Недостижимая мечта

Гилберт курит, развалившись на тахте, и лениво перебирает листы из толстой папки. Черновик плана развития тяжелой промышленности на годы вперёд. Напечатанный на каких-то ужасных желтоватых рыхлых листах, словно долгое время провалявшихся на складе. Может так оно и есть, все знают, сколько герр Байльшмидт внесёт поправок, и потому не тратят лишнего на хорошую бумагу. Он усмехается, ставит очередную пометку чернильным карандашом и затягивается так глубоко, что едкий дым тянет в глаза. Наверное, надо бы избавляться от привычки, притащенной из окопов Первой мировой, а то Людвиг все чаще ворчит на тему, как ему не нравится витающий в комнатах и слышащийся от Гилберта запах табака. Он усмехается, недовольно и горько. Братик-братик, драгоценный младшенький, ради которого он готов был на всё. Сейчас тоже готов, пожалуй, если речь пойдёт о каких-то серьёзных вещах. Но вот в мелочах, повседневных привычках Пруссия становится чрезвычайно упрямым, негибким, до провокационного. Снова тянет сигаретный дым в себя, поднимая взгляд к потолку. Ну да, провокационно и есть. Отчасти. А отчасти — ответом на действия самого Людвига, на его уже упрямство и крайнюю неосмотрительность в выборе союзников. Которую, конечно, можно списать на юный по меркам воплощений возраст, но вот на что списывать его крайнее нежелание прислушиваться к советам старших опытных товарищей — неизвестно. Гилберту чудится в таком поведении брата пренебрежение, маленькое пока, росточек, но существующее. Пренебрежение и словно истончающееся доверие, которое всегда было прочно и неохватно, как горы. Людвига теперь все чаще нет дома: он учит Италию нормально стрелять, бегать и окапываться на местности. Он показывает Италии мощь немецкой промышленности, красоту старых замков и соборов, выучку войск. Он ведёт его в оперу, в картинную галерею, в кинотеатр. Италия везде, Италия всюду, присосавшимся демоном вьётся вокруг Германии. Италия оказывается в его постели, Италия хозяйничает на их кухне, Италия сует любопытный нос в библиотеку особняка, хотя Гилберт настоятельно просит хотя бы эту территорию оставить италиенедоступной. Даже в столь редкие теперь вечера или выходные дни, когда Пруссия может побыть наедине с Людвигом, Италия все равно вмешивается — телефонным звонком или срочной телеграммой. Но чаще всего Гилберт дома один, и далеко не всегда у него есть дела. Иногда в такие моменты он чувствует, как со всех сторон обступает холодное унылое одиночество, как затягивается удавкой на шее. Он встряхивается, пытается отделаться от него, напоминает самому себе, что долго, очень долго он был один — по сути своей, всякие интрижки и романчики не в счёт. Но в следующее мгновение сам себе же возражает — тогда у него была мечта о Людвиге, пусть не всегда четко осознаваемая. А теперь эту мечту, живую, воплощенную, плавно и неумолимо уводит у него какой-то сопляк! Непонятно, как и почему, за какие заслуги вообще получивший такое расположение Германии. — Он снова тебя предаст, — ворчит иногда Гилберт, когда брат в очередной раз подрывается, готовый нестись на край света из-за очередной итальянской проблемы. — Нет, — упрямо хмурится Людвиг и старается не смотреть на брата прямо. — Я воспитаю его. Сделаю его достойным. — Не сделаешь. Это такая порода изначально. Гнилая, — Гилберт трескуче посмеивается, доставая портсигар. — Гилберт! — Что? — он с вопросительной издевкой выгибает брови в ответ на возмущенный вопль брата. — Ты не прав. И ты слишком к нему пристрастен, — спокойней и жестче возражает Людвиг. — Я просто вижу его насквозь, — пожимает плечами Пруссия и демонстративно закуривает. Про себя он признает за младшим правоту только в одном — в его, Гилберта, пристрастности. Но как тут оставаться холодным и разумно-рассудительным, он просто не знает. Гилберт легко вздрагивает и отрывается от вносимых в план пометок только тогда, когда по дому разносятся первые звуки незатейливой новомодной мелодии. Это значит, что Италия с Людвигом вернулись, куда уж они там сегодня ездили, что первый конечно же притащил новые пластинки и уговорил потанцевать. Это значит, что Людвиг согласился на предложение и сейчас они в большой зале совершают какие-нибудь нелепые движения, которыми являются все современные танцы. Гилберт пренебрежительно фыркает, пытается вернуться к работе, но получается из рук вон плохо. Через несколько минут музыка кончается, и Пруссия вздыхает было с облегчением, но судьба сегодня особо немилосердна к нему. Из залы теперь доносится вальс, один из старых венских вальсов, и Гилберт бессильно скрипит зубами, а потом спихивает папку на пол и навзничь падает на тахту, слепо и бессмысленно пуская дым в потолок. Он представляет себе Людвига, как тот двигается под музыку. Четко, легко и уверенно — раз-два-три, как выверены его движения, как гордо поднят волевой подбородок — раз-два-три, как горячи и жестки ладони — раз-два-три! Ведь с этим итальянским торопыгой он и форму снять не успел скорее всего. Его брат, его изумительно красивый брат, с такой выправкой, с такими плечами, чьи почти светящиеся от внутренней силы глаза и светлая кожа оттенены строгими, темными и четкими линиями воротника. Позабытый бог войны, вернувшийся на эту землю, легендарный герой. Сверхчеловек. Гилберт сглатывает горчащую сигаретным привкусом слюну и прикрывает