Наша судьба — тропа, которая тонет в сизом, пропахшем табаком и полынью дыму, в дыму, без которого жизнь не была бы жизнью.
Так пахло в общественной столовой, где за маленьким столиком у окна сидели Максимилиан Ершов и Надежда Ортин. Ершов потерял свои волосы, его брови сделались седыми и удивительно густыми, и это почему-то придавало ему вид грустной породистой собаки. Его кожа обвисла, руки покрылись пигментными пятнами, некоторых зубов уже не было. А он чувствовал себя молодым, а он чувствовал себя юным и счастливым, потому что рядом сидела она. Она.
Она была даже старше его. Под глазами у неё были тёмные мешки, на голове её каким-то непонятным образом держались волосы сиреневого цвета. Создавалось впечатление, что и малейшего дуновения ветра будет достаточно, чтобы они, подхваченные потоком воздуха, слетели с её головы. А ещё эти волосы нежного сиреневого цвета напоминали сахарную вату, они были такими же лёгкими и воздушными. Но Ортин не чувствовала себя старой, она чувствовала себя молодой, юной и счастливой, потому что рядом был он. Он.
Солнце уже собиралось садиться. Они целый день провели вместе.
Максимилиан не говорил ничего о дневниках, которые хранились в коробке из-под обуви в его комнате, под кроватью. Это было бы лишним. Ему не нужно было спрашивать у Надежды, она ли вела эти дневники: он знал, что их точно вела она.
Они оба ощущали что-то такое, что заставило их почувствовать себя моложе лет на пятьдесят. А пятьдесят лет — это довольно много. Полвека, как-никак. Они много прожили, каждый имел за своей спиной удивительный путь, у каждого был свой собственный багаж жизненных знаний и опыта. Их нелегко было бы удивить, они думали, что попробовали уже всё, что могла дать им жизнь. И тут что-то новое. Что-то яркое и великое, что-то удивительное и выдающееся. Они почувствовали что-то, чего не чувствовали ещё никогда.
Целый день Ершов и Ортин просидели в столовой за маленьким столиком у открытого окна. И целый день их не отпускало это чувство свершившегося чуда. Они впервые за свои долгие жизни почувствовали себя в правильном месте. Впервые им в чьём-то присутствии было так же хорошо, как бывало наедине с собой. Какое-то необычное, не на что непохожее чувство, которое оба они ощутили впервые.
Это как возвращаться домой, после долгого отсутствия. Это как попробовать конфету, которую последний раз пробовал в шесть лет. Это как случайно встретить на улице старого друга и осознать, что вы остались друзьями, хотя не виделись уже несколько лет. Но всё-таки в этом чувстве было что-то особое, что-то такое, чего нет ни в возвращении из долгой поездки домой, ни в конфете, которая на вкус как детство, ни во встрече с другом, который всегда о тебе помнил.
Нет, здесь было что-то особое, что-то уникальное, что-то предназначенное только для них. Это чувство было создано специально для Максимилиана Ершова, это чувство было специально создано для Надежды Ортин. Они чуяли в атмосфере, повисшей над их столиком запах перезрелых бананов, они помнили, что после чашки чая, согласно их собственным чайным традициям, должен следовать поцелуй. Они не любили точки в конце предложений. Им казалось, что столик пропах подсолнухами, им казалось, что вокруг громоздятся коробки с книгами, вокруг стопки из книг, вокруг целые башни из книг. Им чудилось, будто они не в столовой, а на открытом балконе, будто под ними льётся нескончаемый поток людей, а они наблюдают за всем сверху.
Они всё помнили, хотя даже не знали об этом. Надежда не видела нужды говорить Ершову о том, как нравилась ей его красная майка с жёлтым серпом и молотом. Она когда-то раньше спала в ней, он сам одевал на неё эту майку. А Ершов не считал нужным говорить Надежду о том, как он всегда восхищался её фотографиями, её умением передать и уловить момент. Он не говорил ей про то, как его поражало её умение сделать момент вечным, запечатлеть его навсегда.
Нет, они о таком не говорили, хотя помнили (даже не помнили, а скорее чувствовали) всё это. Зато они много говорили о том, что им довелось пережить и что привело их в это место. Они пили банановый латте, ради которого Максимилиан привёл её в столовую, и говорили. Иногда, когда Ершов говорил о чём-то очень грустном, Надежда дотрагивалась своей грубой, сухой и тёплой рукой до его плоской и большой ладони, и смотрела в его выцветшие глаза. И в такие моменты она понимала, что ничего красивее этих глаз раньше не видела. Ведь эти глаза смотрели на неё так, как ни один человек не смотрел на неё за все годы её так быстро промчавшийся жизни.
Максимилиан не чувствовал себя влюблённым. Чувство влюблённости было ему знакомо, но теперь он чувствовал что-то новое, что-то пока ещё ему незнакомое, но не в коем случае не чужое. Она полюбила банановый латте, который кроме него никто из дома престарелых не пил. Она предложила открыть окно, чтобы пахло не табачным дымом и полынью, а скошенной под окнами травой и заходящим за городской массив солнцем.
Максимилиан Ершов никогда не был богатым, чувство состоятельности и обеспеченности не было ему знакомо. Но сейчас всё изменилось. Да, Ершов никогда не был богатым, но сейчас, когда Надежда Ортин была рядом с ним, он почувствовал себя самым богатым человеком в мире. И, чёрт возьми, он им действительно был.
В столовой царили тишина и спокойствие. Только пожилая пара находились в просторном зале, только она наблюдала за тем, как тёплое золотое пятно, падающее из окна, медленно перемещалось по полу. Оно ползло к ним и подбиралось всё ближе и ближе, а им казалось, что весь день они только и делали, что ждали, когда же отблеск солнца приползёт по коричневому полу к ним. Да они так всю жизнь прожили: ждали.
Как Ершов только её увидел, он понял, что перед ним та самая. И Надежда Ортин его тоже узнала. Так смешно. Ортин всегда представляла Максимилиана молодым и сильным с красивой загорелой кожей и белыми, как жемчуг, зубами. Девушки всегда представляют своего суженного молодым и прекрасным. И Надежда Ортин не была исключением. Разве могла она подумать о том, что у любви всей её жизни (странное заявление, если вы встретились, когда большая часть жизнь осталась позади) вместо родинок будут пигментные пятна на лице, а вместо крепких белых зубов будет некоторое их отсутствие. Но и она должна была предстать перед ним в лучшие свои годы, а не маленькой старушкой с обвисшей кожей и дрожащими постоянно руками.
