***
Все не так просто, как казалось. Вдова — сука — мечется под прицелом, мешается. А эти кретины не могут ее убрать. Рамлоу, наконец, собирается взять все в свои руки, но Солдат только сдвигает его со своего пути. — Она моя. «Потому, что вы, идиоты, с ней не справитесь» — остается несказанным. И, кажется, Брок явно видит эту недосказанность, хмурясь. Зимний сдерживается, чтобы его не ударить. Не время. Не место. У них есть задание. У него есть задание. Солдат палит по рыжей суке с моста. Вертлявая Вдова снова сбегает. «Думаешь, не достану тебя, советская сука?» С каждым выстрелом Вдова мечется все медленнее. Когда пуля свистит в прямом смысле слова перед ее носом, рыжая несется так, будто бы у нее не два легких, а двадцать. Да разве этот побег что-нибудь изменит? Все равно умрешь, Вдова. Но не умирает. Дурачит его и сбегает. Лживая советская гадина. Но и хер с ней. Она — не его цель. Пусть с ней играет Рамлоу. Пусть с ней играет кто угодно, в конце концов. Не его забота. Его забота сейчас переправляет гражданских в подземный переход. Играешь, Капитан? Ну давай, сыграем. — Подземный переход. Взорвать через двенадцать секунд. — Взорвать подземный переход принято. Зимний бы оскалился, если бы не маска. Честное слово, оскалился бы. Он не стреляет — ждет. Ждет своей победы на лице Капитана Америки. Ждет реакции. И она не заставляет себя ждать: крик. Такой громкий, рвущий барабанные перепонки. На помощь цели летит еще кто-то. Плохие крылья, слишком легко мнутся. С посмертным, пискливым скрежетом в его металлических, неживых пальцах. Один есть. — Кто-нибудь, уберите уже, блядь, Вдову. Зимнего так коробит от их тупости. Советская сука только что подбила вертолет. Может, хоть Барден сдохнет. Солдат надеется на это, прыгая с моста на землю. Легко и на ноги. Идет — не бежит — прямо к своей цели. С такого расстояния не промахнется даже Рамлоу, что уж говорить о Зимнем Солдате. Легендарный призрак. Удар. Еще. Промах. Пропускает. Удар. Бионику коротит от соприкосновения с вибраниевым щитом. Слетают очки. Черт. И еще удар. Зимний отлетает. Херов супер-солдат. Слетает маска. Солдат замирает, впиваясь глазами в цель. Цель тоже замирает. — Баки? — Какой еще Баки? «Бей, Солдат. Хватит уже нарушений. Убей его. Убей». В голове Зимнего пульсирует только лишь эта мысль. Снимать маску — не по уставу. Входить в контакт с целью — не по уставу. Провалил. Провалил чертово задание. В наушнике голос Рамлоу: — Уходим. Зимний, уходим! База готова к приему, корпус четыре открыт. Зимний уходит, на повороте ломая хребет какой-то женщине. Смотри, Капитан, она сдохла вместо тебя.***
На базе все не так, как утром. Почему-то слишком шумно. Или Зимнему только кажется. Кажется потому, что в голове пульсирует кровь и «Баки». Кто такой этот чертов Баки? Кто он такой? Почему цель сказала это? Солдат смотрит в темный потолок, ожидая завершения починки. Он серьезно повредил бионику. И швы на спине повреждены. Видимо, не слишком аккуратно рвал крылья Соколу. — Зимний Солдат! Пирс не выглядит злым или рассерженным. Он что-то втолковывает про миссию, про долг. Но Солдат слышит только одно – наказания не будет. И он, не думая, спрашивает: — Кто был тот человек на мосту? Кто такой Баки? Пирс смотрит куда-то сквозь него, задумчиво хмурясь. Треплет его волосы. Зимнего коробит, но он даже не дергается. Зимнего стошнило бы, если бы он только мог блевать. — Мой мальчик, мой милый мальчик, ты не должен думать об этом. Не смотрит ему в лицо. Боишься, сукин