Свитер

И если раньше мы пинали друг друга локтями и словами, шипели друг на друга, ревновали и ненавидели настолько, насколько на это способны две пятнадцатилетние девочки, то теперь сидим за одной партой и не замечаем ни друг друга, ни кого-либо ещё. Ей, Ритке, ставят незаслуженные пятерки — сочувствуют и не хотят портить под конец года, под конец десятого класса аттестат. Она же отличница. А кому, как не отличнице, несколько дней назад потерявшей отца, завышать оценки? Заслужила же. Ей вообще предлагали временно не посещать уроки, но она отказалась. Почему — не знаю. Предложи кто-то мне такое, я бы согласилась моментально. Но не предлагают, я ведь не отличница, с двойки на… двойку, да и отца, по мнению большинства, не теряла. Живой же, живой, как же — книжки выходят, продаются, он же главный писатель нашего города — и единственный, но это детали, —, а с крыши неделю назад бросился чужой дядя. В городе все говорят — безответственный, двоих детей оставил. Да, добро пожаловать в наш город — если ты умер, велика вероятность того, что окажешься безответственным. Оставил же кого-то! …Хотя на самом деле (в глубине души я это понимаю), мне неприятно в толках о нём одно: количество „оставленных детей“. Сказали бы, что оставил троих детей — мне было бы, может, лучше. Это мой проклятый эгоизм, за который меня так сильно презирает мать. Правда, сейчас она вообще презирает всех вокруг: и меня, расстроенную больше непричастностью к детям, которых оставил Серёжа, чем, собственно, его смертью, и самого Серёжу, который оказался страшным эгоистом — бросился с крыши, не выплатив до конца кредит! Это я утрирую, но в общем и целом так и есть. А я сижу, смотря в окно на одинаковые шестиэтажки, на грязные облака, нависшие над ними. Смотрю, не вслушиваясь совершенно в бубнёж об очередном Александре Иванове. Наш город был построен Александром Ивановым, точнее — Александрами Ивановыми. Династия у них такая была и есть, архитектурная. У каждого из Александров Ивановых есть по три-четыре сына, которых зовут Александрами Ивановыми. И все они архитекторы. У нас в городе вообще немного профессий: врачи, учителя, историки, искусствоведы, ну и архитекторы. Но чтобы стать архитектором, нужно, чтоб фамилия твоя была Иванов. А имя — Александр. Других в архитектурный не берут. Поэтому и город наш носит такое громоздкое и незамысловатое название: Александро-Ивановск. Сейчас у нас история, а, впрочем, нам на всех уроках говорят только о них. На диктантах нам диктуют фрагменты из исторических книг, а на алгебре обычные х и у заменяются на совершенно уникальные А и И. Я не слушаю. А зачем? Терпеть не могу эти танцы с бубнами вокруг каких-то отдельных личностей. Особенно когда за это ставят оценки. Ладно, особенно, когда за это ставят плохие оценки. Рита не слушает тоже, но это ненадолго. Сейчас она вообще всё время в себе — ничего не слушает, ни с кем не разговаривает. Мы сидим вместе по, видимо, родственному признаку: у нас общая младшая сестра. Ей — по отцу, мне — по матери. Потом нас рассадят, и она снова будет сидеть с одной из своих многочисленных подруг, а я — снова одна. Да и зачем мне кто-то, если у меня есть окно? *** Смотрит она на меня с фотографии своими „глубокими“ карими глазами, закутанная в бордовый свитер. Такой же как у меня. Да нет, не такой же — тот же самый, разница только в том, что она в него действительно „закутана“, в то время как мне он просто слегка велик в плечах. Смотрит как-то насмешливо, словно сказать хочет: „ну что, выкусила? Он даже на том свете со мной“. Хочет, но не может. Фотографии, да и мертвецы, молчаливы. А жаль, на самом деле. Поговорить с мёртвым… Наверное, это самая большая моя мечта. Не с этой, висящей на стене, мёртвой, конечно. — Ну, и что ты опять смотришь на эту шмару? Мама, стоящая на другом конце комнаты, выглядит размытым бледным пятном. Её пьяное меццо пробирает меня до костей. — Она не шмара. Она — Полина. …Это такой выпендрёж перед самой собой и, может быть, перед мамой. Типа: «смотри, как сильно я люблю Серёжу, настолько, что готова даже отстаивать честь той „мертвячки“, к которой он от нас ушёл». На самом деле, я её — эту Полину, ненавижу даже, наверное, больше, чем мама. Завидую, конечно. Но когда мы с мамой орём сорванными голосами друг на друга, я почти вживаюсь в роль, почти верю в то, что хорошо отношусь к „девушке в бордовом свитере“ и уговариваю маму оставить её фотографию. Мама уговорам не поддаётся, и, в конце концов, уступаю я: ровно в тот момент, когда на шум прибегает Аська. Я не хочу, чтоб она слышала крики и росла такой же, как мы с мамой. Пусть лучше будет как её другая старшая сестра — Рита. Таких людей, как Рита, любят. Все любят спокойных и молчаливых. Потом мама снимает со стены фотографию и рвёт её. Убивает Полину заново. А вечером я снова распечатываю убитую на принтере и вешаю на стену. И этот круг разомкнётся только тогда, когда у меня в принтере закончатся чернила. *** Наш город был и остаётся одним из проектов бездарного архитектора — одного из Александров Ивановых. Поэтому он совершенно искусственный: в центре — огромный Музей, а вокруг него — множество одинаковых шестиэтажек, на этом городская архитектура заканчивается. О музее все говорят, может быть, чуть меньше, чем о самих Александрах, а выставляют в нём всякие ржавые бутылки, найденные на дне речки Помойки. На самом деле, она называется Мойка, а официально — Мойка-2, потому что река с названием Мойка уже есть в каком-то из крупных городов России. Но все называют её Помойкой, и это именно тот случай, когда название соответствует содержанию. Ещё в музее висят детские и взрослые рисунки (правда, они почти не отличаются друг от друга) многочисленных Александров. Бедолаги, решившие стать искусствоведами, должны знать не только порядковые номера авторов и материалы, которыми было намалёвано „произведение“ (тут всё просто — в основном, фломастеры и пальчиковые краски), но и точную дату, время, что вдохновило и чем великий художник потом испачкал своё творение — детским творожком или пивом. Не хочу быть искусствоведом. Город совершенно не меняется от центра к окраине, и в окно автобуса, в котором я сейчас еду, видны всё те же многочисленные шестиэтажки. Только названия улиц и номера домов меняются. Я высаживаюсь на остановке „улица Окраинная“. Слава богу, всё действительно просто — на Школьной улице находится школа, на Железнодорожной — железная дорога, а за Окраинной заканчивается город. Всегда хотела жить на этой улице, потому что можно пешком выходить из города, потому что из окна у тех, кто живёт на этой улице, видны не только бесчисленные шестиэтажки. Но – увы, живу я в самом центре, и стоит мне только выйти из дома, как сразу прилипает ко мне десяточек-другой людей, вопрощающих: — Простите, как пройти в Музей? Либо туристы, либо особо хвастливые местные. Ведь сходить в музей — это круто! Это модно! Если ты ходишь в Музей — ты автоматически умный, любознательный, интеллектуальный и вообще честь тебе и хвала. …А если ездишь на окраину дважды в месяц за деньгами, как я — не умный, не любознательный и вообще обыватель. Не, формально-то я езжу „навестить папу“, но по факту — просто за деньгами. Нужны ему, можно подумать, мои визиты. Мне, по сути, тоже. Только дышится тут легче. Подъезд у него обычный, как и наш, как и любой подъезд в Александро-Ивановске. Лифт скрипит, но тащится. Ни разу ещё не ломался и, надеюсь, не сломается. Хотя просидеть в нём часов пять, пока не приедут лифтёры, было бы неплохо. У меня есть ключ, но я нажимаю на кнопку звонка. Мало ли, вдруг у него очередная „муза“ сидит, пусть он ей хоть свой свитер успеет дать. Вообще свитер — это Серёжина фишка, именно поэтому Полина на фотографии в его бордовом свитере, но они с моим отцом — друзья детства, а отец вечно его копирует. Судя по тому, что открывать мне не спешат, я оказалась права. — О, а ты чего без приглашения? Да, так и есть. И вид у него полупомятый, и глаза „бегающие“, и пахнет соответствующе — коньяком. Точно „муза“. — Да так, мимо проходила, решила зайти. Можно? Бред полный, но для него сойдёт. — Да я даже и не знаю… Как-то это неожиданно очень… Вау, даже так? Обычно он меня весьма торжественно знакомит с очередной полуголой девушкой, иногда даже вслух читает что-то из её или своих или их общих