Mare internum

И тысячами глаз взирающая Ночь, И тысячами уст глаголящее Море. Максимилиан Волошин. Mare internum Вокруг океан, на губах соль, на сердце — тень, глаза открыты и видят ясно, но воздеты не к звездам. Человек слаб против могущества природы, а они плывут по черной воде под черным небом, плывут в лодчонке, которая не могла бы быть более хрупкой, даже если бы её сделали из палого листа. И всё же его друзья безмятежно спят, и удивляться тому не стоит. Солдаты умеют спать в седле, удерживая в руках поводья, убаюканные мерным топотом скачки и шелестом листвы проносящихся мимо деревьев. Под тканым потолком и тонкими стенами походной палатки, не слыша резкого свиста пуль, тупого грохота взрывов и отчаянных воплей раненых, которым хирурги отпиливают раздробленные ноги и перевязывают разбитые головы. Солдаты спят на голой земле, закутавшись в плащ, затянув небесный полог. Солдата не разбудит ни ветер, ни уколы дождя, ни снежные мухи. Солдат предпочтет спать на раскисшей от ливня земле, чем лежать в ней. Где бы ни спал солдат, он не жалуется. Д’Артаньян, Портос и Арамис никогда не жалуются на неудобства и трудности. Лодка плывет в никуда по морю, а могла бы нестись прямо в ад, они и тогда бы не ныли. Они могли бы поникнуть духом в одиночестве, но когда они вместе, каждый из них скажет: — Черт возьми, дорогой друг, мы все ещё живы! Дела не так уж плохи. Они всесильны, когда они вместе. «Да, — думает Атос, не ощущая пронизывающего до костей холода, словно его тело брошено в утлой лодочке как покинутая темница. — Мы всесильны, мы живы, а Мордаунт похоронен в черной воде, его убила судьба, и я хотел бы этому верить». Его глаза широко распахнуты, их озаряет сияние Полярной звезды, но он этого не замечает. Звезда шепчет, что Франция уже недалека, но он этого не слышит. Рядом, свернувшись под мокрой одеждой, тесно прижавшись спинами, обхватив забывшимися в дреме, ищущими тепла руками чужие руки и плечи, грезят о чем-то люди, пережившие страшное волнение и отданные Богом на милость шального моря, но Атос не знает их видений, страхов и грез и сейчас знать о них ничего не хочет. Он бодрствует, а его друзья спят, спят и слуги; весь мир погружен в забытье, приходящее в конце болезни, в начале смерти. Перед невидящим взглядом только глухая чернота, его волосы лохматит холодный ветер. «Странно, — удивляется Атос, — я убивал столько раз, и ни одна из этих смертей не имела значения. Они облетали с меня, как пыль с сапог. И лишь два убийства я тащу с собой, как неподъемные камни. Качу их в гору, словно Сизиф». Его одолевает соблазн. Самоотверженный Мушкетон, готовый быть съеденным во время морской голодовки, отыскал в шлюпке припасы, среди которых осталось несколько бутылок вина. Это наверняка дурное английское винишко, что едва крепче воды и едва слаще травяного отвара, но Атос любил вовсе не вкус, ценил не вино, а забвение. Он жаждет его, кляня себя за постыдную слабость и глупость. Вино обманывало его, не принося облегчения. Опьянение было похоже на плотный туман, в котором он брел, едва помня себя, свое имя, дом предков, глаза матери и суровую ласку объятий отца, плакучие ивы у ручья, где он ребенком играл с крестьянскими ребятишками, и горделивые красные розы садов Йевра, благоухание которых кружило ему в юности голову, строгое, внушающее почтение черно-белое великолепие замка Валансе, пожелтевшие от времени своды и узорчатые окна Пале-Жак-Кер и нарядные поля нарциссов на сочно-зеленых склонах виноградников Сансера. Напиваясь, он забывал всё, что знал. Всё, кроме бледного лица, бледных глаз, бледных волос и словно пылающего, исступленно-страстного, задыхающегося в истоме голоса: «Я твоя… Я схожу с ума от твоих поцелуев, это прекрасный сон, в котором ты сделал меня счастливейшей женщиной на земле, мой господин, мой супруг, мой единственный возлюбленный, моя жизнь…» Наверное, даже если бы он утопил себя в винной бочке, ему не удалось бы избавиться от этих воспоминаний и того, что слышалось ему после, спустя много лет, за нежными словами и пылкими клятвами, рассыпавшимися