It's you.

      На фоне слов работает кардиомонитор. За три минуты и сорок восемь секунд мое сердце, кажется, совершает тысяч десять ударов, безостановочно носясь зеленой кривой вверх-вниз по черному экрану кардиомашины. Не биты в оригинальной мелодии — то мое сердцебиение в акустической версии. Его голос и бесконечные вариации ударов моего сердца. Что происходит, когда впервые за долгое время слышишь родной голос? Это должно быть счастьем, многообещающим и долгим. Но что если ты слышишь, и, ну точно, получаешь удар за ударом, в грудь, снова и снова. И тебе больно. Снова и снова. Но если эта боль — не убийственная, а наоборот — оживляющая, отрезвляющая, если она — электрический разряд в самое сердце, то это хорошо, всё хорошо. Он все еще здесь, с тобой. А ты все еще жив. Так и родилось это произведение в моей голове: Его голос — электрический разряд, мгновенно заводящий мое сердце, заставляющий зеленый флуоресцентный луч двигаться на черном мониторе. «солги мне, потому как я просто не смогу смотреть правде в глаза» Мне, скорее всего, жаль, Зейн. Поскольку я не смогу дать тебе того, чего ты хочешь. Вероятно, ты думаешь, что я солгу, сказав, что люблю тебя — ты просишь этой сладкой лжи, хотя она не требуется. Мне не потребуется обманывать тебя, и уж тем более себя (что, насколько ты знаешь, недопустимо для меня), для того, чтобы сказать, как всеобъемлюще, как глубоко и как неимоверно сильно я люблю тебя. Ты думаешь, что мне жаль тебя, и не ухожу только потому, что я не хочу оставлять тебя с безответными чувствами и разбитым сердцем, что я слишком забочусь о тебе как о друге, слишком дорожу тобой как им же, чтобы развернуться и уйти. И поэтому просишь солгать. Снова. И снова. И снова.       Зейн, я всегда не мог терпеть в тебе одну вещь. Правда, не мог. Это не то, что раздражает. Это не то, что бесит. Это то, что полностью выводит меня из себя. Можешь мне не верить, но раны на моих костяшках всё еще свежи. Чтобы не навалять тебе, я навалял стене. Бетон здания нашей студии познакомился с кусками моей кожи и густой, буровато-красной жидкостью, а мои кулаки — с белым, каменным материалом. Да что там, они успели подружиться. Это единственное, с чем не готов мириться, с чем не был готов мириться. Ты просто ушел, без объяснений, без слов, без скандалов (хотя мог бы). Ты обрубил всё. Не только с нами, как с группой. С нами — с тобой и мной. Это происходит так, Зейн, ты говоришь, затем убеждаешь себя в том, что человек тебя не поймет/не примет, так и не договариваешь, додумывая ответную(ое) реплику/действие за человека, и уходишь. Нет, ты не просто уходишь, ты сбегаешь, не давая и шанса поймать тебя. И так было всегда. Только последние полгода некому целовать мои сбитые костяшки…       Ты не просто боишься правды, ты боишься и лжи, и меня, и всего, что происходит. И, скорее всего, это моя вина, потому как перед тем как принять важное решение я привык думать. Очень долго думать, Зейн. А ты не любишь ждать. Ты убегаешь, потому что думаешь, что я уже принял все решения, и то, что я (по непонятной причине) ненавижу тебя, или того хуже — жалею. Мне трудно принять себя, Зейн, потому что, черт возьми, это серьезно. Ты думаешь, я не боюсь? Ты думаешь, я не боюсь той неимоверной тяги, того бешено колотящегося сердца, того узла в животе, которые возникают, стоит тебе лишь приблизиться ко мне. Мне не шестнадцать, нет, но черт…       Всё начиналось несерьезно, Зейн. С поцелуя. Тогда, помнишь… «ну давай, давай» Ты нападал на меня, будто хотел подраться, так, непринужденно, в шутку. Но шуткой ли оказалась твоя на секунду, идеально подходящая к моей щеке, прильнувшая к моей челюсти ладонь? А твои вечногорячие, влажные губы, обхватившие мою нижнюю губу, нежно, медленно оттягивающие, и тут же отпускающие её? Шуткой ли был твой румянец на щеках? А твоя разрывающая мне сердце улыбка? Шуткой ли было твое смущенное хихиканье, пока ты убегал от ошарашенного меня, посекундно оборачиваясь через плечо? Я не знаю до сих пор. Но знаешь, что я знаю точно? То, что солгал, если бы сказал, что мне не понравилось. В тот день я искал момента наедине с тобой, искал разговора, но ты либо без конца трепался с Луи, либо избегал меня. Было трудно, но я попытался подавить это внутри себя. Но дальше — больше. Наши бедра в неприличной близости на интервью. Твоя рука, поглаживающая мою спину, во время разговора с фанатами