Не исчезнет

      Рафаэль лежал в постели, прикрыв глаза, жадно вслушиваясь в едва различимый звук шагов Микеланджело. Тот остановился в изножье – хулиган каждым миллиметром кожи ощущал ласковый, чуть насмешливый взгляд, скользнувший по его лицу, мощным плечам, вытянутым вдоль тела поверх одеяла рукам. Притворяться спящим было бессмысленно, тем более, что он ждал, уже давно. Распахнув янтарные глаза, взглянул на младшего брата, который неторопливо снимал экипировку, небрежными движениями отправляя ее на стоящий у стены стул. Слабо улыбнувшись, Микеланджело опустился на свою половину постели, снимая наколенники и отправляя их к остальным вещам. Рафаэль сел, потянувшись, медленно и осторожно проводя пальцами по шершавому рисунку на панцире брата.       – Чего так долго? – негромко спросил он, скорее для формы, хотя нарушать волнующую, уютную тишину вовсе не хотелось.       – Столкнулся с Лео, – отозвался Майки.       – И что от тебя хотел наш сиятельный? – усмехнулся Раф, откинувшись на подушки.       – Ну, если вкратце, то пожелать спокойной ночи, – тихо рассмеялся младший, неосознанно вспомнив весь разговор на тему техники ведения боя и каких-то заморочек по поводу выполнения команд. Сколько лет проходит, а Леонардо все никак не надоест. Впрочем, в его монологах было бы много смысла и пользы, если бы хоть кто-нибудь из семьи к ним прислушивался.       – Судя по потраченному на это времени, ты прям урезал суть до самого основного, – не смог удержаться от насмешки хулиган.       – Ну, в общем, да, – хмыкнув, Микеланджело обернулся, залез под одеяло и прижался к брату всем телом.       Повернувшись на бок, Рафаэль обхватил его одной рукой за талию, второй, позволяя младшему устроить на ней голову, ухватился за его панцирь, притягивая к себе, словно пытаясь закрыть братишку от всего мира сразу. Прижавшись щекой к его макушке, задумчиво уставился в пространство, не замечая полумрака комнаты и диковинных теней, созданных нехитрой обстановкой и игрой тусклого света единственного ночника. В последнее время такие провалы в реальности стали для него частым явлением. Стоило ему остаться наедине с Майки и позволить воспоминаниям хоть на мгновение пробраться в сознание, как те немедленно завладевали всем его существом, затягивая в водоворот не тускнеющего со временем прошлого.       Микеланджело, точно почувствовав перемену в настроении старшего, взгляд которого из лукавого и блестящего вдруг стал пустым и каким-то стеклянным, отстранился от мощной, едва ощутимо пахнущей потом шеи брата и внимательно взглянул на него. Очнувшись, Рафаэль опустил глаза, попытался улыбнуться – ничего, все как всегда, но не смог. Он еще не до конца привык к новому взгляду неуловимо изменившегося брата и удивлялся каждый раз, требовательно заглядывая в его глаза в поисках прошлого. Такие же голубые, как и раньше, такие же блестящие, как и всегда, но – взрослые, без тени наивности. В них больше не было немого вопроса, казалось, Микеланджело достаточно было просто встретиться взглядом со старшим братом, чтобы понять его без слов. И оттенок давней, не забытой, едкой боли не ускользнул и сейчас.       Младший медленно выпростал руку из-под одеяла и провел мозолистой ладонью по щеке темперамента. Рафаэль, разжав объятия, не удержался, поймал ее и нежно поцеловал пальцы, согревая дыханием приоткрытых губ. Скользнул ниже, упиваясь теплом раскрытой ладони, пряча лицо, от наслаждения зажмурившись. Еще ниже, спускаясь к запястью и не оставляя без внимания ни миллиметра теплой кожи. Замер. Открыв глаза, отстранившись, взглянул на покрывавшие руку черные завитушечно-рваные буквы, сложившиеся в однажды произнесенное «Я там, где ты». А под ними скрывались растворенные в шрифте узкие, светлые полосы шрамов. Микеланджело взглянул на серьезное лицо старшего брата и отвел глаза, уставившись на его плечо, но мысли скользнули дальше, в черную страшную ночь, когда черепахи едва не остались втроем.       