Максимилиан рассказал ей историю своей жизни. Он рассказа ей о том, как бродил в детстве по лесу, казавшемуся ему тогда огромным, в поиске тайн. Он рассказал ей о том, как было ему одиноко в детстве. Он с какой-то странной и загадочной улыбкой рассказывал о тех днях, когда он не ел и не спал. Он за одно лето похудел на пятнадцать килограмм, он не замечал, как проваливался в сон, и просыпался в самых неожиданных местах, не понимая и не помня, как он там оказался. Ершов рассказал ей о своём неудачном браке с Владой. Он рассказал, как жена ушла от него к другому, как его дочь его разлюбила и полюбила своего отчима.
Он рассказал, что Влада была несчастна. В конечном счёте, когда Анна подросла, она увела у матери её нового мужа. Ершов не знал, что сейчас было с Анной. Он знал только то, что она со своим отчимом или парнем (как его теперь называть?) уехала за границу. Он был богат. А Влада умерла от онкологии через пять лет после того, как Анна увела её мужа. Максимилиан присутствовал на похоронах. Он не плакал. И ему даже не было грустно. Умер незнакомый ему человек, а незнакомые ему люди умирают каждый день.
Ершову тяжело и стыдно было рассказывать о том, как он жил отшельником на даче среди леса, но он рассказал. Надежда слушала о том, как он пил, очень много пил, как его клали несколько раз в больницу из-за сильного алкогольного отравления. Ершов рассказал ей про Ио, чьи кости всё ещё покоятся на заднем дворе домика, который давно уже продан.
Но Максимилиан не рассказал ей о том, как однажды нашёл у своего друга, который умер в психиатрический больнице, старую исписанную женской рукой тетрадь. Её дневник. И Максимилиан не рассказывал ей о том, как это перевернуло всю его жизнь. Он не рассказывал это, потому что ему отчего-то казалась, будто об этом Ортин уже знает. И она знала. Ну, как знала? Скорее чувствовала. Они на самом деле ничего не знали, но зато они всё чувствовали.
А потом пришло время Надежде рассказывать о себе. И она рассказала всё, только про дневники, которые усердно велись ею в юности, она умолчала. Ортин решила, что это не то, о чём стоит рассказывать, и была права. Зачем рассказывать о том, что уже знают? И поэтому она принялась пересказывать Максимилиану всю свою жизнь. О её жизни Ершов точно ничего не знал.
Она рассказывала, как было одиноко бродить в поисках загадок среди горячего от летнего солнца бетона высотных домов. В её дворе была огромная парковка и усыпанная песком детская площадка, на которой никогда не было детей. Она была одинока, пока её не отдали в художественную школу.
Она стала рисовать. Всё детство она прорисовала, и ей уже не было одиноко, ей больше не было грустно. Маленькая Надежда даже не думала, что может стать лучше, но на тринадцатый день рождения она получила фотоаппарат в подарок от родителей. И тогда всё изменилось.
У неё появилось любимое дело, и она была счастлива. Человек, который занят, не может быть несчастным. Несчастным становятся от безделья. В сталинских лагерях люди умирали бы ещё быстрее, если бы им не нужно было работать. Работа позволяет забыться, работа позволяет увлечься каким-то делом так, что для самого себя в голове уже не остаётся места.
А потом она повстречала Вельца. Ершов выслушал знакомую ему историю про мороженное, про номер, написанный маркером на руке. Но ещё он услышал то, о чём не было написано в дневниках Ортин. Вельц однажды ударил её, когда они сильно поругались. А ругались они, кстати, часто. И Вельцу всегда казалось, что он виноват, что ему нужно что-то изменить в себе. Он ушёл из-за неё учиться на ту специальность, которую не любил, загубил так свой талант. А ей этого ведь даже не нужно было. Ей просто хотелось уйти, но уйти так, чтобы никому не было больно.
Но не вышло. Она не смогла развязать узел, в который спутались их нити, и потому разрубила его топором. Как Максимилиан Ершов любил рубить дрова в молодости, так Надежда Ортин любила рубить узлы, которые у неё не получалось развязать. Она сбежала от Вельца, не оставив за собой ни следа. Ей хотелось начать всё сначала, ей хотелось начать всё заново.
И она отправилась в путешествие, последней точкой которого был Санкт-Питербург. Про татуировки она не стала рассказывать точно так же, как и про дневники. Зачем? Всё ведь и без слов ясно: вот кольцо на её дряхлом пальце с ногтем, выкрашенным в неизменный голубой цвет, а вот кольцо на старческом пальце Максимилиана. А из рассказа о Кашникове, Надежда узнала, кем был мастер, набивший ей две её татуировки много лет назад.
Ортин сбежала из страны, как и мечтала. Там было лучше, там она встретила вежливого и красивого мужчину, который её полюбил. Она хотела получить гражданство, поэтому согласилась выйти за него замуж, когда тот предложил. Но на свадьбу она так и не явилась. Она пришла к Генриху домой ночью. Она была пьяна, её волосы были растрёпаны, помада смазана. Она сказала, что хочет вернуться на Родину, она сказала, что ей нужны деньги. И он купил билет для неё. А ещё он купил билет для себя. Они улетели вместе, они не стали оформлять брак, но зато стали жить под одной крышей и спать в одной кровати. Ей даже было весело.
А годы летели. Из любопытства она родила ребёнка. Ей не хотелось сына или дочь, она хотела узнать, каково это — рожать. Она сможет через это пройти? А бессонные ночи? Она родила дочь только ради себя самой, лишь для того, чтобы бросить себе вызов. За ребёнком, когда тому материнская забота уже не было жизненно необходима, присматривал отец. А она пропадала, никого не предупредив, чтобы отправиться на край света за редкими фотографиями, за которые один из популярнейших журналов хорошо её платил.
Надежда Ортин с особым блеском в глазах рассказывала Ершову об этих поездках. Однажды она лицом к лицу столкнулась с медведем. Диким медведем. Он её не тронул, он лишь принюхался к ней и прошёл мимо. Вся жизнь в тот момент пролетела перед её глазами, она поклялась стать Генриху верной, она поклялась стать дочери заботливой матерью. Но как часто мы выполняем обещание данные не кому-то, а самому себе? Самого себя не страшно подвести, особенно, если считаешь, что заслуживаешь этого.
