крыска, такая маленькая – а какая шустрая! Прямо мастер создавать проблемы добрым людям…       По сторонам многообещающе захихикало. Девушка, сжавшись в руке громадного офицера, не смела вздохнуть. Она так часто слышала этот голос, так близко – и никогда он не обещал ничего хорошего, ни разу. Как только ей целых три раза удавалось выскальзывать из рук его обладателя – уму непостижимо.       Целых три… Целых три! Так…просто нечестно. Чего ради она три раза рычала смерти в лицо, чтобы так по-злому не суметь сделать это в четвёртый?..       Очевидно, кто-то кроме неё задался тем же вопросом. Впервые за столь долгий период неудач мир сдвинулся – и согрелся.       Кое-кто действительно услышал сегодня в завывании бури жалобный плач, молящий о помощи. Не именно его, конечно. Но не иначе, как этим вечером, Некто неожиданно решил обойти лес вблизи предгорья – в последнее время там стало подозрительно шумно. Именно сегодня решил взять с собой помощников, отлёживавшихся дома после оставленных медведем переломов и истосковались по движению. Именно сегодня решил не обходить Сломленного Бога, а пройти прямо по стволу в два обхвата, чтобы сократить путь и добавить разнообразия регулярному обходу. И именно сегодня, обнаружив кровь на снегу и мигом сообразив, кому она принадлежит, решил положить посягательствам на свою территорию конец.       Обычно Герхард – девушка уже знала, как его зовут – успевал с ней «поговорить», прежде, чем случалось что-то по-настоящему плохое.       Сегодня он даже раз ударить не успел.       Только поднявшись и замахнувшись, длинный вздрогнул всем телом и замер. Несколько секунд стоял неподвижно, округлив глаза и как будто не понимая, что происходит. По лбу быстро побежал чёрный ручеёк, заструился по лицу, добрался до подбородка и закапал на снег.       Солдат пошатнулся, упал сначала на колени, а потом рухнул лицом в снег, едва не придавив ошарашенную девушку.       Его убила не пуля. Из затылка…из затылка торчала громадная стрела. Маленькому человеку в половину роста придётся.       Дальше – на счёт удара сердца.       Раз, два, три – стрелы нашли свои цели так быстро, что ни единый выстрел не успел прорезать голос бурана. Четыре, пять, шесть, семь – на тех местах, где залились лаем собаки и вскрикнул последний из немцев, резко взвизгнуло, потом хрустнуло и затихло.       Полуминуты не прошло, как девушка снова осталась одна. Мертвецы, наконец, ушли туда, где им полагается быть. Ветер, всё такой же озверевший, тщился заморозить единственное оставшееся в живых существо, перепуганное, тоже едва вдыхающее.       Что-то зашевелилось впереди.       Девушка напряглась. Её била такая дрожь, что с трудом удавалось держать равновесие. На попытку отползти назад тело ответило колюще-режущей болью во всех ещё тёплых местах. Локти подогнулись, она потеряла равновесие и опрокинулась в сугроб.       Первыми появились три громадных пса-маламута, на ходу облизывающих с пастей тёмные участки. Собаки были гораздо крупнее овчарок, и в мордах у них проглядывалось что-то такое, отчего сразу становилось понятно, что родство с серыми предками их родители не только не утратили, но и активно поддерживали.       В метре или двух от неё все одновременно, точно по команде, остановились и принялись настороженно тянуть носами и поводить ушами. Один после некоторых колебаний сделал нерешительный шаг навстречу – и почти сразу отпрыгнул назад, виновато улыбаясь кому-то невидимому, поджимая хвост и уши. Чей-то резкий голос управлял собакой не хуже, чем нить – марионеткой.       Источник его не показывался ещё с полминуты. А затем…       То ли голова у неё кружилась, то ли снег разметал чёткие очертания, но только девушке почудилось, будто дерево вдруг ожило и шагнуло ей навстречу. Потому что не бывает таких высоких людей. Она сама, мягко говоря, немаленькая, и порой это досаждало (особенно когда следовало вести себя прилично со старшими – но вы когда-нибудь пробовали изобразить покорность, глядя собеседнику в макушку?), но то, что нечётко обрисовывалось впереди, даже её было выше не меньше, чем на голову. При этом двигался гигант с пугающими проворством и быстротой, ничуть не страдая от ударов ветра, секущих лицо льдинок и сугробов по колено (ему они едва доставали до икр). Не глядя на собак, он быстро подошёл к ней, опустился рядом и что-то торопливо, но отчётливо спросил на норвежском.       У окоченевшей девушки уже давно мозги переморозились и шевелились лишь постольку-поскольку, а события последних минут окончательно вышибли из неё способность мыслить и говорить. Даже кивнуть или мотнуть головой в знак того, что понимает или нет, о чём её спрашивают, она не сподобилась.       Гигант подождал пару секунд и перешёл на шведский. Потом финский. То же вопросил на немецком, французском и, наконец, с неудобным рубящим акцентом спросил:       - Русская?       Что-то щёлкнуло в мозгу, и девушка быстро, страшась забыть, о чём её спрашивают, закивала.       Незнакомец заметно расслабился.       - Как звать?       Несколько секунд понадобилось, чтобы осмыслить вопрос.        - Имя есть? – нетерпеливо повторил он.        - Феня…        - Ты – враг?        - Враг?..        - Ты здесь чужая?        - Нет, нет…я не враг, я не чужая… - залепетала она, еле заставляя себя разжать зубы, и умоляюще уставилась на него. – Помоги…пожалуйста, помоги…       Лицо великана плыло перед глазами, черты терялись, снег перемешался с деревьями, небо стало неотличимо от земли.       