Не касайся меня, я…
Джехо сминает лист и рвёт его на мелкие клочки, а потом складывает их вместе и рвёт ещё раз, так чтобы одну единственную строчку точно уж не удалось прочесть никому. Она не закончена совершенно, то ли оттого, что он просто не знает, чем продолжить, то ли оттого, что знает, но не понимает, как выразить это скудным запасом слов. Тот всегда становится скудным, когда дело доходит до выплёскивания собственной горечи в нечто осязаемое, в то, что можно не только прочувствовать, но и увидеть со стороны. Он с опаской косится на дверь, даже если знает, что до тошноты жизнерадостный Иджон не придёт в комнату в ближайшие пару часов. И в этой настороженности есть доля правильности, ведь если его застанут сейчас сидящим на окне, затягивающимся сигаретой до предельного, то не похвалят точно. В его сидении на широкой глади подоконника сейчас нет ничего ванильного даже отдалённо. Просто так, у приоткрытого окна, шанс быть пойманным с поличным снижается почти до нуля. И это совсем не романтично даже, как принято считать тем слепо страдающим большинством, что застопорилось где-то на подростковой ступени, в которой даже собственную боль и уныние хочется преподать красиво. Это не романтично. Это холодно и мерзко. Звук от захлопывающегося окна оглушает на мгновения, ослепляет даже, а потом всё приходит в норму. Джехо оглядывается, скользя взглядом по заученной до зубного скрежета обстановке и невольно задерживается на кровати. Смятая и не заправленная, вроде бы самая обычная, но… он же знает, чей парфюм въедается в мягкую ткань с особой мертвенной хваткой. И это бесит ужасно, до желания сорвать наверняка ещё не остывшие простыни, наволочку, а попутно бы и душу из самого себя, чтобы не жгло так сильно. С последним сложнее, первое он делает уже через пару мгновений, отстранённо, но так яростно, что где-то на периферии улавливает треск рвущейся ткани. Пусть. Совсем незначительная плата, за возможность устранить ещё один раздражающий фактор, точнее его отголосок, но всё же… Становится немного легче, и заглядывающий в комнату после краткого стука Докюн не кажется совсем уж не уместным. У Джехо в глазах немая вымученная мольба, вместо банальности гложущего глотку вопроса. Когда Докюн достаточно и этого. Когда Докюн, можно спокойно дышать и совсем не давиться воздушными сгустками на вдохе, обрывочном от слишком рьяной возни с тряпками. А у старшего в глазах вспыхивает тревога, даже когда Джехо так искренне вымаливает у своего черствеющего сердца настоящую тёплую улыбку. Ещё один глубокий вдох, и он бросает ненавистное постельное на пол, распрямляясь так, как ещё могут, должно быть, сломленные люди. — Ты… — Решил, что пора бы сменить комплект. Грязный, — он кивает в сторону опостылевших простыней и даже распахивает шкаф в поисках замены, вдруг отчётливо понимая кое-что для себя. Эту блядскую крошащую символичность, где он тоже грязный и замененный будто бы наспех. — Тогда я могу забрать его? Я как раз собирался и своё в стирку отнести на ночь, — тут же поддерживает Докюн, хватаясь за ниточку разговора с некоторой отчаянностью даже, проступающей сквозь тонкую кожу на руках рисунком синеватых вен. — Конечно, — легко соглашается Ким, видя себя отстранённым несостоявшимся художником, который всё никак не может выбрать между бледно-лиловым и салатовым, он даже поворачивается к Докюну, чтобы шутливо поинтересоваться мнением хёна на этот счёт, но того уже нет в комнате, впрочем, как и вороха ни в чём не повинной, по сути, ткани. И Джехо даже плевать, если старший вдруг обнаружит на той подсохшие белёсые пятна. Он ничего не возразит на подобное, быть может, брезгливо сморщится, но не больше. Он всегда молчалив, когда дело касается чего-то не выходящего