Надежда Ортин ночевала одна на перевале Дятлова. Зимой, в палатке, которая была рассчитана на лето. Той ночью она увидела два жёлтых глаза в темноте, но они не были враждебными, она знала: кому бы эти глаза ни принадлежали, её не тронут, ей не причинят вреда. Надежда даже сделала фотографии, но, к огромному её разочарованию, утром оказалось, что она забыла снять крышку с объектива, когда делала снимки. Ей эти жёлтые глаза ещё долго снились. Кстати, после той холодной зимней ночи она пролежала в больнице неделю с острейшим воспалением лёгких.
Она любила исчезать из дома, не предупредив Генриха. Он оставался один с дочерью на неопределённое время. Он всегда злился, когда она уходила, ничего не сказав, но всегда радовался, когда она возвращалась. Однажды, в момент особой близости между их душами он признался, что его величайший страх — её уход без возвращения. Он боялся, что когда-нибудь она уйдёт, как уходит всегда, но только уже не вернётся.
Годы пролетели удивительно быстро. Только ближе к старости начинаешь понимать, насколько коротка жизнь. Надежде казалось, что времени впереди так много, а его совсем не было. Она жила так, как в школе готовилась к экзаменам: казалось, что времени впереди достаточно, чтобы продолжить откладывать подготовку на потом. Но на самом деле времени не было.
Надежда какое-то время жила с семьёй дочери. Но Ортин чувствовала, что является чем-то вроде груза и поэтому сама попросила, чтобы её устроили в дом престарелых. Ей не было страшно. Она в одиночку исследовала тайгу для того, чтобы сделать пару снимков. Она ходила по тонкому льду Байкала, она сбежала из-под венца и родила ребёнка. После такого послужного списка ничего не напугает. Тем более переезд в какой-то там дом престарелых.
И вот она оказалась здесь. И её встретил Максимилиан Ершов. Отправиться в дом престарелых было лучшей идей за всю её жизнь. Если она когда либо и делала что-то правильное, то это оно. Надежда Ортин была счастлива, что решила поселиться здесь, она была счастлива, что встретила Максимилиана Ершова. Она так этого ждала. Она ждала этого слишком долго, но оно того стоило.
Солнечный блик на полу дополз до сандалии Ершова и лизнул его ногу своим теплом. В столовой пахло табачным дымом, полынью, лекарствами и стариками. Но за столиком Надежды и Максимилиана пахло скошенной травой, пылью города, вечером и опускающимся за крыши домов солнцем. Они открыли окно, они изменили ровно столько, сколько могли изменить. И для того, чтобы им стало лучше, этого хватило. Достаточно было всего лишь открыть окно.
Они пили банановый латте. Один стакан — две трубочки, одна любовь — две жизни. Кажется, считать до трёх эти двое просто не научились. Банановый латте. Никто кроме Ершова его больше не заказывал в этой столовой. И вот появилась она, Надежда Ортин, которой этот напиток понравился так же сильно, как он понравился ему. Ну, конечно же, он ей понравится! Конечно же! Она помнит ещё перезрелые бананы на завтрак, она помнит растянутую красную майку с серпом и молотом, она помнит сладковатый запах подсолнечного масла и его родинки, поднимающиеся от шеи к лицу.
Их ноги, ноги, которые исходили сотни тысяч километров, согревали последние солнечные лучи того дня. И они наслаждались этим. Ещё они наслаждались банановым латте, наклонившись и потягивая его из двух трубочек, совсем как подростки из глупой рекламы кока-колы. И они были так счастливы, они наслаждались буквально каждой секундой, проведённой вместе. Он любил эти волосы, похожие на сахарную вату. Она любила эти пигментные пятна на его лице и руках. Смотрите, эти двое влюблены!
Когда солнце село за горизонт, их выставили из столовой: пришло время закрытия. Город уже окутали мягкие летние сумерки. Пожилая пара стояла у высокого забора из сетки-рабицы и что-то увлечённо обсуждала. Глаза стариков были направлены на противоположную сторону улицы. Там красным цветом светилась неоновая вывеска. Бар «Грязь».
— Пойдём,— настаивала Ортин.
— Даже не знаю…
— Я всю жизнь шла туда, куда мне хотелось. И если бы я не пришла сюда, мы бы, кстати, не встретились с вами, молодой человек.
Ортин была старше его. И поэтому обращалась к нему именно так. И она, что удивительно, смогла заставить Ершова почувствовать себя молодым.
— Пойдём! — взял он её за руку и направился к бару. — Ничего не случится, если мы не придём вовремя. Вист что-нибудь соврёт, он меня уже много раз выручал.
Ершов был благодарен Висту Эсмонту за всё. Эсмонт столько раз брал вину Максимилиана на себя, Эсмонт столько раз выручал Ершова из передряг. Да, старики тоже попадают в передряги, не нужно удивляться. Мы многого не знаем о пожилых людях. Пожилые люди выучились скрывать то, что им хочется скрыть. У них гораздо больше опыта, чем у нас.
«Грязь» вполне соответствовала своему названию. Было грязно, было много грязных девиц и столько же грязных парней. Все были так молоды, а наши герои, ввалившиеся в бар, были так стары. Светомузыка и старики, танец какой-то пьяной девицы на столе и старики, бар, полный спиртных напитков, и старики.
Им явно не было здесь места. Они явно были чужими. Чёрная рубашка Ершова с короткими рукавами и острым воротником и рядом не стояла с рваными джинсовыми куртками молодых и шальных мужчин. Белая шифоновая блуза Надежды, её жемчужные серёжки и рядом не стояли с яркими, кислотными украшениями пьяных девиц, с их короткими платьями и глубокими вырезами на груди. Но, несмотря на это, несмотря на все косые взгляды и все смешки, Ершов и Ортин сели за барную стойку.
— Напьёмся? — предложил Ершов.
— Напьёмся,— кивнул Ортин. — Сегодня мы целый день только и делаем, что пьём.
— Банановый латте…
— Да, но это была разминка. Бармен,— обратилась она к мужчине с удивительно синими, как морская гладь, как вечернее небо, глазами,— нам нужен абсент!
Бармен удивлённо посмотрел на Ортин, потом на Ершова. Он был в каком-то замешательстве, а потом улыбнулся, обнажив выступающие клыки:
— Сейчас.