сын? Солдат подрывается, отшвыривая паяльник, не замечая коротких импульсов тока по всему телу. Где-то слева судорожно выдыхает Барден. Трусливая гнилая крыса. — Кто такой, блядь, Баки?! Кричит. Почему-то это имя жжет, как клеймо. Почему-то это имя в подкорке создает такую кашу. Кашу, в которую Солдат боится даже заглянуть. Потому, что там опасно — он чувствует. А чутье Зимнего не подвело еще ни разу. А Пирс отшатывается — под стать крысе-Бардену — и воротит свое побитое оспой лицо. — Обнулите его. Уходит. Он уходит, а из-под ног Зимнего Солдата летит бетонный пол. Он тяжело дышит, а в его глазах столько ненависти и отчаяния, столько всего, господи, блядь, непозволительного для машины. Пирс прав. Пора обнуляться. Иначе случится что-то очень страшное. Кто такой Баки? Кто. Такой. Баки. Баки. Баки. Баки. Зимний слышит, как трещат от напряжения иглы. Конструкция, воздействующая на лобную и затылочную доли мозга. Вибраниевые иглы под напряжением. Через две секунды они вонзятся в его мозг, обезображивая шею ожогами. Кто. Такой. Баки. Зимний почти прокусывает резинку с диким, нечеловеческим рыком. Он бы орал, если бы мог. Зимний бы непременно орал. В глазах темнеет, а мозг, кажется, то сужается до грецкого ореха, то распухает в тысячи раз. Баки. Баки. Баки. Недостаточно больно, чтобы стереть. Напряжение повышают. Теперь каждый угол, каждая плесневелая ступенька корпуса обнуления содрогается от его рыка. Приборы монотонно пищат, фиксируя пульс за сотню и взрывную активность мозга. Пустота. Больная и темная, пустота пожирает все его тело. Тело. Чье это тело? Кто он? Почему болит голова? Какой сейчас год? Кто он? Баки. В голове только одно слово, а вот злости хватит на десяток праведников. Солдат дергается и со второй попытки раскурочивает железные оковы. — Рамлоу! Где Рамлоу?! Кроссбоунс, черт побери! Кто-то орет. Рамлоу. Он помнит это слово. Не слово, имя. Мужчина крепкий и поджарый, с прокуренным голосом и тонкими губами. Ему нужно найти Рамлоу. — Эй, малыш, не шуми, хорошо? Напугал лабораторных крыс. Знакомый голос и руки, касающиеся плеч. Больно. Ему очень больно. Рамлоу, наверное, чувствует, потому что убирает сухие, обветренные ладони. Поднимает его, чуть придерживая со спины, заставляет идти. Больно. Рамлоу будто бы знает, шепча: «Тш, еще пара шагов малыш, еще пара шагов». В корпусе обнуления тишина. Все замирают, не желая дышать. На лице Солдата пустота и боль. Весь Солдат — пустота и боль. А Рамлоу кажется таким заботливым, таким родным и правильным. Солдату все еще больно идти. Каждая ступенька железной лестницы прошибает болью по позвоночнику. Каждый шаг — глухой удар в голове. Рамлоу открывает какую-то дверь. Зимний видит скупо обставленную комнату. В ней значительно теплее. Только зайдя внутрь, он понимает, как сильно окоченели пальцы его живой руки. — Тихо, тихо. Давай-ка, поспи. Немного поспишь и вспомнишь все, что нужно. Он укладывает Солдата на кровать, как ребенка. Укрывает грубым шерстяным одеялом. Солдат засыпает. Ему тепло. Спарринг с Кроссбоунсом длится уже два часа. Зимний уже трижды бросил Рамлоу через прогиб. Дважды вывихнул ему плечо. Брок только лающе смеется и тихо скулит, когда Солдат сам вправляет ему кости с таким отвратительно сухим хрустом. — Почему меня обнулили? Зимний уклоняется от выпада Брока и легко роняет его на маты. Так легко, словно отмахивается от назойливой мухи. Солдату хочется думать, что Кроссбоунс просто жалеет его болящее после обнуления тело. Солдат