за рамки обыденных разговоров. И Джехо благодарен ему за это, как никогда. Он ещё мнётся какое-то время у открытого шкафа, решая, а после заваливается на так и не застеленную кровать прямо в домашней одежде, накрываясь одеялом с головой и впадая в пустую дрёму без сновидений. Ему немного жаль, что ещё не глубокая ночь, и совсем не обманутый мозг пробуждается к самому ужину, заставляя думать и изводить себя мыслями ни о том, ни о тех, и вообще совершенно не так, как следовало бы. Он ведь любит Иджона, этого мелкого чёртового сорванца, который всё никак не может выбраться из стадии школьника и плохого парня разом. Он любит его какой-то поистине братской любовью, до желания стиснуть в объятиях и хорошенько защекотать, до момента, когда тот начнёт взывать к спасению, ища помощи в лицах старших. Он любит его, вот только до чёртиков сильно хочет ударить, когда тот возвращается с прогулки свежим, пахнущим ошалевшей весной и Кёнилем. Мелкий выглядит до неприличия влюблённым и это раздражает, до потребности принять немалую дозу морфия и забыться. Вот только желаемого в доме нет, Джехо даже, на всякий случай, проверяет шкафчики в ванной и на кухне, а как всегда вовремя, или не, появляющийся Докюн расценивает этот поиск иначе, обещая, что ужин скоро будет готов, нужно лишь немного потерпеть. Нужно. Немного. Потерпеть. Джехо кивает на это предложение, явно подстраивая его под себя, а не под грядущую трапезу, которая, возможно, станет для него очередной пыткой. Кивает и просто остаётся ждать здесь, в уютной обители тепла и света, где отчего-то привычно находиться Докюну. Он следит за хёном из-под полуопущенных век и отмечает для себя длинные музыкальные пальцы, которые прекрасно смотрятся на клавишах фортепиано, но с такой же изящностью ложатся и на разделочный нож, с такой же грациозной правильностью моют фрукты и вытирают их полотенцем. Он в сотый раз отмечает для себя немного хомячьи щёчки, которые в себе так не любит хён, и поднимает взгляд чуть выше, встречаясь с растерянным взглядом. Глаза Докюна становятся больше, хотя, казалось бы, куда уж. Но… это же Докюн. Кажется, ему наплевать на логику и какие-то там анатомические законы. Его глаза похожи на кукольные, даже без ярких линз, когда Джехо чуть улыбается и спрашивает, требуется ли его хёну помощь. — Вот, можешь, — обескураженный, тот не связывает и пары слов, подавая донсену деревянную досточку и нож. Горка грецких орехов для салата, требующая мелкой нарезки, кажется старшему тем единственным, что можно доверить странному сегодня младшему, не опасаясь глобальности последствий. Он ошибается. Потому как, отворачиваясь обратно к плите, уже через пару минут слышит болезненный вскрик и видит Джехо засунувшего в рот поврежденный палец. И этот человек говорил ему, что часто готовил дома в отсутствие родителей? Хёну достаточно пары секунд, чтобы найти аптечку и ещё одной, чтобы метнуться к Джехо, вставая перед ним на одно колено, что младшего, собственно шокирует ещё больше полученного ранения. Но он послушно вынимает палец изо рта и протягивает его в ответ на приказ старшего — иначе его уверенную просьбу назвать не получается. Он чуть морщится от вида проступившей крови и только теперь ощущает боль. Всегда ведь так — пока не видишь, совсем не больно. Ватка, смоченная перекисью, ложится на порез, а Джехо закрывает глаза, не потому что боится боли, а потому что не хочет видеть укора в совсем не чужих глазах. — Нож соскользнул, — поясняет он, срываясь на высокие ноты от неожиданности, когда на место пореза после кусочка спасительного лейкопластыря приходят губы Докюна, мягкие, накрывающее не пальцы даже, а всё естество Джехо, кричащее об этом до боли в ушных перепонках. Он распахивает глаза резко и слова срываются с его губ раньше, чем он успевает их обдумать. Ведь те идут из души. — Не прикасайся ко мне, — и уже на выдохе навзрыд: — Пожалуйста. И старший чуть отходит прочь, самостоятельно дорезая требующийся к блюду ингредиент, оставляя аптечку на коленях Кима, а ещё сотню терзаний у того в душе. Сотню терзаний и тысячу озарений. Тот отставляет коробочку на место, а после срывается в ванную, чтобы кончиком повреждённого пальца вывести на зеркале никому не видимые слова.