Всё было сделано. Если ты платишь, твои просьбы исполнят, не зависимо оттого, кто ты и сколько тебе лет. В нашем мире всё так просто, если у тебя есть деньги.
Им подали абсент почти в таком же стакане, из которого они ещё недавно пили кофе.
— Поджечь? — поинтересовался бармен.
Ортин в молодости любили абсент. Когда тебе хочется напиться, а ты женщина, а ты изящна, а ты не походишь на грубых и хамоватых мужчин, водка не для тебя. И тогда спасает эта чудесная крепкая зелёная жидкость.
— Поджигай,— кивнула Ортин.
Вспыхнуло голубое пламя. Бармен над ним разогрел сахар, растворил его в напитке и опустил в стакан трубочку. Ортин пустила стакан по барной стойке Максимилиану, а тот довольно ловко для старика славил его.
— Повторите, пожалуйста,— сказала Надежду бармену, а потом обратилась к Ершову: — Не пей без меня.
Бармен подал абсент Надежде, поджёг его, растворил в нём сахар и принялся протирать бокалы, не обращая внимания на пожилую пару.
— На брудершафт,— предупредила Надежда Ершова.
Они отпили немного. Слишком крепко. Слишком крепко для таких стариков, как они.
— Нам нужно напиться,— решительно сказала Надежда и засмеялась старческим смехом.
— Отпраздновать встречу?
— И это. Но если напьёмся до беспамятства, то снова сможем познакомиться, мы же забудем друг друга.
— Мы никогда друг друга не забудем,— Ершов опустил руку на её колено.
Как ему это знакомо. Они раньше никогда не встречались, но он помнит, как приятно было держать на её колени свою ладонь раньше. Тогда, когда оба они были молодыми, когда у них обоих впереди, казалось, было так много времени. Когда-то впереди у них была целая жизнь.
— Так жаль,— вздохнула Ортин и поднесла к губам стакан.
Так горько, но так вкусно. Вкус её молодости.
— Что жаль? — посмотрел ей в глаза Максимилиан, который так и не убрал руку с её старого колена.
— Жаль, что на нас косо смотрят. Жаль, что мы встретились слишком поздно, чтобы проводить ночи в барах.
— Ничего подобного. Посмотри, мы сидим в баре, мы никогда не будем слишком старыми для чего-то.
— Друг для друга мы старыми не будем точно. Но в остальном я сомневаюсь.
Ершов выпил залпам стакан абсента и громко поставил его на барную стойку.
— Не сомневайся, детка!
— Молодой человек! – улыбаясь, произнесла Надежда Ортин. — Это я-то детка?
— Мы сегодня заново родились. Мы снова дети, мы снова смешные и глупые.
— Да, сегодня мы заново родились. Новое начало.
— Да, новое начало! — Ершов встал и протянул руку Надежде, протянул руку так, как умеют её протягивать только молодые мужчины молодым женщинам. — Один танец, молю.
Всё только начиналось. Это их день рождения. Это их день рождения, и они собираются отметить его как следует.
Играла какая-то современная клубная музыка. Удары колонок отдавались где-то глубоко в груди, а пол, казалось, дрожал под всеми этими танцующими ногами. Здесь, на танцполе, жизнь шла в ускоренном темпе. Даже не верилось, что за пределами клуба тихо и мирно сияют уличные фонари и легонько дует тёплый летний ветер.
Разноцветные пятна словно играли в догонялки на полу клуба. Они метались из угла в угол, они скользили по раскрасневшимся и счастливым лицам молодёжи. А ведь совсем недавно Ершов и Ортин поджидали, когда до их столика доползёт солнечный луч. Люди променяли солнечный свет на броские огни, скользящие по полу бара. А зачем?
Все танцевали. Танцевали и пенсионеры. Но нет, они танцевали не так, как можно было бы ожидать от них. Это сегодня утром они были пенсионерами, а сейчас они дети, нет, сейчас они подростки. Влюблённые и беззаботные подростки, которым кажется, что весь мир лежит у их ног.
Надежда Ортин, вскинув вверх руки, плавно двигала телом в такт музыке. Она давно уже не чувствовала своё тело таким сильным, таким гибким и лёгким. Она танцевала так, как ни одна девушка в баре танцевать не могла. Она танцевала так, как может танцевать женщина, сломавшая жизнь своему первому возлюбленному, она танцевала так, как может танцевать женщина, вырастившая ребёнка просто из интереса, она танцевала так, как могут танцевать только те, кто чувствует, что жизнь прожита не зря, что жизнь прожита именно так, как надо. Всё хорошо, ей нечего стесняться, ведь рядом есть он.
Максимилиан Ершов когда-то не умел танцевать. Но перед свадьбой Влада наняла лучшего в городе хореографа, она ведь всегда хотела быть лучше всех. Она хотела, чтобы их с Максимилианом танец всех поразил. И Ершову пришлось научиться танцевать. И Ершов научился.
С тех пор прошло много лет, многое изменилось. Он постарел, он утратил былую сноровку. Он не танцевал уже вот как сорок лет. Но здесь, на танцполе, он снова почувствовал себя молодым. Нет, молодым он почувствовал себя уже давно. Он младенец, он родился этим утром, он родился заново, когда увидел Надежду Ортин.
И они танцевали. Они танцевали как в последний раз. Это был какой-то ожесточённый экстаз. Ортин закатывала глаза и создавалась впечатление, что танец — это разговор с Богом. Она словно молилась. Они словно молились. Они танцевали лучше всех, они были самыми молодыми и самыми сильными в «Грязи».
Уже никто не танцевал кроме них. Молодёжь отступила, окружив танцующую пару стариков, и смотрела на них восхищённо и удивлённо. И каждая девушка в баре, поглядывая на своего кавалера в джинсовой или кожаной куртке, надеялась, что в старости они смогут решиться отправиться вдвоём в бар и станцевать вот так, как танцуют эти двое. И каждый парень в баре, поглядывая на свою длинноногую и красивую спутницу, надеялся, что в старости они не будут сидеть дома перед телевизором, не будут пить чай и обсуждать соседей по подъезду. Все хотели быть в старости такими, какими были эти двое на танцполе.