не желает признавать слабостей. Даже чужих. — Смеешься? Ведь тебя для того и обнулили, чтобы ты забыл. Зимний не спорит. Разворачивается и уходит под тихий, лающий смех Кроссбоунса. Ему смешно? Пусть катится нахер. Зимнему нихера не смешно. Зимнему больно. Больно думать о том, что так старательно выжигали напряжением. Больно касаться обожженной шеи. Молчит. Он, конечно, молчит. Ну еще бы Зимний жаловался. — Мы вылетаем через час. Зачистка. Задание все тоже. Не оплошай на этот раз. Рамлоу кидает вдогонку, не думая. Зимний сжимает челюсти до хруста, до сводящей боли. Не оборачивается. Зимний понимает, что обнуление нихера не сработало.***
Хелликэриер горит и рушится. Уставы, правила, нормы горят вместе с ним. В голове столько всего, что Зимний Солдат захлебывается. Ты. Мое. Задание. Он завершает. Отпускает избитое тело лететь вниз. Там, кажется, вода, там полыхают эти кучи металла. Солдат не знает, почему позволяет себе лететь следом. Он не знает, почему хватает мертвую холодную руку и тянет наверх девяносто килограмм литых мышц. Он не понимает, но он должен. Даже нет, не так. Кто-то должен. Кто-то его руками продолжает тащить тело по прибрежной гальке. Кто-то его руками втаскивает мертвого Капитана в спрятанный за деревьями джет. Проверяет пульс с какой-то отрешенной, чужой надеждой. Переворачивает на спину, заставляя выплевывать воду. Капитан дышит, отплевывается, но не открывает заплывших глаз. Живой. Почему-то Зимнему от этого маленького слова так легко. Непозволительное облегчение падает на его плечи, прибивая к полу. Он должен встать, улететь к черту отсюда, пока не начались активные поиски его цели. Солдат еще не решил, зачем тащит ее с собой. Просто ведет джет в одном известном сейчас направлении — к базе. Она разбитая, раскуроченная, разорванная. Вся такая на поверхности. Навскидку, Зимний предполагает, что уровня с четвертого все цело. Цело и пусто. Гидра никогда ничего не оставляет на рассекреченном месте. Значит, никто их здесь не застанет. Ничто не сможет помешать им... что? Зимний еще не знает. Для начала его ждет длительная и болезненная регенерация. Рука уже начала срастаться неправильно, значит, придется снова ломать. На бионике снова куча повреждений. А еще есть баснословный и едва живой Капитан Америка. Лечил Солдат очень редко. Не пристало такой уникальной машине возиться с чьими-то гноящимися ранами, мазать бионику в чужой, гниющей крови без боя. Зимний хмурится, подключая приборы и датчики к бессознательному телу. Форма капитана сырая, давит на открытые раны. Солдат не церемонится, разрезая ее по швам карманным ножом. Спустя четыре минуты от формы Роджерса остаются только окровавленные, грязные лоскуты. На теле множество гематом и порезов. Некоторые кровоподтеки уже заметно пожелтели, но крупные увечья и не думают заживать. Кардиограф монотонно пищит, показывая низкое артериальное давление. Зимний накладывает повязки, вводит несколько сывороток, которыми лечили его самого, и запирает своего пленника в медицинском отсеке. Да, Капитан Америка — пленник, и никто другой. Это Солдат решил для себя сразу. В комнате обнуления бардак — не убрали с последнего раза. Он сам паяет разодранные контакты, сам принимает необходимые лекарства. Зимний ломает себе руку, не пискнув, стягивает бинтами, как положено, и ждет. Тело болит усталой и острой болью. Нечеловечески хочется спать и есть, хочется под горячий душ. Но Солдат идет в комнату управления и восстанавливает все доступные ему уровни