по белоснежным брачным простыням, на которых ждала его девственная невеста, стыдливо потупившая томный взор, вверивший ему себя целомудренный ангел кротости и добродетели, не знавший ни тесноты объятий, ни жара прикосновений губ, ни мгновений блаженства, вырывающих человеческое существо из земных пут: «Наконец-то я богата, наконец-то все это будет принадлежать мне, ах, право же, сапфир и бриллиантовая диадема весьма недурны, но, когда я отправлю на тот свет этого дурачка, моего мужа, я смогу позволить себе лучше и больше. Надеюсь, мой драгоценный «братец» все-таки уберется отсюда без скандала. Так будет значительно проще, чем устраивать ему случайную смерть. Но что это? Он опять на меня смотрит своим влюбленным взглядом. Неужели так и будет продолжаться? Какая раздражающая привычка, она мешает мне уснуть в графской постели». Он помнил слова и голос, не желавшие тонуть в вине и являвшиеся ему в ночных кошмарах, и собственный ужас пробуждения, не оставлявший днем. Единственное, что ему посчастливилось забыть, это само убийство. Увидев клеймо на её плече, он словно забрел куда-то в лабиринт, стены которого были возведены из глухоты и слепоты непроглядной ночи. Там был единственный свет — белые круги пред его глазами, ослепляющие вспышки, лишавшие осознания себя и рассудка. Он выбрался обратно, к пышной летней зелени, лазурному небу и медовому июльскому солнцу, только тогда, когда на дереве уже висел труп в разорванном платье и с искореженными чертами, показавшимися ему на миг истинным лицом его прекрасной жены, потому что оно было уродливым и смеялось. Он бежал от этого зрелища так быстро и далеко, как только смог, но всё бегство оказалось иллюзией, и прибежал он только к черной воде, в пасти которой оставил другой труп, и к черному небу, глаза которого кажутся ему пустыми. «Это не небо, — замечает спокойный рассудительный голос, много лет удерживающий его на краю, Бог знает, кому он принадлежит, Бог знает, сколько ещё ему звучать, даже сейчас, когда есть Рауль, посланный человеку с обескровленной душой, точно ангел Господень. — Это не небо, это ты сам. Всё на свете, в конечном итоге, это только ты сам». «Тогда я — это пустота», — понимает Атос. Мысль, которую он слышит, звучит задумчиво, отстраненно, почти равнодушно. Это мысль, высказанная чужаком, выбравшимся из зеркального отражения, в глубинах которого зияет переплетение путей, ведущих в неведомое. Он бесплотен, и ему нечего боятся, кроме своей бесплотности и призраков, неотступно следующих за ним, словно прикованных незримыми цепями. А живые, даже самые любимые и близкие, его не занимают, ведь он — существо, принадлежащее не ко внешнему миру. И точно с тем же равнодушием этот незнакомец мог бы подняться сейчас с места, поморщившись от того, как затекли в неудобной позе ноги, рефлекторно откликаясь тем самым на приказы тела. Он бы моргнул, медленно, как разлепляет и роняет веки в полусне человек, который ещё ничего не видит, ничего не слышит, и ко всему на свете безразличен, его тянет лишь обратно, в тихий уют небытия, которого так легко достигнуть, достаточно сделать лишь шаг, и граница между щепкой, брошенной меж соленых волн, и спокойно, безмятежно ждущей водой перестанет существовать, её больше не будет, как вины, воспоминаний и боли, как в его желании забвения нет греха, как нет ни проклятия, ни Бога, ни черта, ни-че-го… — Какого дьявола вы собрались сейчас делать, Атос? Сердитый и встревоженный оклик раздается столь неожиданно и громко, что Атос крупно вздрагивает, оборачиваясь с настороженной быстротой, будто заметил тень врага. Однако ему удается быстро овладеть собой. — Разве я что-то собирался делать, д’Артаньян? — Произносит он, заковывая черты лица и интонацию голоса в стальную броню. — Я в этом уверен, черт побери, — бормочет гасконец, приподнимаясь с места и осторожно перемещаясь ближе к своему другу. Он передвигается бесшумно, чтобы не разбудить остальных, в каждом его движении — кошачья гибкость и ловкость, не утерянная с возрастом. Атос вдруг вспоминает, каким увидел его впервые, совсем