И где бы ни оказались твои мысли, в них буду я
Ночь съедала все события дня, выпивала воспоминания. Тьма ширмой отрезала дневные мысли, плотным слоем небесного полотна со звездами-аппликациями, запертыми за оконной решеткой. Она вливала в горечь больничного воздуха хмельной эфир призрачного всесилия. Она обещала, что сбежать от реальности — проще простого. Послевкусие пилюль медовело на языке. Даже грубые больничные простыни смягчались, и сонная нега липким сиропом облизывала и тело, и сознание. Все таяло в памяти, рассыпалось на атомы, а после собиралось заново в совершенно другое._______
Бордовая палитра давила на мозги и на сердце. Сехун отбросил от себя тяжелую подушку, пропитанную душным ароматом лавандовой воды, мечтая о хвойной свежести флоренты, но здесь этого нет…нет. В его услужении пыльная тишина и разодранное душевное нутро. И просторные покои в соборе Святого Петра, и за этими древними стенами, за десятками золоченных и расписанных мозаичных фресок — недоступный ему Хань. Мысли-демоны, с горящими глазами цвета ханевой кардинальской мантии, с его именем на лукавых губах, смеялись над ним, выглядывая из-за бордового полога, встряхивая тяжелым бархатом, взбивая серую пыль. Над Сехуном потешалась тьма коридоров, полная искушений, глумились тени-карлики в углах. «Он твой брат, брат, брат…» заклинанием бормотала в открытое окно ночь, заляпанная брызгами звездного света. «Он принял клятву…отрекся…отказался» выпевали расписные херувимы под потолком, прекрасные, но меркнущие в сравнении с нежным лицом Ханя. Все мешалось в дикой пляске насмешки — справедливой. Грех мыслей — уже грех. Сехун раздирал на себе белое полотно рубашки, чувствуя теплые алые спасительные капли на кончиках пальцев, липкую влагу на ладонях — ведь легче сдохнуть, выцарапать из себя жизнь, чем видеть перед собой недосягаемое. И огонь боли на коже, на груди разгорался, обещая вот-вот блаженный конец всего и … впитывался в сердце. Исчезала кровь на пальцах, пропадали глубокие царапины, оставляя ровную гладкость бледной кожи, и все начиналось заново. Сехун взвыл, выгибаясь на перине и зажмурился, даже так видя перед собой выгравированное в сознании лицо старшего брата, принявшего сан. Ему виделось, что Лу улыбнулся, мягко и милосердно, целуя его в висок._______
Всё томилось и млело под полуденным солнцем штата Миссисипи. По пыльной дороге шла молодая темнокожая женщина, напевным голосом предлагая садовую клубнику. Её никто не слышал, весь дом был погружен в праздничный мандраж — июньскую свадьбу. Сехун глядел в распахнутое широкое окно, и не видел ни залитой солнцем желтеющей дороги, ни хранителя тени — почтенного полувекового сада, ни вереницы украшенных лентами и цветами машин — он все еще был там, в церкви, где воздух дрожал от сладости аромата десятков букетов и сотен цветов, от клятв и хлопков ладоней, поздравляющих молодоженов. Женился его сосед, лучший друг детства — Лу. Сехун улыбался во время церемонии, но хранил молчание, и еще свою крошечную личную и особенную тайну. Но земля уходила из-под ног, и дрожало разбитое сердце, а вокруг голоса: родственников, друзей… «Сехун, малыш, и тебя скоро женим!» «Ох, Сехунни, почему такой бледный?» «Сехунни, не бойся. Свадьба не самое страшное — самое страшное начинается после неё» Подбадривания и семейные уколы. И если бы хоть кто-нибудь из них знал… Сехун сбежал с банкета в саду в комнату Лу. На стенах еще висели уже выцветшие плакаты Риты Хэйворт — Сехуну она никогда не нравилась, а на верхней полке пылился сломанный игрушечный дельтаплан. Сехун помнил, когда его купили, и когда сломали. В круглой плоской вазе на небольшом круглом столике плавали желтые одуванчики. Сехун плавно пододвинул её к краю, пока та не упала, наступая после на рассыпавшиеся желтые солнышка и хрустящие под подошвой его туфель осколки. Всё кончено. Эта комната больше не принадлежала Лу — в центре города уже отстроен новый дом. Два этажа, белый заборчик, клумбы «Гордость улицы» и змея, для которой все это было создано. Сехун смотрел на залитую солнцем улицу, и не чувствовал тепла. Его мерзлый взгляд был под стать мерзлому сердцу. Лу никогда не был его, и никогда уже не станет._______
Сехун брел в тумане. Словно бледные облака опустились на город, укрыв собою улицы и дома, нанизавшись на фонари и окутав все бесплотными одеялами влажной дымки. Ему казалось, что и мысли его подобны туману — размытые, с одним лишь горящим огоньком. В тесной комнатке-квартирке на крыше пятиэтажного дома стояла зябкая темнота, и пахло отсыревшим деревом оконных рам. Снаружи шумел дождь, гулко стуча бесцеремонным равнодушием капель. Сехун сделал себе горячий чай, перед этим выпив ложку вишневого сиропа от кашля. Скорее всего просроченного, но это было такой мелочью. В горле царапало болью, в груди хрипела простуда. Сехун заболел и сорвал голос. В кармане лежал сложенный вчетверо билет с концерта, а в воспоминаниях еще ярко виделся Хань. Так близко, так по-настоящему. Планшет засветился, получив подпитку — Сехун начал листать фотографии. А в ушах еще был его голос, не цифровая запись, а живой, самый взаправдашний, и ныло на сердце глупое чувство. Хань был для него, и для сотен, и для тысяч, и это казалось ужасно несправедливым, неправильным и нечестным. В этот вечер он был так близко, и вновь далеко. В этом же городе, но за километрами влажного асфальта дороги, за мокрым бетоном стен, за пеленой настырного дождя. Уже родной голос, льющийся с планшета, и усыплял, и будоражил. Тело Сехуна засыпало, а душа металась в зажатом, глухо забитом чувстве. Ну не признаешься же монитору? Хань снова был и рядом, и далеко, и Сехуну чудилось, что так было всегда. И десять лет назад, и сорок. И сто пятьдесят. Сехун засыпал._______
Его разбудил голос Ханя. Сехун узнал бы его и в шуме толпы, но повисла тишина. Болезненная хлорированная тишина лечебницы. Лу сидел перед ним. В нагрудном кармашке его белого халата виднелась чернильная ручка — фиолетовый матовый металл с золотым напылением. Нос Сехуна нежно щекотал едва уловимый, ласкающий аромат флорентийской воды. Глаза Ханя смотрели строго — по-докторски. А губы его улыбались. Хань улыбался, как умел улыбаться только он. Такая улыбка трогает губы при вручении хорошего подарка — мягкое свечение удовольствием, когда ждешь чужую радость. Лу дарил себя, исцелял разболтанные грехами души. И Сехун был бы и рад исцелиться, но что если тебя лечит твоя болезнь? А в памяти воссоздавались вчерашние и позавчерашние сны, сны той недели и прошлого месяца, и в каждом был Хань, и в каждом Сехун его терял. И в реальности тоже.