Не касайся меня, я грязный, Я испачкан в порочных мыслях, Я испачкан в нелепой связи, Ну, а ты же до грамма чистый…
Зеркало слишком маленькое, чтобы вместить на себя всю ту клокочущую гамму чувств, что испытывает сейчас Джехо, но у него и не хватает слов более, чтобы продолжить. Да и входящий некстати Шихён рушит едва-едва начавший складываться воедино рисунок. Ким вздрагивает, видя и чужое отражение тоже, а рэпер быстро отводит взгляд, будто бы увидел что-то постыдное, начиная сбивчиво извиняться. — Я не думал, что здесь сейчас занято и… — Нет, я уже ухожу, — быстро споласкивая лицо прохладной водой, а после проходясь ладонью по отражению, Джехо и правда уходит прочь — незачем портить чужую блажь перед ужином. Ни к чему. В коридоре он едва не сталкивается с несущимся куда-то Кёнилем, и отчего-то это не кажется так больно, как должно бы быть. Вполне успешно получается вздёрнуть подбородок, обойти и скрыться на кухне, чтобы, порывисто обнимая Докюна за плечи со спины, прошептать сбитое извинение и ещё сотню следом. Потому что старший действительно невиновен ни в чём. Ни в том, что Джехо чуть после и кусок в горло не лезет, ни в том, что довольный Иджон наоборот, с радостью съедает всё, что скармливает ему сейчас забавляющийся Кёниль. Мелкий похож на собачку в эти мгновения, послушную и готовую на всё что угодно, лишь бы выпросить благосклонность хозяина. Джехо закусывает губу и усиленно вслушивается в разговор Докюна и Шихёна, стараясь игнорировать парочку и тот факт, что ему бы самому побитой собакой сейчас укладывать голову на чужие колени, ластится, преданно смотреть в глаза, но он смотрит сквозь, на замысловатый рисунок обоев, где светлую полосу чередуют иные, ещё более светлые. Совсем не так, как в жизни. Он делает вид, что не думает о том, как, до банального, Кёниль и Иджон попросту не смотрятся вместе с эстетической точки зрения. Он не думает, нет. — Прогуляемся после ужина? — Шихён говорит тихо, но Джехо будто бы оказывается пронзён этим простым, вроде бы, предложением. Он не вздрагивает, но сердце его заходится стуком где-то у горла, заставляя едва не подавиться кофейной жижей. — Хорошо, — соглашается он преувеличено легко, и всё-таки принимается за еду. А после они действительно идут гулять. Компанию им вполне привычно составляет Докюн, а Джехо старается не думать, что те двое вновь остались наедине друг с другом. Предательски хочется курить, но он вдыхает в себя тягуче-сладкий запах оттаивающих улиц, просыпающегося от зимы города, и не думает ни о чём, кроме непринуждённой беседы с хёнами. А те говорят обо всём подряд: о хорошей погоде, о предстоящем японском промоушене, об изнурительности перелётов и даже о фильме, который неожиданно хочется посмотреть обоим именно сейчас. — Ты ведь… — Докюн смотрит с опаской, будто бы младший может отказаться от столь внезапного предложения, которое случается, когда они проходят мимо одного из кинотеатров. В его глазах плещется очевидная надежда на положительный ответ, и Джехо кивает. — Почему бы и нет? Почему бы и не портить вечер этим двоим, явно заслужившим отдых уже за своё терпение и спокойствие от происходящего в пределах общежития не-пойми-чего. Тем более, зал оказывается довольно уютным, малолюдье вечернего сеанса