Песня закончилась. Их хлопали, а они, взявшись за руки, отправились к барной стойки. Ершов потратил все свои деньги. Они, правда, напились. Синеглазый бармен даже поинтересовался, не вредно ли им столько алкоголя, на что Максимилиан, икнув, ответил:
— Нам вредно отсутствие алкоголя, сынок. Плесни мне ещё этой дряни!
— Как скажете,— пожал плечами бармен,— просто переживаю за вас.
Напившись, Ершов заплатил за всё, что они заказали. Последнее деньги Максимилиан отдал бармену на чай. Ему понравился этот мужчина. В нём было что-то… романтичное. Этот синеглазый бармен точно был романтиком, по нему это было видно. И, как и все романтики, он был печален.
Когда старики вышли на улицу, они даже и не поверили, что провели в баре столько времени. Город погрузился во мрак ночи. Небо было затянуто чёрными тучами, неоновая вывеска «Грязь» ослепляла своим красным свечением.
Ночь. Было холодно, было очень холодно. Ершова слегка шатало, но он не чувствовал себя плохо. Когда-то он только тем и занимался, что накачивал себя алкоголем. У него была хорошая подготовка для этого дня. Максимилиан уже давно понял, что всё, что приключается с нами в жизни, важно и необходимо. Когда-нибудь это нам понадобится, когда-нибудь мы будем за это благодарны.
— Куда теперь? — спросила Надежда Ортин.
Ершов прислонился к холодной стене. Из бара высыпалась группа молодых людей, они, громко смеясь, пошли по пустой дороге. А Максимилиан Ершов стоял, прислонившись к стене, и смотрел на Надежду. Она так рядом, так близко, а когда-то их разделяли сотни километров, когда-то их разделяло столько вещей. А теперь они, наконец, рядом.
О, как же она хороша! Здесь, в свете уличного фонаря, с красным на лице отсветом от неоновой вывески «Грязь» она выглядит так, как не может выглядеть не одна старушка в мире. Это не из-за того, что он пьян или влюблён. Пьяные или влюблённые всегда видят мир не таким, какой он есть, а таким, каким им его хочется видеть. Но он видит правду. Он смотрит на женщину, которую ждал так долго. И она прекрасна.
— Пойдём в парк.
И он идёт, а она шагает за ним. Они оба устали. Его ноги болят. Чёртов ревматизм! Они танцевали так долго, слишком долго. Но оно того стоило. Оно того определённо стоило. Он даже и не подозревал, что может танцевать так, он даже и не подозревал, что ему станут хлопать все эти мужчины в их брутальных кожаных куртках.
А на нём чёрная рубашка с коротким рукавом. Холодно, очень холодно. Его старая кожа покрылась мурашками, его зубы дрожат, стуча друг о друга. А когда-то зубов у него было больше. От этого он улыбнулся устало. Да, когда-то зубов у него было больше. Как же всё-таки холодно!
Максимилиан Ершов так и не забыл ледяные ванны, в которые его опускали в молодости, когда он лежал в лечебнице, где умер Вельц. Ершов ненавидел холод, но сейчас он переживал не за себя, он переживал за Надежду. Она идёт за ним, она молчи и не на что не жалуется. Но он ведь понимает, что ей так же холодно, как и ему. Он это понимает. Но только вот помочь Ортин он не может никак. Если бы только у него была куртка, тёплая куртка! Он бы отдал её Надежде, не задумываясь. Но куртки нет. Кто бы мог подумать, что летняя ночь может быть такой холодной? Ведь днём солнце светило так ярко, что нужно было прятаться от него в прохладе общественной столовой.
Но, тем не менее, это была лучшая ночь в жизни Ершов. Однако кто бы мог подумать, что его лучшая ночь будет ещё и самой холодной. Максимилиан Ершов замерзал. Он чувствовал холод внутри себя. И этот холод был гораздо сильнее того, что окружал его. Он замерзал.
Вот и парк. Старик шёл медленно, едва передвигая ноги. Ему приходилось прикладывать много усилий, чтобы всего лишь переставлять свои ноги местами. Чёртов ревматизм! Ему было нехорошо. Но всё-таки он был счастлив. Лучший день его жизни прошёл, а сейчас время для его самой лучшей и самой холодной ночи.
Он сошёл с дорожки на влажную от росы траву. Надежда тенью шла за ним. Он брёл, с трудом переставляя ноги, и проклинал холод. Ему не хотелось замёрзнуть, но он уже осознал, что это неизбежно. Это даже не страшно. Это просто нужно принять.
Ершов опустился под дерево, почувствовал спиной кору и вздохнул.
Надежда Ортин опустилась перед ним на колени.
— Ты…
Она не могла этого произнести вслух, поэтому Ершову пришлось сказать это самому, сказать это вместо неё.
— Я умираю.
Она взяла его холодную руку в свою тёплую ладонь и приложила её к своему лицу. Все эти годы были прожиты ради одного дня. Самого лучшего дня и самой грустной ночи. Они так ждали, они так ждали!
— Я всегда хотел умереть под деревом. Знаешь, я планировал умереть в лесу. Но не вышло.
— Ничего, парк тоже подойдёт.
— Подойдёт,— кивнул Максимилиан и сжал её руку.
Кажется, ему было больно. Он покашлял и сказал тихо:
— У меня под кроватью ты отыщешь коробку,— он снова закашлял.
— Да, коробку,- повторила она за ним.
— Там лежит подарок для тебя. И кое-что, что я должен тебе вернуть. Не забудь про коробку, в ней всё, что я смогу тебе оставить. Береги Виста, этого рыжего, который стоит на регистратуре. И не плачь. Не вздумай по мне тосковать.
— Не буду,— теперь Надежда сжала руку Ершова, теперь больно было ей.
— Посиди со мной. И не отпускай мою руку.
— Хорошо.
— Я счастлив, что у нас был этот день. Ради этого дня стоило прожить целую жизнь. Стоило,— он снова закашлялся, а потом хрипло сказал: — Давай помолчим.
— Конечно,— ответила ему Ортин и сжала его руку так, что у него там что-то хрустнуло.
Умирал он, а больно было ей.
Ершов не думал, что умрёт так. Ему казалось, что будет много крови. Он думал, что застрелится, в конце концов, когда жизнь станет ему особенно невыносима. Он думал, что из-за своей невнимательности его собьёт машина или сам он врежется в дерево или фонарный столб.