защиты. База на автономном режиме, невидима для спутников и радаров, выглядит как старый разбомбленный склад. Они в безопасности? Ну, по крайней мере, один из них. Состояние жертвы стабильно херовое. Внутри каша, на лице каша, кости срастаются медленно. Солдат меняет повязки, вводит ему витамины и психотропные, не давая прийти в себя. Опасности нет — в этом Солдат уверен. Просто он сам еще не готов. Просто он сам еще не знает, зачем притащил сюда эту полумертвую шавку Щита. «Не шавка — друг». Зимний обжигается этой мыслью. Его бросает в какое-то ледяное бешенство, его хлещет по щекам горячая неизвестность. Зимний уходит из медицинского отсека и не появляется там несколько дней.***
Когда Солдат входит в медицинский отсек спустя три дня, Капитан Америка бодрствует. Ну как сказать, бодрствует. Его глаз открыты, приборы вокруг фиксируют абсолютно положительные показатели. Синяки на лице пожелтели, спали отеки. Он выглядит почти здоровым. Зимний благодарит его за молчание — иначе пришлось бы ударить. — Почему я здесь? Ну вот. Откуда такое стремление все испортить? Солдат сжимает челюсти, пластины на бионике смещаются с тихим жужжанием. Он замирает, как кошка перед броском. Вопрос уместный. Злиться за незнание ответа нелогично. Он не может вести себя не логично, а вот не давать ответов — вполне. Поэтому Зимний молчит. Молчит, убирает капельницы, отключает приборы. — Поднимайся. Роджерс почему-то беспрекословно исполняет. Поднимается на ноги, ступая босыми ступнями по холодному полу. Все порезы на торсе зажили, не осталось даже шрамов. Солдат на автомате отмечает, что регенерация Капитана гораздо лучше его собственной. Раны Зимнего быстро затягиваются снаружи и долго болят внутри. У Зимнего в принципе много чего болит внутри, но чтобы Зимний жаловался? Да никогда. — Вперед. Капитан идет, молча, едва заметно подрагивая от подземного холода. Солдат — частый гость криокамеры — почти не замечает близкой к нулю температуры. То, что в нем отвечает за холод, давно сломалось, перемерзло и лопнуло. Зимний приводит Роджерса в один из жилых отсеков. Его собственный находится прямо напротив. Достаточно близко, чтобы не выпускать из-под контроля, и достаточно далеко, чтобы быть в безопасности. Почему-то Зимнему кажется, что Стивен на него не нападет. — Будешь здесь. Зимний уходит, запирая дверь. Он отчетливо слышит, как несокрушимый капитан тихо всхлипывает, сорванно дыша. Солдат ждет, пока его пленник затихнет, и уходит. Он долго копается в собственных вещах, решая подобрать Роджерсу одежду. Лечить от простуды Зимнему совсем не улыбается. Он вообще не должен, не обязан. А Роджерсу тут не курорт. Роджерсу тут вообще черт знает что. Солдат выбирает то, в чем сам ходил в редкие времена относительной свободы: когда не было заданий, тренировок, криокамеры. Одежду ему приносил Рамлоу. Он вообще часто его баловал. Рамлоу допускал столько вольностей, столько безрассудного неподчинения. Наверное, именно поэтому Рамлоу теперь мертв. На интерпретированной кухне вполне приличный запас человеческой еды. Такую Солдат употреблял редко: она вредит диете и долго усваивается. Но Роджерсу сойдет. По осунувшемуся лицу и теням под глазами понятно, что капельницы с глюкозой и витаминные инъекции его не удовлетворяют. А если он умрет от голода или обезвоживания... Зимний не знает. Он уже бесится, запрещая себе думать. Он не привык думать в таком ключе. Одно дело — тактические размышления, планы, взломы систем, болтовня об оружии с