предвещает тихую и непринуждённую атмосферу без лишнего хруста поп-корном со стороны, без чужих навязчивых комментариев и ненужного внимания. На экране мелькают первые кадры фильма, и Джехо уже может предположить, что их вниманию предстанет захватывающий зарубежный боевик. Шаблонный, как две капли воды, похожий ещё на десяток таких же, но он пытается вникнуть в сюжет, первые минут двадцать так точно. Проникается искренней антипатией к главному герою и едва не давится воздухом, ощущая на своём бедре чужое прикосновение. Он с некоторым неверием смотрит вниз, наблюдая за тем, как рука старшего движется по его ноге к колену ненавязчивым поглаживанием, и переводит взгляд на самого виновника его внутреннего возмущения. А Докюн смотрит на экран, выглядит полностью увлечённым сюжетом при этом и совсем не видит, как глаза донсена полнятся недоумением. Джехо странно, даже не мерзко и совсем не отвратительно. Странно до такой степени, что он упускает момент, когда ещё можно было возмутиться и скинуть ладонь прочь. Его бездействие, как одобрение для хёна, который уже более уверенно проходится пальцами по внутренней стороне бедра, чуть царапая шов жёсткой ткани. Отворачиваясь в противоположную сторону Джехо, пожалуй, удивлён видеть Шихёна спящим. А может и разочарован, потому что бодрствование рэпера наверняка стало бы причиной не допускающей подобного от хёна. Но Докюн, свободный в действиях сейчас, чуть прислоняется и целует открывшийся ему участок на шее. Точнее даже просто прикасается губами к манящей коже, к жилке под ней, что так привлекательно проступает, когда Джехо поёт. Тихий выдох. И Ким поднимается с места, покидая зал. Кажется, он ошибся, говоря о чужой чистоте, раз Докюна тянет к нему, так очевидно — действительно испачканному собственными слепыми чувствами к совершенно чужому человеку. К своему собственному лидеру. Он заходит в слепяще-светлую уборную кинотеатра и принимается чисто механически мыть руки. Подобное не может очистить его полностью, чуть символично, но так… бесполезно. И он никак не может предположить, что Докюн воспримет его побег, как-то по-своему. Но старший приходит. Предельно тихо прикрывает за собой дверь и разворачивается к Джехо, а тот едва не шарахается прочь, не видя, но чувствуя распахнутое нараспашку сердце. Он в этом, пожалуй, видит самого себя, и даже неловко улыбается, думая, как должно быть, было бы славно, будь это чувство взаимным. И всё же обидно, обидно в один миг понимать, что предельно доверенный человек вдруг оказывается не тем за кого себя выдавал. Не тем, кого в нём видеть хотелось. Он медлит и это даёт Джехо время на размышления. Всего секунду, которой оказывается достаточно, чтобы прислониться к стене и поманить старшего за собой. А для того тихая просьба подойти, как окончательный срыв границ до вседозволенности, потому что можно вжимать, потому что можно целовать жадно, но бережно, и совсем не чувствовать горечи оседающей на губах. Джехо искренне старается отвечать и не пытаться заменить эти губы в фантазии чужими, да и не получается. Докюн целует нежно, совсем не навязчиво, будто бы силясь доставить удовольствие именно Киму. Тот так не привык. У Кёниля поцелуи-укусы, они ранят до дрожи по всему телу, до не сдерживаемой хрипотцы в учащённом дыхании. С Докюном же до такой степени ровно, что хочется спровоцировать как-то, попросить иного, но тот отстраняется сам, совсем немного, упираясь лбом в чужой закрытый высветленными прядями висок. — Нет чувства, что выбрал не того? — звучит совсем не самоуверенно, Докюн, должно быть, сомневается до самого конца, произнося это и, в общем-то, правильно делает. Его отталкивают мягко, поправляют воротник сбившейся кофты. — Есть чувство полного саморазрушения, — спокойно