Но нет, смерть приходит тогда, когда её не ждёшь. Смерть приходит так, как этого от неё не ждёшь. Когда заперта дверь, он влезает через окно, когда закрыто и окно, она проберётся к тебе через дымоход. Где бы ты ни был, она везде достанет тебя. От неё не убежать, не скрыться, её не обмануть. Даже не нужно пытаться.
Ершов был доволен такой смертью. Он не хотел умереть в доме престарелых, он надеялся, что умрёт где-нибудь на природе. Так оно и случилось. Но, самое главное, рядом с ним была Надежда Ортин. Он успел с ней встретиться, они успели провести вместе целый день и теперь он с лёгкостью на душе готов был покинуть этот мир.
Сердце билось всё слабее и слабее. А ещё утром он безо всяких прелюдий и объяснений сравнивал своё сердцебиение с сердцебиением Надежды. Они совпадали, их сердца бились в такт. И когда Ортин положила ему на плечо свою голову, он понял, что его плечо только для этого ему и нужно было. Ершов и Ортин пришли в этот мир, чтобы прожить тысячи дней неправильно и окупить всё в самый последний момент.
Максимилиан Ершов умер легко и безболезненно.
****
Он стоял на остановке. Место казалось смутно знакомым: чёрная ровная земля вокруг и остановка, перед которой даже дороги не было. Огромный участок чёрный земли и такая маленькая на его фоне автобусная остановка.
Ершов оглядывался по сторонам. Ему интересно было, что случится, если он пойдёт вперёд. Неужели здесь нет ничего кроме чёрной земли и маленькой остановки? Неужели, если пройтись вперёд, он ничего не обнаружит?
Максимилиан Ершов чувствовал себя так, будто его по голове чем-то ударили или он только-только проснулся, или наоборот уже целую неделю не спал. Но ему постепенно становилась лучше. Когда он, наконец, почувствовал себя совсем хорошо, вдали сверкнули жёлтые фары.
Автобус медленно подъехал, медленно открыл двери, в которые Ершов тоже очень медленно вошёл. Автобус освещали тусклые лампы на потолке, но кроме его никого из пассажиров не было. Макс сел на ближайшее к нему место и закрыл глаза.
Это очень знакомо. Да, это было с ним уже много раз. И Надежда. Она сейчас держит его холодную, мёртвую руку. Она так его любит, она всегда так его любила. О, он помнит! Он всё вспомнил!
Ершов раскрыл глаза и удивился: рядом с ним сидел Деймос.
Белые, как снег волосы, и чёрная прядь. Глаза, как две луны, кровь на груди, которую раньше он путал с галстуком. Этот чёрный костюм в тонкую красную полоску, эти чёрные лакированные туфли он узнает из тысячи.
— Вы с ней, значит, всё-таки встретились? — поинтересовался Деймос.
— Встретились. В последний момент.
— Я так и думал.
— И что теперь? — Максимлиан насторожился. — Снова будешь мешать нам?
— Нет, я подал в отставку. Вы меня измотали, я не могу больше. Займусь чем-нибудь другим, я устал вылавливать вас, устал мешать вашим встречам. Ты даже не представляешь, сколько для этого нужно сил.
— А сил не хватило, раз уж мы встретились,— заметил Ершов.
— Не хватило. Знаешь, если бы все стали одиноки, если вы все не были так тесно друг с другом связаны, мне было бы легко. О, мои всадники давно бы уже спустились на землю! Но ближайшую сотню лет им придётся сидеть без дела. Пока ещё люди чувствуют эту связь, пока что люди делают эту связь ещё крепче.
— То есть ты подаёшь в отставку, но планируешь вернуться, когда амрюр ослабнет?
— Нет. С меня хватит. Я окончательно бросил всё, вот думаю поселиться где-нибудь у моря. Море Познания мне подойдёт, хотя и море Спокойствия меня манит тоже. Морей достаточно, я что-нибудь себе выберу. Буду бродить в одиночестве, попробую что-нибудь вырастить или создать. А когда станет скучно, наведаюсь в твою жизнь, может быть, ты меня даже узнаешь.
— То есть ты уже не собираешься посылать на нас своих всадников? — Ершов облегчённо вздохнул, хотя ответа ещё не услышал.
Деймос посмотрел в глаза Ершову и с какой-то нежной печалью в голосе произнёс:
— Ими станет руководить кто-то другой. Стоит должности освободиться, как на неё сразу же все начинают метить. Не сомневаюсь, что в ближайшее время у кого-то что-то получится. Конечно же, моё место займут очень скоро. Люди незаменимы, мой дорогой, заменимы лишь их места и их роли. Однако моему преемнику придётся тяжко. Люди любят друг друга, люди готовы стоять друг за друга горой, хоть и прикидываются дураками. Я слишком поверил в ваши войны, слишком поверил в ненависть горячих юнцов. И это была моя главная ошибка. У вас есть любовь, а пока она у вас есть, вы в безопасности.
— То есть когда ненависти станет больше чем любви, мы сами обречём себя на погибель?
— На духовную смерть, именно,— кивнул Деймос. — Но потягавшись последние десять веков с человечеством, я понял, что оно становится только сильнее. Так много любви, так много любви, которая вселяет в вас надежду. У всех есть своя надежда. И так будет всегда, как бы я не вмешивался, как бы не вмешивался кто-то другой. Всё может быть плохо, но вы продолжаете надеяться на лучшее, и в этом ваша сила. Как там вы говорите?
— Надежда умирает последней?
— Да! Надежда умирает последней! Прекрасное выражение! Пожалуй, самое умное, что люди сказали за всё историю своего существования.
Автобус начал сбавлять скорость, Деймос встал, и, держась за поручень, протянул свободную руку Ершову.
— Рад был повидаться.
— И я,— Максимилиан пожал протянутую ему руку с ногтями, обрезанными под самое мясо.
— Знаешь, приятель, ты мне нравишься. Если на мою должность назначат кого-то, кто захочет тебя втоптать в грязь, я приду на помощь. Ты столько веков был стойким и мужественным, ты достоин уважения.
— Спасибо,— растеряно произнёс Ершов, а потом улыбнулся. — Надеюсь, отдых на море Спокойствия пойдёт тебе на пользу.
— И я на это очень надеюсь.
Автобус остановился, его двери открылись и Деймос, слегка кивнув головой, сказал:
— До встречи.
И после этого он вышел. Ершов успел увидеть, как тот открыл откуда-то взявшийся зонтик и пошёл в воду, всё больше и больше погружаясь под неё. В какой-то момент чёрная земля кончилась, и автобус стал ехать по морскому побережью, а Ершов этого даже не заметил.
