чуть погодя

Громкое всхлипывание раздается из угла комнаты, тут же разражаясь надрывным плачем. Он глубоко вздыхает и пытается спрятать голову под подушкой, но через несколько секунд, когда плач не замолкает, парень поднимается с постели и идет к маленькой кроватке. Ночник, тускло и уютно освещая всю комнату, горит с другой стороны двуспальной кровати, где одеяло заправлено уже несколько месяцев подряд. Ребенок, как только его поднимают на руки, начинает постепенно затихать, успокаиваясь. Эштон — именно так зовут парня — улыбается малышке и возвращается к нагретому местечку, вместе с ней устраиваясь поудобнее. Крепко прижимая дочь к груди, он напевает что-то плохо различимое и думает о чем-то совершенно постороннем: глаза его выдают. Девочка, привычно расположившись на его груди, уже еле слышно посапывает, негромко причмокивая губками во сне. Эштон прислушивается к тихому завыванию ветра за окном и выдыхает. Поцеловав маленькое чудовище в лобик, он откидывается на спинку кровати и закрывает глаза. Он почти не помнит себя в то время, когда малышка только родилась. Помнит только, как срывал голос, пытаясь достучаться до того, кто всем этим заправлял. Как мать забирала свою внучку у него из рук, потому что он сжимал пальцы чересчур сильно, до ужаса боясь потерять то крошечное, что осталось у него от нее. Как краска и бетон начинали крошиться под его кулаками, как друзья оттаскивали его от помятых стен больницы и заматывали костяшки бинтами, как любимые барабаны рвались, тарелки гнулись, а палочки ломались под безумным напором горя, которое некуда было выплеснуть. А теперь у него есть только она, отвратительно маленькое существо, подверженное любым болезням и несчастьям, если бы не он. Девочка, которая не может уснуть без его объятий, совсем как ее мать. Которая так же улыбается, так же смешливо-озорно сверкает глазками из пеленок, так же сильно хватается за его палец, если он оказывается в поле ее зрения и досягаемости. Он вспоминает, как долго-долго уговаривал менеджмент дать ему отпуск на пару лет, потому что, черт подери, у него теперь есть дочь. Потому что он не хочет спихивать ее на бабушек или нянек, он не из таких «отцов», он хочет быть рядом с ней все это время, постоянно, хочет видеть, как она растет, хочет быть ей папой, тем, кто всегда рядом, несмотря ни на что. И в конце концов ему просто говорят — заплати и уходи, делай, что хочешь. И он так и поступает: отыгрывает еще один концерт, прощается с рыдающими в зале девочками и уходит. Обещает вернуться, но покидает сцену и уже не появляется на следующих шоу. Папарацци и фанатки ловят его периодически, когда он выходит на прогулку или в магазин, но он уже успел свыкнуться с ними за несколько лет и это почти его не беспокоит. Лишь иногда, когда эти маленькие глупые девочки или бесчувственные уроды с фотоаппаратами заикаются о его малышке, о любой из них, он старается не звереть и быстро уходит прочь. Дома он наслаждается тишиной и убаюкиванием малютки в своих руках. А она крепко держится малюсенькой ручкой за его указательный палец и не пускает без прикосновения губ. Эштон иногда смотрит записи выступлений группы без него, они все такие же заводные и громкие, но он видит, что раньше полностью распродаваемые площадки теперь начинают медленно пустеть, и парням приходится вернуться на шажочек назад, брать помещения меньше, чтобы можно было за них платить: они больше не собирают полные стадионы, как прежде. Когда его дочери уже идет третий год, ему звонит Майкл и, перебиваемый Калумом и Люком, говорит, что они бросают. Говорит, что никто из них больше не может, говорит, что без него, без Эштона, все уже не то, что все дерьмово и вообще, послушай, я давно не слышал, чтобы Люк плакал, а ему, в конце концов, уже двадцать три, чувак. И они распадаются. Довольно громко, но все быстро затихает, когда какая-то другая группа расцветает на опустевшем местечке. А потом малышке девять, Люку тридцать, и они в очередной раз собираются вместе на ужине в чью-то честь и решают, что можно вернуться, наверное, это не такая уж и плохая идея, а? И возвращаются. Под другим именем, долго пишут новые песни, долго и заново привыкают друг к другу, к маленькой Ирвин, постоянно крутящейся рядом, к малютке Хеммингс, постоянно сопящей на руках у мамы, к мелким Худу и Клиффорду, вечно вертящимся под ногами. Они совершенно новые, другие — конечно, отголоски предыдущей эры не отпускают их до конца, они до сих пор дети, несмотря на все пережитое, но что-то чуть более трогательное появляется в их музыке, более сокровенное, чувственное. Потому что с появлением уже собственных отпрысков они взрослеют. Они записывают альбом. Эштон вносит свою лепту, поднимая из глубин памяти и разваливающихся блокнотов обрывки строк и нот, полные той искрящейся боли и необъяснимой надежды, сжигающей тоски по той, что подарила ему девочку. Парни помогают ему доделать композиции, с полным пониманием и отдачей дополняя мелодии своими партиями, а куплеты — голосами. В итоге у них получается что-то задевающее, заставляющее сопереживать, проникнуться. Сама пластинка будто не была бы цельной без этих песен. А потом они объявляют тур. На открывающем его шоу они собирают забитый до предела клуб и видят в толпе тех девчонок и парней, с которыми когда-то начинали, но уже повзрослевших, так же, как они, заведших собственные семьи и детей. Конечно же, они играют и некоторые старые песни, и зал смеется и плачет, потому что, черт, они же уже все выросли, но воспоминания не дают покоя. Люк, Майкл и Калум по-старому перешучиваются на сцене, бегая друг за другом, Эштон орет что-то со своего места за барабанами, подбадривая толпу, и, ну, все как в старые добрые времена. Он определенно скучал по этому. Кем бы он был без всего этого. Что было бы, если бы их не было рядом. Что в самом начале (не было бы группы), что потом (он бы не встретил ее), что после этого (он бы сломался), что в самом конце (о, это еще не конец). Все только началось.