Броком. А это... на это Солдата не хватает. Солдат вообще не понимает, что такое «это», и как ему теперь быть. Он приходит в жилой отсек Роджерса спустя полтора часа. У него в руках стопка одежды и тарелка с пиццей. Стивен смотрит на него воспаленно-красными глазами. В них непонимание, смятение, потерянность. Да ладно Стивен, тоже не ебешь, что мы тут делаем? Зимний складывает вещи на кровать, ставит тарелку на тумбочку. — Оденься и поешь. — Зачем я здесь? — Предпочел бы кормить рыб? Это самый долгий их диалог. Капитану ответить нечего, Солдат доволен тем, что, наконец, нашелся с ответом. Последнее слово за ним, все стабильно-херово-правильно, так, как должно быть, видимо. Зимний уходит, возвращаясь в свою зону комфорта. Ему нужно отдохнуть, иначе погорят все чертовы микросхемы.***
Капитан Америка и Зимний Солдат живут вместе уже две недели. Зимний почему-то позволяет своему пленнику свободно передвигаться по базе. Иногда он вообще забывает, что не один. К воскресенью первой недели Роджерс научился есть сам, принимать остатки лекарств сам. Солдат полагает, что такое самостоятельное одиночество не по вкусу Стиву, но не собирается радовать его компанией. Он теперь часто проводит время в тренировочном центре, позволяет себе заменить протеиновые коктейли морожеными полуфабрикатами. Особенной разницы Солдат, конечно, не чувствует. Разве что теперь на прием пищи тратится больше времени. Однажды Роджерс приходит в тренировочный центр во время занятий Зимнего. Солдат выжимает вторую сотню отжиманий, не замечает своего гостя. Роджер просто смотрит на бегающие пластины бионики, слушает тишину. Тишина — дыхание Солдата. Тишина — дыхание Роджерса. Тишина — мерное жужжание бионики. Тишина — сердцебиение Стивена. Они — тишина, пустота, молчаливая агония друг друга. Солдат поднимается на ноги и усмехается — Капитан вздрагивает. — Разомнемся? — Зимний глушит воду из фляжки, а Роджерс смотрит на него, как на невиданного зверя. Солдат почти уверен, что скоро это начнет его бесить. — Можно? — у Роджерса от долго молчания хриплый голос. Первый выпад — ожидаемо — за Зимним. Без агрессии, почти играя, он опрокидывает Стивена на маты. Роджерсу определенно не нравится снизу: он вскидывает бедра, сваливая Солдата с себя, блокирует его руки. Зимний думает, что спарринг с Кроссбоунсом был куда жестче. То, что происходит сейчас, с натяжкой можно назвать дракой. Солдат усмехается, когда снова сжимает коленями бедра Роджерса. Он поддается, предугадывая неизменный маневр Стива. Насколько он помнит, такому учили давно, еще до его первой заморозки. Между ними так мало воздуха, так мало пространства. Зимний привычен к этому в боях, он почти не испытывает дискомфорта. Ему почти нравится колено Роджерса, упирающееся в его пах. Он почти доволен призрачным румянцем на бледных скулах Стивена. Он целует его первым. Целует, пробуя на вкус блядски-алые губы, кусает их, заставляя отвечать. Стивен отвечает почти так же решительно. Стивен отвечает так, будто бы ждал этого момента с самого первого их дня. Он так смело смещается к бьющейся венке на шее, что Зимний даже беззвучно усмехается, подставляясь. Ему очень нравится целовать Роджерса. Солдату нравятся его губы, его горячие выдохи, тихие стоны и сильные руки на своей заднице. Зимний повторяет излюбленный маневр Стива и оказывается сверху. Он стаскивает с капитана свою футболку, охаживая литые мышцы голодным взглядом. Гидра крайне редко баловала его любовниками. Если быть более точным, то