глаза. Ах, Людвиг-Людвиг, прекрасный в любой одежде, но прекраснее всего — обнаженный. Совершенное развитое тело, где каждый мускул налит силой. Людвига хочется раздевать, медленно избавлять от мундирной строгости, жесткой линейности, открывая все больше и больше плавных очертаний тела. Людвига хочется касаться — ладонями, кончиками пальцев, губами, языком. Очерчивать все эти невероятные кривые, глядя, чувствуя, как сначала смущается — невольно — брат, а потом загорается в ответ. Гилберт более чем уверен, что Людвиг способен и в любовной лихорадке, не только в работе, гореть сокрушающе, нестерпимо ярко. Он усмехается самому себе и зло давит недокуренную сигарету в пепельнице, взмахом ладони разгоняя дым над собой. Он не знает, когда именно его начало так тянуть к Людвигу. Любить он любил его всегда, как брата, как человека, как мечту, как идеальное творение. Но в какой-то момент из этой большой и непорочной любви выплавилось телесное желание, выбилась сердечным стуком жаркая, почти животная страсть, повергая в сомнения и смятение. Гилберт чуть качает головой, кажется, он попал в такую ловушку, в какой не оказывался никогда. Он по-прежнему считает для себя невозможным — вот так дотрагиваться до брата, и не может перестать предаваться самым разнузданным фантазиям о нём. Как хорошо бы было, например, увести Людвига сейчас из залы, от назойливого итальяшки. Может даже перед этим разбив ему лицо. Феличиано, конечно же, не Людвигу. Увести, не слушая возмущений и попыток читать мораль, затолкнуть в собственный кабинет и целовать, долго и жадного, до гулкого стука пульса в ушах. Целовать до тех пор, пока не запылают губы, пока взгляд строгих голубых глаз Германии не утратит полностью эту строгость, пока он не расслабится в руках брата. Потом толкнуть его к столу, заставить сесть и расстегнуть медленно, по пуговке, его галифе. Фантазия становится слишком материальной, Гилберт выгибается на тахте, дыша чаще. Он почти чувствует под пальцами плотную ткань и точно стальные мышцы. Вдыхает запах Людвига и не может вспомнить во всем мире чего-то более возбуждающего. Ощущает мягкую бархатистость тонкой кожи под нижним бельем и распаленную пульсацию крови под ней, прижимается губами, сильнее раз от раза и солоноватый привкус на языке. Он когда-то опустился на колени перед столом, перед своим братом, и теперь самозабвенно ласкает его, слушая становящиеся все более откровенными стоны. Он отвлекается на миг, ровно для того, чтобы полюбоваться, опять, в который раз, Людвигом, его такой искренней реакцией, его открытым на слишком малую часть телом. Но даже эта часть — невероятна, и Гилберт ласково-ласково улыбается, кончиками пальцев перебирает выбившиеся из-за приспущенной белой ткани завитки мягких золотистых волосков, снова трогает широко открытыми губами… Фантазия разлетается вдребезги от громкого, ввинчивающегося в уши смеха, раздавшегося почти под дверью. Гилберт смаргивает, горло перехватывает яростной обидой, он еле сдерживается, чтобы не схватить пистолет и не вернуть в дом тишину самым радикальным методом. Проклятый Италия смог вторгнуться даже в его мечты. За дверью теперь невозмутимо и негромко рокочет голос Людвига, и Гилберт кусает себя за руку с бессилием и отчаянием. В этот момент он особо отчетливо ощущает пресловутую удавку одиночества, на которой вот-вот — и закачается. Ему хочется, так до боли хочется схватить брата — чуть позже, в первое же мгновение, как Италия окажется вне стен дома, и просить, позабыв о всякой гордости просить, чтобы Людвиг её снял. Ведь только он может это сделать. Вот только захочет ли? Посчитает ли нужным, возможным, правильным? Сочтёт ли чем-то серьезным вообще подобное признание? Гилберт не знает ответа и не может отринуть гордость, только сворачивается клубком на тахте, чувствуя себя противно опустошённым. Он не знает, сколько проходит времени. Немного, если судить по сместившимся по полу солнечным пятнам от окон. Слишком много, если считать по стучащему где-то в глубине души метроному. Дверь приоткрывается, Людвиг почему-то не стучится, просто заглядывает. — Можно? Гилберт чуть не подпрыгивает от звука его голоса, забывая даже высказать что-то про неподобающее поведение, забывая сделать привычное насмешливо-снисходительное лицо. Только смотрит с долей удивления, а потом дергано кивает. Людвиг входит, становится чуть ли не на вытяжку, и Пруссия невольно цепляется краем внимания за его сапоги, надраенные до зеркального блеска. Нда, брат так и не переоделся… — Мне удалось его выпроводить, — скомкано произносит Германия и точно не знает, куда деть руки, теребит пряжку пояса. — Прекрасно. И что? — с хриплым каркающим звуком восклицает Гилберт, все-таки ловя взгляд младшего брата своим. — Хотел предложить тебе поужинать и куда-нибудь… Как раньше, — Людвиг, такой сильный взрослый Людвиг внезапно смущается и обрывает предложение. — Прямо как на свидание приглашаешь, — больше по привычке язвит Гилберт, но решительно встает с тахты, подходит ближе. — Брат! — Я шучу, — спешит успокоить он младшего, сжимает крепко его плечи. — Но ты потанцуешь со мной? — Конечно, — Людвиг светлеет лицом, улыбается даже, крепко и бесхитростно обнимая Гилберта, и пытается пошутить. — Вальс? — Вальс, — решительно отвечает Пруссия, а его младший брат не понимает, почему в глазах алыми звездами вспыхивает безумная надежда.