произведений. Произведения всегда совершенно бездарные, интересно, он по какому принципу себе любовниц ищет? Чем бездарнее, тем, видимо, лучше. Чтобы выгодно на их фоне смотреться. Точнее, читаться. Так и что сегодня произошло такого? Чем „муза“ от остальных так принципиально отличается? В его свитер, что ли, не влезает? — Фи-и-иля, кто там пришёл? Поразительно знакомый голос. В глазах отца читается ужас. Секунда — и я понимаю, что застрять в лифте было не такой уж плохой идеей. Из комнаты, на ходу поправляя тот самый белый в голубую (или в зелёную?) полоску свитер, выходит Рита. С минуту мы смотрим друг на друга. И, наверное, если бы мы были в сериале, то отец попытался бы меня остановить и „объяснить всё“, а я кинула бы хлёсткую фразу и убежала прочь из квартиры, рыдая, но мы, увы, в реальной жизни. Поэтому, не прерывая тишину, я выхожу на лестничную клетку и, что есть силы, вдавливаю кнопку вызова лифта. Дверь за мной захлопывается очень быстро. *** — Женя, Женя! Я не сплю, но голос сестры заставляет меня вздрогнуть. — Что? — Можно к тебе? Мне приснился… Я знаю, кто ей приснился. Мне он тоже часто снится, поэтому я стараюсь не засыпать. Но если Аське он снится живым — это хороший сон, а если таким, каким был после падения с крыши шестиэтажки… Конечно же, кошмар. Мне он живым не снится почему-то никогда. Мне снится кровавое месиво без лица, многократно повторяющее: „это ты убила Полину… это ты…“. Я никогда не была с ней знакома, но ненавидеть мёртвую — последнее дело. Почти убийство. Ася забирается ко мне под одеяло и тихо-тихо говорит: — От тебя пахнет, как от папы. Это потому что я сплю (и вообще живу) в его свитере и потому что у меня на тумбочке стоит флакон его одеколона. Так мне кажется, что он хоть немножко рядом. Но Асе я об этом не скажу. — А ты уберёшь эту тётю со стены? Она маме не нравится. — Да, да, конечно, уберу, — нервно сглатываю я, — мне она тоже… Тоже не нравится. Я впервые говорю правду. Даже как-то неосознанно, нечаянно говорю. Может, это искупит моё бесконечное враньё? На часах — половина шестого утра, а Полина зловеще смотрит на нас с фотографии. Мне кажется, что она недовольна. *** В школу я на следующий день не иду, а еду на набережную Помойки. Не хочу видеть Риту. На набережной я не была уже года два, во всяком случае, я очень хорошо помню, как мы гуляли здесь с Серёжей и с трёхлетней тогда ещё Асей. В июне это было, кажется, а может, в мае или в ноябре. Наш город ведь совершенно законсервированный, всегда одинаковый — всегда серо и облачно. Это был именно тот день, когда я ощутила острый приступ зависти к „мертвячке“. Помню, как Серёжа на вопрос „почему мы не можем отсюда уехать, если все ненавидим этот город?“ ответил, что, мол, он не может уехать, потому что „город пропитан Полиной“. И добавил ещё, что воспоминания о Полине — одна из тех немногих вещей, которые помогают ему жить дальше. При маме он никогда бы такого не сказал, потому что мы с мамой очень похожи – ну, в плане ревности. Ко мне он всегда неплохо (даже хорошо) относился, во всяком случае, лучше, чем мой родной отец — всегда выслушивал, помогал… Хотя, наверное, я была на каком-нибудь десятом-двадцатом месте для него — я же не Полина, не Рита, не Ася, не моя мама и даже не мой отец — они же друзья, а я так — просто падчерица. К сожалению, просто падчерица. Я для всех — просто. Просто противная дочь для своей мамы, просто не вовремя приходящая чужая девочка для родного отца, просто — даже теперь не соперница, для Риты, просто ленивая двоечница для учителей, просто… Только для Аси, наверное, не „просто“, но это ненадолго. Надо быть „не просто“ для самой себя. Надо уезжать из города — хотя бы в себя. И вот иду я опять, теперь в одиночестве, по набережной Помойки и с трудом осознаю, как сильно поменялась моя жизнь. Я знаю, что прежних отношений с Ритой у меня уже не будет — мы теперь „на разных уровнях“, да и с отцом тоже. Знаю, что изначально проиграла маме в нашем споре по поводу фотографии. Знаю, что, придя домой, сниму её со стены и, наверное, прекращу печатать каждый вечер. Ещё я знаю, что никогда не уеду из этого города. Город пропитан Серёжей.