баловал только Кроссбоунс. Собой. Но идеальное тело Роджерса, его непосредственное смущение и живость не идут ни в какое сравнение с пустым трахом Брока. Зимний целует-кусает его кадык, сжимая холодными пальцами темные твердеющие соски. Стив загнанно дышит и что-то там бормочет едва разборчивое. Солдату кажется, что он различил «еще». Он целует его, спускаясь ниже, к кромке спортивных штанов. Если на самом Зимнем они сидят вполне свободно, то на Роджерсе выглядят едва ли не лосинами. Он стаскивает штаны вместе с бельем, заставляя Стива приподнять бедра. Солдат смотрит в глаза Роджерсу, смахивая со лба прядку, выбившуюся из пучка, манерно-блядски-медленно слизывает каплю естественной смазки и мягко обхватывает губами головку члена Роджерса. Кто же знал, что герой Америки умеет стонать, как шлюха из сюжетного порно? Зимний уж точно не знал, давясь этим звуком. Он вбирает в рот головку медленно, постепенно опускается ниже, расслабляя горло. Солдат признается себе, что может вот так просто спустить в штаны из-за одних только блядских стонов. Кто же учил тебя стонать, Роджерс, а? Зимний уверен, что не хочет знать, двигаясь вверх-вниз и сжимая бедра Стивена до синяков. Капитана бьет мелкой дрожью, когда Солдат от него отстраняется, стаскивая взмокшую от пота майку. На его губах солоноватый вкус Роджерса, и Роджерс дуреет от осознания этого факта, целуя Зимнего. Он сжимает растрепавшийся пучок, заставляя Солдата выгибать шею. Стиву хочется думать, что его метки не исчезнут так быстро, как исчезают на нем самом. Когда Зимний подносит пальцы бионической руки к губам капитана, тот смотрит вопросительно, едва ли понимая, что происходит. — Оближи, — подсказывает Солдат. И Стив облизывает. Вбирает холодные пальцы в рот, охаживая их языком, пробуя на вкус металл. Зимний замирает. Он чаще дышит, наблюдая за движением губ. Понимает, что долго не выдержит, поэтому прерывает это порнушное действо. Металлические пальцы нисколько не согрелись, поэтому Стивен вздрагивает, когда Солдат начинает мягко массировать сжатые мышцы. «Стив горячий изнутри», — думает он, кусая губы. Роджерс шипит, закрывая глаза, когда Зимний вводит первый палец. Он глубоко и рвано дышит в поцелуй на втором. Капитан замирает с распахнутыми глазами, когда холодные, неживые пальцы внутри начинают мелко вибрировать. Зимний только усмехается на его немое «о», медленно двигая пальцами. В глазах Стивена мешаются вопросы а-ля «а что еще может твоя рука?», желание, похоть и самая сладкая капелька страха. Капелька, заставляющая Солдата голодно облизывать губы. У них, конечно, нет смазки или хоть чего-нибудь похожего, поэтому Зимний сплевывает на ладонь, размазывая слюну по всей длине своего члена. Он входит резко, замирая до тех пор, пока Роджерс не открывает глаза. Зимний не двигается, пока с губ капитана не слетает тихое «давай». Он толкается медленно, давая Роджерсу привыкнуть, кусает плечи. У Солдата из горла рвется хриплый выдох, когда Стивен царапает его спину короткими ногтями. Солдат чувствует, как проявляются алые полосы. Он дрочит Стиву в такт своим сбивчивым толчкам. Зимний оказывается прав: Стив действительно горячий внутри. Их хватает ненадолго. Стив кончает в руку Зимнего первым, Солдат догоняет его парой толчков. Их охватывает какое-то нереальное облако наслаждения, такое знакомое, но будто бы забытое. Солдат падает на маты, закрывая глаза, расслабляя постоянно напряженные мышцы. Рядом надорвано дышит Роджерс, считая балки на потолке, путаясь