выдаёт Джехо и уходит прочь, но не домой, нет, обратно в зал, где проснувшийся от ярких вспышек на экране Шихён уже успел потерять обоих. Ему незачем заявляться назад раньше, чем их ждут. Незачем портить чужой вечер, и эта донельзя альтруистичная мысль гложет получше горечи, остающейся после поцелуя на губах. Докюн возвращается гораздо позже — растерянный и боящийся смотреть Джехо в глаза. Он тоже жертва безвозмездной самоотдачи младшего, о чём наверняка ещё не знает и сам. Он просто теряется, когда ему позволяют, а после отталкивают так легко, будто бы он сам ошибся и понял всё не так. Докюну хочется задать десяток вопросов, но до очевидного не здесь и не сейчас. Он знает лишь два ответа и они весьма противоречивы: он сам спросил не о том и не так, и всё же Джехо… он ведь ответил на поцелуй. «Ты просто хотел попробовать, да?» — спустя минуту высвечивается на дисплее телефона младшего, тот опасливо озирается на Шихёна, но рэпер увлечён главной погоней, развивающейся на экране, и ему совершенно плевать на новое входящее сообщение спутника. «Да», — просто отвечает тот, хотя можно повернуться и кивнуть, но пересекаться взглядами, значит обрекать себя на ещё одно пустое раскаяние. Джехо не хочется этого. Ему хочется курить. А ещё домой, в свою постель, как можно быстрее. И он облегчённо замечает, что фильм уже близок к развязке, выдыхает расслабленно и просто ждёт, набирая в телефоне очередное сообщение. То, которое никогда не обретёт получателя и сотрётся через пару часов. А уже дома он по памяти выписывает текст на бумагу, беглый подчерк передаёт всю нервозность пишущего, но в завершении становится ровней, а сам Ким и дышит свободнее, пробегаясь по отчего-то рифмованным строкам, в которые удаётся выплеснуть всё своё мерзкое, гниющее от безответности естество. Он даже любовно оглаживает лист, помня, каждое слово на нём наизусть.Не касайся меня, я грязный, Я испачкан в порочных мыслях, Я испачкан в нелепой связи, Ну, а ты же до грамма чистый Слишком жалостлив, просто слишком Для таких же, как я, ненужных Становящихся третьим лишним. Не касайся меня, мне душно Даже мыслить о том, что можешь, Быть чуть ближе. Но видят звёзды! Я в тебя прорастаю кожей, Когда, кажется, слишком поздно Отступать. И на плечи небо Давит силой твоих ладоней, Оступиться ещё раз мне бы… А потом ничего не вспомнить.
Выдох. И строчки теряются где-то на неопознанности чужих вселенных, и меркнут, подавляемые подступающей сонливостью. Совсем не хочется курить и, вглядываясь в пустоту, Джехо даже не сразу замечает, что не так, а поняв, беспомощно хватает руками воздух перед собой не находя спасительного клочка бумаги. И даже как-то странно становится обнаруживать сидящего на кровати рядом Кёниля, хочется рассерженным котом шипеть на его вмешательство, выцарапывать глаза пробегающие по строкам с любопытствующей быстротой. Джехо хочется останавливать того, кто без спросу, опять, ввергся в его душу, но он оказывается остановлен рукой, уверенно упирающейся в грудь и кажется, что след от ладони прожжёт сквозь одежду, клеймом останется на белизне гладкой кожи, и это пугает до невозможности пошевелиться. Он беспомощно смотрит за тем, как внимание лидера блуждает уже в самом низу листка и заранее хмурится, предчувствуя тяжесть взгляда, что вот-вот поднимется на него. Но Кёниль не спешит, щадит своей нерешительностью и даже руку отводит, второй откладывая листок, пронизанный искренностью на место. Он выдыхает шумно, будто бы собираясь с мыслями, будто бы ему сейчас может быть тяжело, и всё же смотрит на Джехо, затравленно. Понимая слишком многое, и, в тоже время, ничего толком. — Иди сюда, — он протягивает руку, точно бы этот спасительный жест может что-то значить, а