Некогда веселый ниндзя отлично помнил ту страшную битву на Нью-Йоркских крышах, кровавую дорожку на полу убежища до лаборатории Донателло, белые, испачканные темными пятнами простыни и рыдающего у стены гениального, но совершенно беспомощного брата. Микеланджело помнил неподвижное, остывающее тело Рафаэля и глухое отчаяние, медленно разъедавшее душу от осознания непоправимости случившегося. Раздирающий перепонки и нервы крик Леонардо, метавшегося возле кушетки под ослепительно-ярким светом операционного софита. Все вокруг странно замедлилось, взгляд, цеплявшийся за каждый предмет, отказывался фокусироваться. Чертов светильник выжигал глаза, обесцвечивая и так побледневшую кожу мертвого брата. Терпеть сил не было. Точно хмельной, нетвердой походкой мутант направился к двери из лаборатории. Споткнулся взглядом о Донателло и отвернулся, почти шарахнувшись в сторону: смотреть на гения в слезах было невыносимо. Майк глядел перед собой, всматриваясь в привычные вещи, но не узнавал убежища. Ничего не понимал, отказывался понимать. Только в сознании вспыхивало тревожным маячком одно и то же вязкое: «Все». Все. Все.       Микеланджело поднялся по лестнице, едва ощущая холод ступеней, металл перил под рукой. Толкнул дверь в знакомую с детства комнату темперамента, без страха быть пойманным и наказанным, вошел, бесшумно прикрыв ее за собой. Нетвердой походкой дошел до постели, но опуститься на второпях отброшенное Рафом одеяло не смог, медленно присел на пол, привалившись к изножью. Там, в лаборатории, Рафаэля уже не было, но здесь он еще присутствовал. Запах. Вещи. Бардак… или срач, так лучше. Запрокинув голову, Микеланджело потерянным взглядом скользнул по стенам. Наткнулся на небольшую коллекцию холодного оружия, сощурился, сухими, воспаленными глазами уставившись на охотничий нож, и почти ощутил, как сильные пальцы старшего брата сжимали обмотанную кожаной полосой рукоять. Поднялся и осторожно, точно опасаясь услышать сердитый Рафаэлев окрик, снял с положенного места, взвесил в руке. Реальность размывалась все больше, а вот конечная цель выступала все отчетливее. Смутно мелькнуло, что комнату будет отмывать от крови Леонардо. Обернувшись, Майки все-таки сдернул на пол одеяло – не заслужил лидер еще одной генеральной уборки, и, присев на него, закрыл глаза, слабо улыбнувшись.       – Я уже иду. Я всегда буду там, где ты…       Сейчас, снова взглянув на сосредоточенное лицо старшего, Микеланджело захотелось высвободить руку из его цепких пальцев, но он не стал. А Рафаэль только смутно помнил ярость, охватившую его даже сквозь слабость, и острое, безотчетное желание немедленно врезать младшему брату. Удержало только то, что рука не поднялась – физически, не хватило сил. Горечь терзала темперамента. Она была сродни пораженческой, потому что в эту битву с самим собой его Майки отправился в одиночестве, и Раф не сумел его остановить. Плевать, что виной тому были обстоятельства, рок, судьба, все то, чем принято называть личную, необоснованную, не укладывающуюся в рамки логики катастрофу. Главное, что он не смог быть рядом. И все тот же рок вмешался снова, поменяв окраску с черной, на дрожаще-серую. Став, по словам Леонардо, чудом, когда совершенно невероятным образом с того света удалось выдернуть обоих. Какая-то часть – каждого из них – тогда умерла, а то, что удалось сохранить, переродилось, став чем-то иным, сделав их взрослее, мудрее. Научив дорожить.       Рафаэль, глядя на ужасающие своей природой шрамы, вспоминал, медленно прокручивая каждое мгновение жизни «после». Вскоре, оправившись от ранений, вошел в спальню Микеланджело, закрывавшегося комиксом и отчаянно притворяющегося читающим, и, присев на край кровати, протянул брату черные напульсники. Тот взглянул удивленно, но промолчал, не забрасывая вопросами, как в далеком – всего-то месячной давности – прошлом.       – Это удобнее, чем каждый раз наматывать бинты, – тихо пояснил темперамент. – Только прошу. Не снимай их при мне. Никогда.       Микеланджело не уточнял и не благодарил. Кинув на одеяло комикс, неторопливо натянул подарок на запястья, вроде как разглядывая, но, кажется, снова провалившись в воспоминания, которые не давали ему покоя. Рафаэль видел, брата не отпускает случившееся. Держит так же крепко, как и его самого. Не покидала мысль о том, что рядом, когда саеносец открыл глаза после той злополучной драки и клинической смерти, мог оказаться Леонардо, глотающий слезы и хранящий молчание, не в силах произнести страшные слова о том, что их теперь только трое.       – Хорошо, что черные, – невесело усмехнулся Майки, взглянув на брата. Не добавил ничего, а Рафаэлю пояснений и не требовалось, он отыскал именно такие по той же самой причине...       Черепах провел пальцем по шрамам, ощущая загрубевшей подушечкой страшный объемный рисунок, навсегда перечеркнувший гладкую однородность светлой кожи младшего брата. Он вновь вспоминал. Вспоминал, как однажды Майки вернулся от Эйприл с оранжевыми напульсниками вместо черных. «Черные – слишком мрачные» – улыбнувшись, пожал он тогда плечами, отвечая на немой вопрос старших. Видимо, Микеланджело смирился и принял случившееся, перестав жалеть о содеянном или спрятав сожаление в тайниках своей души, скрывая его за вновь появившейся на лице улыбкой. Не такой беззаботной, но все равно лучезарной. Рафаэль знал, что за кажущейся простотой решения скрывались ночи размышлений и раскаяния. Но сам саеносец не смирился и не принял. Он по-прежнему ненавидел напоминания, оставшиеся на теле брата, и не желал их видеть. Цвет больше не имел для него значения, он только безмолвно благодарил младшего за то, что тот продолжает прикрывать их...       Рафаэль осторожно, медленно, благодарно-обеспокоенно поцеловал белые полоски на запястье, спрятанные от чужих глаз за незатейливой татуировкой. Как-то он предложил Майки выбросить напульсники и набить вместо них что-нибудь. Сам потратил бездну времени, размышляя об этом, понимая, что придется убеждать, но Микеланджело отозвался на идею удивительно легко, тут же придумав, что именно закроет его ошибку. Рафаэлю пришлось ответить только на один удивленный, вопросительно-тревожный взгляд брата, пояснив, что забывать, на что тот пошел ради него, не хочется. Выжечь из памяти и сердца подобное просто невозможно. Но, печально усмехнувшись, тут же добавил, что не оправдывает, по-прежнему считая эту выходку самой идиотской во всей их жизни. В тот же день старший лично сделал Майки две одинаковые татуировки – по одной на каждой руке. А оранжевые напульсники младший спрятал в шкаф, на случай, если Рафаэля снова станут раздражать почти незаметные теперь шрамы. Но уже пару месяцев, как Раф осторожно целует его изрезанные запястья и вспоминает каждый миг, связанный с ними. И только становится все серьезнее и молчаливее.       Микеланджело потянулся и легко коснулся губами его подбородка, выводя брата из печальной задумчивости. Тот слабо улыбнулся, потерся щекой о ладонь самого дорогого ему существа, коснулся его губ своими. Осторожно, нежно, не спеша, наслаждаясь влажной мягкостью друг друга. Еще один вечер воспоминаний закрыт, утопая в глубокой, медленной ласке врывающегося, стирающего временные границы настоящего.       Наконец, Рафаэль потянулся к ночнику на прикроватной тумбочке и щелчком погрузил комнату в кромешный мрак. Натянув теплое одеяло повыше, он обнял брата и крепко-крепко прижал к себе, а Микеланджело спрятал лицо у него на груди. Страшно было даже думать, что, когда наступит утро и Раф проснется, Майки исчезнет. Но он знал, что две татуировки связали их тонкой, незримой нитью, выбивая такие важные слова не на изуродованной коже – на израненных, растерзанных душах. Ощущение теплого тела рядом, мерного дыхания, ласкающего кожу, обхвативших плечи родных рук успокаивало, обещая: не исчезнет. Теперь уже никогда не исчезнет.