Феня ойкнула от неожиданности. Громадина со всей силы сжал её за плечи и нещадно встряхнул, как мокрого котёнка.       - Тихо. Не спать, - беззлобно, но сурово проговорил он.       Картинка слегка прояснилась, и Феня, по-прежнему плохо различая лицо стоящего перед ней человека, общие черты разглядеть смогла. В том числе две льдинки, единственные яркие пятна на иссушенном севером лице. Глаза незнакомца, жгучие, пронзительные («таких ведь не бывает?..»), чистые, как байкальская вода – и холоднее зимы, при взгляде на неё, перепуганную, мокрую, закоченевшую почти насмерть, сделались теплее и простодушнее.       Как стеклянные глазки у плюшевого медведя Гуньки, был у неё такой в детстве. Старый, обтрёпанный, одноухий…словом, любимый.       Феня решила, что этим глазам она будет верить. В конце концов, плюшевый мишка тоже сделан с живого оригинала, вполне вероятно, так же рвавшего чужаков на своей территории.       Человек с глазами игрушки и медвежьим нравом быстро оглядел её с ног до головы, потрогал за ладони; ничуть не стесняясь стянул с неё размокшие валенки и замотал ноги своим шарфом, широким, как полотно. Замерев на секунду, быстро соскрёб и примёрзший тулуп – который тут же отправился далеко в сугроб. Снял свою куртку и по самый нос закутал в неё окончательно ошалевшую Феню. Свистнул собак. Те радостной трусцой подскочили к хозяину, навострив ушки и вперив в него умные волчьи глаза. Услышав короткий приказ «охранять», псы завертелись, затоптались вокруг – и через несколько секунд из огромного мехового шара торчала одна Фенина голова. Тёплые бока сомкнулись так плотно друг к другу, что даже малейший сквознячок не нашёл бы лазейки.       Только сейчас Феня поняла, что почти забыла, каким вообще бывает тепло. Что это, как это? И то, что она испытала, запустив окоченевший пальцы в густую шерсть, сравнимо лишь с утолением пятидневной жажды, как раз тогда, когда дыхание смерти на загривке стало физически ощутимым, а горло начало трескаться изнутри.       Великан в нескольких метрах от неё разбирался с трупами. Взвалив на каждое плечо по двое с лёгкостью, будто мешки с перьями, он быстро понёс их куда-то назад, в сторону, откуда Феня пришла. Это заняло у него около пяти минут. Затем вернулся за последним из немцев и собаками и с ними расправился так же. Покончив с делами, прямиком направился к Фене.       Она всё это время неотрывно следила за спасителем, и когда лесник перехватил её взгляд, смутилась до дрожи и красноты. Но он только поглядел себе за спину, потом снова на неё и спокойно пояснил:       - В моём лесу на людей не охотятся.

...       К пяти часам огонь прогорел. В жерле камина жарко тлели самые большие угли, изредка вздрагивая последними, почти белыми от жара, языками пламени. Псы разомлели и распластались по ковровой шкуре кверху пушистыми брюхами, как ленивые коты. В кресле, вытянув длиннющие ноги меж обленившихся собак, в обнимку с собранной в охапку добычей, дремал лесник. Оба такие же, как и животные, подтаявшие, такие же спокойные и счастливые, без единой мысли и без намёка на страх. За всё время они перекинулись от силы парой десятков слов, и то больше впустую. Это не помешало им договориться.       «Я не злой.»       «Я не враг.»       Есть пара вариантов сказать то и другое, не мараясь словами. Гораздо легче найти их, когда не приходится стесняться чужих взглядов и присутствия, особенно если есть опыт не-общения. Эти двое – имели, нашли.       Оба укутались одним пледом. Лесник уткнулся новой знакомой в макушку и положение менять не намеревался. Феня сонно моргала, давно уронив голову ему на плечо. Человеческое и звериное дыхание (бесшумное; у кого-то – от сильных лёгких, у кого-то – от привитой злобой мира привычки) таяло в тишине, не нарушая идиллии. Из-под двери иногда прокрадывались завитки морозного воздуха и растворялись, едва наткнувшись на волну исходившего от камина тепла.       Лесник медленно и глубоко вздохнул.        - Можешь остаться, если хочешь, - шепнул он, боясь говорить слишком громко, боясь спугнуть.       Феня это почувствовала. Невесомо улыбнулась и кивнула.       Даже внешне разом напрягшийся великан расслабился, точно чаша вселенских весов взяла и дрогнула ни с чего в его сторону.       Но теперь Феня подняла туманного цвета глаза и осторожно пощекотала пальцем кончик его носа.        - Как тебя зовут?       Лесник, зажмурившись, подавил чих.        - Зовут?        - Ну?        - Никак не зовут, - он пожал плечом. – Некому.        - «…неожиданно явив таким образом способность и к языку, и к игре слов», - тихо посмеялась Феня. – А всё-таки? Как-то же тебя родители хотя бы звали.       Лесник ухмыльнулся.        - Отец, когда на меня глядел, обычно приговаривал «вон оно как получилось». С рождения, если верить маме.        - А мама?        - Мама… Волчонком звала…детёнышем, дикарём… По всякому. Чтоб по имени, не припомню.        - Дурак, - Феня беззлобно ткнула его забинтованным кулачком.       Лесник потёрся о неё подбородком и надолго замолчал, о чём-то думая. Почесал ногой пузо собачье пузо и, дождавшись одобрительного ворчания, замер. Неловко кашлянул.        - Харальд, - отозвался он.       Феня кивнула. Подумала, откопала из пледа его ладонь и пожала.        - Привет. Сноска; (нем.) - След! Пёс след взял! - Там! За деревьями!..