Джехо вопреки просьбе отшатывается прочь, так что Кёнилю приходится поддаться вперёд самому и сжать тонкое запястье. Ким вырывается, бьёт по чужой груди и заходится немым криком, когда всё-таки притягивают, обнимают и усаживают на колени как ребёнка. Он продолжает сыпать неумелые удары и всё шепчет-шепчет-шепчет о том, чтобы отпустили. Чтобы не п р и к а с а л и с ь сейчас. И, кажется, он всего себя тратит на этот порыв, на сопротивление и бесконечное бормотание о том, как он ненавидит Кёниля, то ли его убеждая, то ли себя. Джехо хватает лишь на пару минут, после которых получается только всхлипывать рвано и сминать края чужой кофты пальцами, дрожащими от внутреннего холода. — И что мне с тобой делать? — Кёниль держит крепко, будто бы боится, что такой маленький в его объятиях Джехо начнёт вырываться по новой, но тот только жмётся ближе, дышит шумно куда-то в шею, отчего становится и щекотно, и слишком приятно. Киму бы просто попросить отпустить сейчас и в принципе, но это так подписать самому себе приговор, а Кёниль будто читает мысли, небрежно лохматит заметно отросшие волосы младшего и делает мир вокруг недопустимо крошечным. Сейчас бы кого-то ещё сюда, кого-то разрывающего близость и приятное покалывание по всему телу у Джехо, но когда нужно не приходит никто. — Ты ведь и сам прекрасно понимаешь, что я не могу, вот так взять и отпустить тебя. Ты для меня всё-таки значишь что-то. Звучит совсем не обнадёживающе. Это недопризнание больше отдаёт горечью и безысходностью, но оно определённо в тысячи раз лучше, чем ничего. Джехо позволяет уложить себя на кровать и глубоко затягивается густеющим воздухом, когда чувствует ложащегося рядом Кёниля. Так целомудренно, прямо в одежде забираясь на ложе и укрывая обоих, он зарывается в ворох волос на затылке донсена, вдыхая и, наверное, всё-таки, немного пьянея. Ему бы объяснить себя, разложить так же по строкам, но он запутался, пожалуй, и больше всего на свете боится потянуть за нужную нить, чтобы начать расплетать замысловатую, но бессмысленную вязь происходящего и прочувствованного. Это ведь может немного подождать, когда даже от такого бездейственного присутствия родного человека становится спокойней, и даже мысль о том, что проснувшийся Иджон заявится сюда не кажется страшной. — Нельзя иметь всё разом, — спокойно выдыхает Джехо в мягкость так и не облачённой в наволочку подушки, и это «иметь» так многогранно и с пошлым подтекстом, что не получается иначе как выплёвывать. Он ненавязчиво ставит пред выбором, зная, что более чёткого и категоричного никогда заявить не сможет. Если Кёнилю мало его одного — он бессилен, если ему самому катастрофически мало лидера так, как тот может позволить, то это, пожалуй, лишь его ошибка. Джехо решает это для себя, ни слова больше не роняя вслух, он почти готов забыться в этих объятиях, отдавшись сну, но его ранят словами. Вновь. — Думаешь, если заменишь меня на Докюна, это поможет? — можно подумать, что Кёнилю тяжело даются эти слова. А можно придумать ещё тысячи причин, почему его голос чуть ломается на неожиданном вопросе. Джехо усмехается. Кажется, он единственный, кто видит здесь меньше всех, для остальных происходящее как открытая книга, которую и читать-то не надо, чтобы вникнуть в заезженный сюжет. — Нет, я просто не думаю, — признаётся он с чуть истеричным смешком, и тянет одеяло на себя. Холодно. А в голове проносятся тысячи недосказанностей: «Если бы ты мог… если бы хотел только…» Сказать вслух, значит выглядеть жалким и выпрашивающим, и это уже не кажется таким заманчивым, как ранее, за ужином и ещё тысячи раз до. Всё-таки он ещё слишком сильно ценит себя, чтобы падать чуть ниже, в самое никуда. Он даже не понимает, что Кёниль любит его именно за это.