Теперь, когда двери закрылись, Максимилиан остался наедине с собой. Он не помнил, где ему нужно выходить, но это его нисколько не тревожило. И дураку понятно, что выходить нужно будет тогда, когда автобус остановится.
И минут через десять скучной поездки автобус остановился под огромным зданием из чёрного мрамора. «Мне сюда»,— сразу же догадался Максимилиан. Он вошёл по мраморным ступенькам к двери, которая сама перед ним открылась. Никакой магии, такие двери в любом более-менее приличном заведении есть.
Если раньше Максимилиану Ершову казалось, что он одинок в этой чёрной пустыне, то теперь ему показалось, что он затерялся в толпе. В здании полно было людей, животных и не известных Ершову форм жизни. Он даже самого себя встретил дважды. Что-то странное здесь происходило. Когда Максимилиан в очередной раз увидел самого себя, он решил этим воспользоваться:
— Хэй! — окликнул он самого себя. — Где я? Куда мне идти? И почему мы похожи?
— О, ты ещё не вспомнил? — другой Ершов рассмеялся. — Иди в регистратуру, там тебе всё объяснят, а я спешу.
И его двойник едва не ушёл, но Максимилиан схватил его за руку.
— Погоди! А где регистратура?
— На втором этаже.
— Ладно, спасибо,— Максимилиан разжал пальцы и выпустил из своих рук плечо самого себя.
Он поднялся по лестнице на второй этаж. На стене лестничного проёма рубинами была выложена римская цифра два.
— Мне сюда,— сказал самому себе Ершов и вошёл в коридор.
Там он врезался в корову, которая оглянулась на него и вопросительно посмотрела в глаза Ершова, продолжая что-то жевать.
— Простите, а где здесь регистратура? — спросил Ершов у коровы.
И это не самое страшное. Самое страшное в том, что корова ему ответила:
— Здесь. Становитесь в очередь за мной.
— Это всё очередь в регистратуру?!
— Да, именно так. В первый раз?
— Кажется, да.
И Ершов опустил глаза и стал рассматривать серые прожилки на чёрном мраморном полу. Очередь была просто огромной. Но когда он поднял голову и оторвался от занимательного мраморного пола, перед ним уже было окошко. Что-то непонятное, что-то похожее одновременно на человека и на осьминога направляло на него пистолет. Максимилиан испугался, но, когда оно нажало на курок, ничего ужасного не произошло. Человек-осьминог наклонился к экрану какого-то аппарата и как бы про себя прочитал:
— Млечный путь, Солнечная система, Земля.
После этого щупальце выдало Максимилиану толстую карточку.
— И что мне нужно делать? Куда мне идти дальше? — растеряно спросил Ершов.
— Кабинеты записаны на последней странице, не задерживайте очередь.
Ершов отошёл от окошка, открыл последнюю страницу и увидел список из номеров. Значит, это номера кабинетов. И ему нужно их всех посетить. И Максимилиан Ершов отправился на четвёртый этаж, занял там место в очереди, присел на мраморную лавку и стал внимательно изучать свою карточку.
Записи обо всех его предыдущих жизнях были здесь. Короткие, правда, но ведь были. И читать их было интересно. Поэтому Ершов и не заметил, как дверь в нужный ему кабинет открылась и оттуда раздалось:
— Следующий!
Максимилиан вошёл.
— Здравствуйте,— он положил на мраморный стол карточку.
— Здравствуйте-здравствуйте,— ответила ему женщина, напоминающая чем-то призрака. — Чем могу помочь?
Ершов пожал плечами. Женщина вздохнула, пролистала карточку и сказала:
— О, прямо сейчас вы нуждаетесь в моей помощи. Посмотрим, что я смогу сделать.
И всё вокруг исчезло. Максимилиан Ершов исчез тоже. Он не чувствовал тела, зато ему хорошо чувствовалось чьё-то присутствие. Он чувствовал присутствие самого себя, Надежды и женщины из кабинета.
— Нам нужна помощь! Молю, помогите нам! — Ершов узнал голос Надежды.
Хотя нет, это был не голос. Она это не сказала, она думала, она обращалась к женщине из кабинета. Надежда Ортин очень громко думала, она мысленно обращалась к женщине из кабинета:
— Вы, конечно же, всё о нас знаете. И вы знаете, в каком ужасном положении мы оказались. Я не хочу, чтобы мир был разрушен, но ещё я не хочу, чтобы разрушен был мой собственный мир, моя собственная жизнь! Молю, помогите нам!
Максимилиан уже всё вспомнил. Он вспомнил, как когда-то они с Надеждой были в этом пространстве, он вспомнил, как когда-то они горячо просили о помощи. И он помнил, что сразу им не помогли. Женщина из кабинета мысленно ответила Надежде:
— Я не могу вам помочь. Я не меняюсь не для кого. Мне очень жаль, но вам придётся пройти через всё, что было мной для вас уготовано. Я очень горда, что вы добрались до этого места, но здесь помощи не ищите. В любом случае, не ищите её от меня.
И Ершов снова увидел кабинет из чёрного мрамора. Полупрозрачная женщина, похожая на призрака, сказала:
— Нет, я помочь не могла. Это не моя область, не знаю, почему вам записали мой кабинет. В регистратуре постоянно ошибаются.
— Да,— как-то глупо ответил Ершов и вышел из кабинета, забыв даже попрощаться.
В коридоре он оглянулся на дверь кабинета. Там было написано: «Судьба».
— Вот оно что,— почесал Максимилиан затылок и пошёл к следующему кабинету.
Очереди почти не было. Пока Максимилиан ждал, когда придёт его время заходить в кабинет, он развлекался тем, что смотрел в окно. Карточка уже была им изучена, она уже больше не казалась ему интересной. И поэтому Максимилиан смотрел в окно.
Из окна было видно чёрное море, чёрная земля и автобус, который ехал где-то вдалеке по этой самой чёрной земле. Между прочим, автобус тоже был чёрным, но его окна светились красивым и спокойным жёлтым цветом. «И почему здесь столько чёрного цвета?» — подумал Ершов, и увидел, как из кабинета вышел на восьми обутых в кроссовки ножках паук, размером с него самого. Ершов занимал очередь за этим пауком.