на концерте. Твои длинные, часто холодные, нежные (меня не остановить) пальцы, чуть сжимающие мой бицепс на фотосессии. То, как я поскользнулся во время выступления на разлитой Луи воде, а ты подбежал, присаживаясь рядом со мной, спрашивая, в порядке ли я (даже не думая о том, чтобы перестать поглаживать внутреннюю часть моего бедра перед многотысячной толпой). Я не задаю вопросов, потому что боюсь спугнуть тебя, потому как я не хочу, чтобы это прекращалось. Но одновременно с тем я боюсь, что ты подумаешь, что мне все равно, и ты перестанешь это делать. Поэтому я отвечаю тебе тем же. В конце концов, когда это близкие друзья были против нежных крепких объятий, подбадривающих поглаживаний похлопываний по бедру, взволнованно-заинтересованных сжатий прикосновений у колена? Пока все не заходит слишком далеко. Пока ты не заваливаешься ко мне в номер, в стельку пьяный и накуренный (да здравствует Вегас), но не настолько, чтобы потерять способность говорить, и не начинаешь кричать на меня, периодически делая паузы, дабы отдышаться, что тебе надоело то, что я бесчувственный придурок, которому плевать на твои чувства, который не видит ничего дальше своего носа и что теперь я могу, как ты выразился, вполне оправданно возненавидеть тебя, твое сердце, веру, надежду и твои чувства вместе с голосом и всем остальным — до всего остального ты так и не дошел, потому как мои губы накрыли твои, без сопротивления, без войны, связывая нас в единое целое — ты знаешь, это единственный действенный способ заткнуть тебя. А пока мы дышали одним воздухом. Мое тепло больше не было моим, оно было нашим. И мы стояли так — мои ладони на твоей талии, твои — на моей шее, пока ты не отключился, и я на руках не донес тебя до своей кровати, укрывая, целуя в лоб, с мыслью, что проведу ночь в сигаретном дыму и куче изорванных, исписанных серебристо-белых бумажек из сигаретных пачек, в попытках написать что-то стоящее. Шутка ли — Лиам Пейн — двадцатиоднолетний влюбленный придурок, поющий в Бой-бэнде, половина следующего альбома которого будет состоять из песен, написанных им и посвященным еще одному (не менее влюбленному) придурку из этой же группы. На утро, естественно, ты ничего не вспомнил. Лишь спросил, почему ты у меня. Сказал тебе, что ты потерял свою карту-ключ (что было, естественно, враньем). Перед тем как приступить к своей ночной терапии, я выудил эту самую карту из кармана твоих джинс и отнес в номер к Луи. Мне везло, и он не спал, но как только я вошел в прихожую и метнул глазами в сторону комнаты с большой кроватью, я заметил его, сидящего у её изголовья и то, как он молниеносно приложил указательный палец к губам и смешно свел брови, так что между ними родились две ложбинки. Длинное, большое, но стройное тело, свернувшись в калачик, лежало подле него, удобно разместив свою кудрявую голову на коленях Томмо, рука которого перебирала шелковистые пряди младшего парня. Я застыл тогда, в полной нерешимости, потрясении, умилении, если хочешь, потому что они представляли собой умиротворение, нежность, заботу и любовь в одном лице. Я боялся испортить эту идиллию, боялся разбудить Гарри, боялся хоть что-нибудь нарушить там между ними. В голове играли мелодии песен Nicole Dollanganger и Mazzy Star, и я все никак не мог наглядеться. Луи лишь изредка переводил взгляд с Гарри на меня, мягко улыбаясь, что-то тихо шепча, вероятно, боясь, что кто-то ещё сможет услышать его секреты, кто-то ещё, кроме его мальчика и его самого. Я смотрел на них, и думал — вот оно — счастье. Этот свет, который излучал Томмо, охраняя сон любимого. Его сверкающие глаза, улыбка, тронувшая его губы, морщинки у глаз и размеренное дыхание обоих — все это — не счастье ли? Поняв, что пора бы обрести самообладание, я показал ему карту и жестами-шепотом объяснил, что ты остался у меня. Он лишь кивнул и улыбнулся, знаешь. Это все, что он ответил. Я положил карту на стеклянный кофейный столик и удалился, не в силах обернуться. Долго же я еще прокручивал в голове те несколько минут. Долго, с щемящим сердцем и слезами на глазах (о чем я, конечно, никому не расскажу), а все потому, что знал, через какое дерьмо этим двум людям приходится проходить каждый день, лишь бы от них отставали раз в месяц, давая побыть вместе. Ты тоже знаешь, Зейн. И это была одна из вещей, которых я боялся, и не хотел для нас. Но ты же никогда не дослушиваешь до конца…