в цифрах. Зимнему так непозволительно хорошо. — Кто такой Баки? — Солдат уверен, что Стивен знает ответ. — Это ты, — у капитана тихий, хрипловатый голос. — Мы жили давно. Вместе всегда, я был больным, жалким астматиком, ты был любимцем девушек и укладывал волосы гелем. Почему-то всегда был рядом со мной, с самого детства, лечил, помогал моей маме. У нас столько всего было, Бак, что я даже не знаю, с чего начать. Тебя, кстати, зовут Джеймс Бьюкенен Барнс. В шесть лет я стал звать тебя Баки. У меня, в общем-то, ничего не было, кроме тебя и кучи болячек. Потом случилась война, ты пошел добровольцем, я все пытался попасть на фронт. Попал в итоге в лаборатории. Тут, в Нью-Йорке, есть музей про меня, тебя, про «ревущих»... тебе лучше сходить туда, мне кажется. Там много из нашего прошлого, Бак. Ты лишил меня девственности в пятнадцать. Тогда мама уехала по работе, мы жили вдвоем. Мы были вместе, если это сейчас важно. В сорок третьем на задании я тебя потерял. Не поймал, когда ты сорвался с поезда. Что было дальше... Ну, я лежал во льдах семьдесят лет, ты семьдесят лет был у Гидры. Теперь... все видишь сам. Роджерс будто бы опустел. Сказал на одном дыхании, будто бы перед расстрелом, будто бы на допросе. Зимний же клеит картинки в своей головы на его слова. Это так похоже на правду, что Солдату становится очень противно от собственной неидеальной живости. Он впервые чувствует каждое свое увечье. — Значит, меня теперь звать Баки? Он натягивает спортивные штаны, усмехается как-то убито чему-то в своей голове и уходит.***
Воспоминания возвращаются медленно. Зимнему сложно называть себя Баки, но почти невозможно звать себя Зимним. Поэтому он выбирает нейтральное «Джеймс», и все остаются довольны. Джеймс, конечно, следит за ситуацией на поверхности. Новостные сводки, поиски Капитана Америки, восстановительные работы, взорванный интернет. — Тебе стоит известить о себе, — говорит он Роджерсу утром четвертого понедельника. — Они ищут тебя уже месяц. Будет весьма неловко восставать из мертвых, когда мы придумаем, как выйти отсюда и не загреметь за решетку. Стив мешает ложечкой кофе в своей чашке уже пятнадцать минут. Он так не хочет кому-то звонить, что-то писать, лгать, придумывать, изворачиваться. Ему так не хочется уходить. В бункере Гидры есть все, что ему нужно — Баки. Не до конца в себе, но уже родной, уже прежний. У него прежние объятия, прежние поцелуи, редкие, но родные шутки. Роджерс не знает, что будет там, за пределами этой коробки. Роджерс не хочет знать. — Я напишу Наташе? — Вдове? — Ей можно доверять. Джеймс усмехается. Стив обзавелся подружкой? Зря я тебя не убил, советская сука. Что же, у Роджерса полное право. Барнс, вроде как, его первый и до недавних пор единственный, но только до недавних пор. И, видимо, никаких прав на ревность нет. Разве что прострелить Вдове ногу. Ему можно, у него стресс и травма, тысячи травм. Барнсу теперь много поблажек, справка от специфического доктора и терапия покоя. — Твоя подружка? — он не может не язвить. Стив только удивленно вскидывает брови. Он улыбается приторно, смеется, залпом глуша остывший кофе. — Нет, Бак, не подружка. Я вообще-то думал, что ты, хм... моя подружка. Джеймс хмурится пару секунд, а потом они оба смеются как подорванные. Смеются, как ни разу за семьдесят лет. У Роджерса внутри что-то сжимается, затягивается, покрывается грубым рубцом. Одна из тысяч его ран внутри теперь уже навсегда — думает Стив — затянулась грубым