Максимилиан прошёл в кабинет, который в точности повторял кабинет полупрозрачной дамы. Только вместо полупрозрачной дамы за столом сидела… Надежда Ортин.
— Ершов! — подпрыгнула она.
Он безо всяких слов и выкриков обнял её, уткнулся в её пахнущие карамелью волосы и едва не заплакал.
— Прости, милый, мне нужно выполнять работу, давай-ка я сделаю всё, что в моих силах.
И снова кабинет исчез, снова Ершов почувствовал, что у него нет никакой оболочки, ограничивающей его сознание. И опять он почувствовал присутствие Надежды (даже двух) и самого себя.
— Вы ищите помощи,— раздался глубокий, заботливый, словно материнский, голос Надежды Ортин (той, которая была недавно в мраморном кабинете). — Но я вам её не могу дать. Вместо этого я дам вам уверенность в том, что вы идёте в правильном направлении. Вы ничего не видите, вы натыкаетесь на препятствия, но вы всё равно верите и идёте вперёд. Поэтому я хочу вам сказать: не сворачивайте! Помощь будет!
И снова Ершов оказался в кабинете из чёрного мрамора.
— Тебе не нужно заходить ко всем им,— Ортин зачеркнула номера кабинетов на последней странице его карточки и написала новое число. — Зайди к нему, он точно поможет нам с тобой там, в том пространстве, куда мы сбежали за помощью. Удачи, милый.
— Постой! Как же так…
Ортин его перебила:
— Не переживай, мы ещё увидимся. А сейчас иди и спаси наши души, без тебя мы пропадём!
— Да!
Ершова наполнила сила, его наполнила уверенность. Он вышел из кабинета и глянул на надпись на нём. «Надежда»,— прочёл он на табличке. Он и без таблички это знает.
Максимилиан направился к кабинету, который записала ему Ортин. Кабинет этот оказался на последнем этаже. Там очереди совсем не было, там было спокойно и тихо. На единственной двери было написано «Время».
Ершов постучался и вошёл. Всё тот же знакомый ему кабинет, только вот за мраморным столом сидел какой-то огромный слизняк в галстуке-бабочке.
— Вот,— Ершов протянул карточку.
— Да, я ждал вас. Начнём,— произнёс слизняк, и Ершов снова потерял самого себя и ощущения пола под ногами.
Снова то самое пространство. Снова души его и Надежды.
— Я могу вам помочь,— раздался медленный и размеренный голо слизняка. — Я знаю, как можно решить вашу проблему. Я могу вернуть время вспять. И тогда мы все, включая Судьбу и Надежду, приложим усилия, чтобы вы двое случайно не встретились там, в парке. Вы пройдёте мимо друг друга, вы ничего не заметите. Или вы вовсе никогда не пересечётесь. А если вы друг друга не встретите, то Деймос к вам не придёт. А это значит, что маленький мальчик в своём городке будет и дальше жить в безопасности и относительном одиночестве.
— Но ведь мы родственные души, мы просто обязаны встретиться, мы должны найти друг друга! — возмутилась Надежда.
— Да, нам невозможно друг без друга. Как Вы можете её у меня забрать? Чем Вы лучше Деймоса после этого?! — ощетинился Ершов (тот, который был с Надеждой, а не со Временем).
— Вы ничего не будите помнить,— раздался голос слизняка. — Всё, что было между вами, забудется. Поэтому потеря друг друга будет для вас безболезненной. Но всю жизнь вам придётся уживаться с этим чувством незавершённости и нехватки чего-то. Но ничего страшного, не переживайте, едва ли не все люди живут с этим чувством. Просто подумайте о том, что от одного вашего решения зависит судьба всего мира.
— Что бы там ни было дальше, знай, что я люблю тебя,— с горечью обратилась Ортин к Ершову (не к тому, который недавно ещё был в чёрном мраморном кабинете, а к другому).
— Знаю. Всегда буду знать. Даже когда забуду, кто ты,— ещё с большей горечью обратился Максимилиан Ершов (не тот, который был всего лишь наблюдателем) к Надежде.
А наш Максимилиан Ершов снова оказался в чёрном мраморном кабинете.
— Так это был я,— приложил он руку к щеке. — Это я нас спас!
— Очень эгоистично с вашей стороны, любезный,— заметил слизняк, поправив свои очки.
— Прошу прощения. Я вам премного благодарен! Спасибо за всё! До свидания!
И Ершов выскочил из кабинета. Мрамор стен, пола, потолка, весь мрамор окрасился в белый цвет. Сердце Ершова стучало радостно и счастливо, его лёгкие переполняло воздухом. Это был он. Это он помог…
«Что?! — вдруг сообразил Ершов. — Он сказал, что мы с Надеждой не встретимся больше?! Ну, уж нет! Нет!»
И Максимилиан Ершов решительно ворвался в кабинет слизняка…
****
Над городским парком всходило солнце. Оно освещало своими розовыми лучами белое лицо Максимилиана Ершова. Он умер с восходом солнца.
Надежда Ортин не плакала. Она выпустила из своей руки холодную ладонь Ершова, открыла маленькую сумочку, которая весела у неё на плече, и достала оттуда губную помаду. Надежда сняла колпачок, выбросила его, накрасила губы, а потом выбросила и саму помаду тоже.
Она посмотрела на спокойное лицо Ершова, а потом наклонилась и поцеловала его синие, холодные губы. И теперь на них остался отпечаток цвета помады, на них остался цвет восходящего солнца.
Это был их первый и последний поцелуй, а он его даже не почувствовал.
Надежда Ортин поднялась с холодной земли. Она не знала, что будет делать. Она не представляла, каким для неё будет новый день. Ей сложно было представить, как она сможет жить без Максимилиана теперь, когда она осознала, что значит жить вместе с ним. Надежда Ортин была потеряна, она не понимала, что ей нужно делать и куда ей нужно идти.
Она только одно знала точно: ей нужно заглянуть в коробку, о которой рассказал Максимилиан перед смертью.
О, она не подозревала даже, что найдёт там свои старые дневники! О, она даже не подозревала, что там хранятся и дневники Ершова, который тот стал вести после развода! Он писал к ней. Сотни писем, которые, наконец, дойдут до адресата.
Нет, связь между ними никогда не исчезнет, никогда.
Они будут вместе, они будут вместе — всегда.
Даже если одного из них уже нет в живых.
Ведь это армюр.