шрамом. Незабываемым, саднящим иногда, но больше не кровоточащим. Барнс думает, что хочет вернуть себе стрижку. Может быть, не такую, как в сороковых, ведь негоже легендарному киллеру мазать волосы гелем. Барнсу хочется верить, что у него будет шанс выбрать эту самую стрижку, обновить гардероб, отучить себя от десятка ножей в карманах. Барнсу очень хочется жить. Хочется сильнее, чем на войне, чем в Бруклине, чем где-либо вообще. Потому, что в две тысячи четырнадцатом мир куда интереснее, чем Бруклин из сороковых. Потому, что теперь он окончательно уверен, что Стива не отберут. Он его не отдаст.***
Стив говорил, что Романова все устроит. Баки ему беспрекословно верил, оставляя энную часть оружия на базе. Еще Стив говорил, что Романова — чудо-женщина, мать вашу — поможет им уехать из страны, если потребуется. У нее связи в России, Румынии, Зоковии, Венгрии и где-то там еще. Баки совсем не ждал, что по ним откроют шквальной огонь. Баки совсем не думал, что Стиву пули не навредят. Красно-синего щита рядом нет. Есть только он и куча палящих без остановки пушек. Зимний Солдат внутри неистово ревет, желая перемесить каждого, кто посмеет коснуться Капитана Америки. У Баки изо рта идет кровь. Он чувствует боль, много боли. Слышит голоса, выстрелы, чувствует запах зимней свежести. Он видит огонь, кажется. Или чьи-то рыжие волосы. Баки видит голубые глаза — Марианские впадины. Стив плачет? Значится, все запредельно скверно. Значится, Баки — щит так себе, быстро износился. — Мы его вытащим, Стив. Соберись, твою мать! Джеймс не может сдержать усмешки, кашляя кровью. Ему так больно, казалось бы. Должно быть очень больно. Но разве простреленное плечо сравнится с обнулением? Разве сравнится сломанная — ну опять, блядь? Вы издеваетесь? — рука с часто коротящей бионикой? Баки идет, продолжая стрелять. Держится за, подумать только, Вдову и просит ее увести Стива. Рыжая бестия затаскивает его в вертолет, обещая, что все будет нормально.***
Барнс просыпается и слепнет от противного больничного света. Вокруг провода, капельницы, повязки. Боже, Господи, будто бы он может сломаться, право слово. Будто бы он фарфоровый и развалится от пары пуль. Баки выдыхает свободнее, когда видит спящего на диване Стивена. — Еле уговорила заснуть. В кресле у окна стоит Наташа. Барнс испытывает что-то противоречивое, стараясь совладать со своими половинчатыми воспоминаниями. Наконец, он отводит взгляд. Видит за стеклянной дверью чей-то силуэт. — Кто там? — Бартон. — Твой друг из Будапешта? — Он. Они снова замолкают. Джеймсу почему-то неловко. Он так отвык от этого чувства, он отвык от самого себя. Внутри не Баки из сороковых, не Зимний из криокамеры. Внутри что-то новое, сражающееся с воспоминаниями двух прошлых жизней. Он — чертова кошка. Спасибо, что прожил не все девять. — Где мы? — Будапешт. Здесь будет безопасно для тебя и Капитана. В Америке на вас охота, за голову Стива награда в несколько тысяч. Сочли предателем, переврали историю. Барнс не удивлен. Он ожидал худшего, честно. Он почти не надеялся, что сможет вывести себя и Роджерса из-под шквального огня. — Меня выслали из страны с пятилетним запретом на возвращение. Клинт решил составить компанию. — Какое отвратительное дежавю. Они оба тихо смеются. Они оба помнят Будапешт в закатно-багровых тонах. На диване ворочается Стив, открывая глаза. Он тревожно улыбается, спрашивает о самочувствии. Романова шутит про то, что теперь ей есть, кому заплетать косы. Все запредельно спокойно. Надолго ли?