юным, несдержанным, восторженным, опьяненным самой жизнью, с кровью такой горячей, будто в младенчестве вместо молока его поили южным солнцем. Дай-то Бог, чтобы она никогда не остыла. Но Атос и не верит, что такое может случиться. Такие люди, как д’Артаньян, не стареют, не покрываются пылью, их вино не превращается в уксус, они не зовут смерть и не встречают её в своей постели. — Но, как видите, я на прежнем месте кормчего, где и был, когда все заснули, — отвечает Атос. — Ничего не изменилось. Ему совестно говорить эту полуправду, но признаваться в своих затаенных и запутанных желаниях он не станет, ведь стоит извлечь их на поверхность, из омута на дне души, как они покажутся трусливыми и подлыми. — Да, я вижу, — кивает д’Артаньян, в ночном мраке, слабо рассеянном звездным светом, почти невозможно рассмотреть лица, но он, прищурившись, пристально вглядывается в Атоса и, возможно, замечает что-то, чего не могут увидеть глаза: — Но я проснулся от инстинктивного беспокойства, а своим предчувствиям я всегда верил. — Вам приснился дурной сон, — роняет Атос небрежно. — Нет. Если бы мне снился дурной сон, например, крысы, разорение Франции или его преосвященство Джулио Мазарини — к слову, все эти вещи мало отличаются друг от друга, — это бы я запомнил. — Жаль, что вас не слышит Арамис. Ему бы понравилось подобное сравнение, ведь оно, в сущности, фрондерское. — О, подобные сравнения приведет вам любой здравомыслящий человек, для этого необязательно состоять в рядах Фронды, — беспечно отвечает д’Артаньян, но мгновенно мрачнеет: — Вы нарочно сбиваете меня с моих ощущений. Говорю же вам, мне не снились кошмары, я спал, как младенец, хоть и продрогший до озноба младенец, в бок которому упирается неласковое колено Портоса, но проснулся, как будто меня кто-то разбудил, и тут же почувствовал тревогу. — Значит, это отголосок пережитых ощущений, будто эхо, которое мы слышим после того, как утихнет звук. — Тот самый спокойный рассудительный голос вещает за Атоса, а он только прислушивается к словам, они беспечны, они ничего не значат, их унесет легчайший порыв ветра. — Ведь мы только что избежали страшной опасности и чудом спаслись от смерти. Д’Артаньян молчит несколько мгновений. — Смерти, — повторяет он медленно, и его острый взгляд, которым можно срезать кожу с любого скрытого намерения, делается таким пронзительным и пытливым, что Атос отворачивается, не в силах этого выносить. Теперь он смотрит вперед, на бесшовный край между черным небом и черным морем, в темноте легко затеряться, легче, чем в толпе, в распутстве или в ненадежных обещаниях винной бутылки. Но д’Артаньян, гасконский упрямец, от которого не так-то просто сбежать, приближается к нему, наваливаясь своим присутствием и горячим шепотом, щекочущим ухо: — Нет, граф де Ла Фэр, я вас знаю, и вам меня не обмануть. Поскольку вы, мой милый, очень плохой лжец, а я — очень хороший. Кровь, застоявшаяся, простывшая, смешанная с липким туманом, оживает, как в дни молодости. — Что вы хотите этим сказать, сударь? — Атос надменно вскидывает голову. — В чем, и по какому праву вы изволите меня упрекать? Но д’Артаньян и его южная горячность, готовая обнажить шпагу против всего света, почему-то не отвечают на вызов. — Я ни в чем вас не упрекаю, — говорит мушкетер с несвойственной ему терпеливостью. — Но, если я знаю вас, то и вы знаете меня. По крайней мере, вам известно, что я — человек не глухой, не слепой и не совсем тупой в лучшие свои минуты. Следовательно, я могу услышать, увидеть и понять, как мучительно тяжело вам далась смерть этого негодяя Мордаунта. — Я этого и не скрывал. Вспомните, что я умолял вас, Портоса и Арамиса подарить мне его жизнь. — Как не помнить? — Гасконец мрачно усмехается. — С искусством, сделавшим бы честь любому комедианту, он изображал раскаяние, барахтаясь за кормой этой шлюпки, которую приготовил для своего бегства после нашей гибели. Ведь мы, безусловно, взорвались бы, не приди к нашим слугам счастливая мысль напиться ворованным портвейном. Но вы, вероятно, считаете, что нам следовало оказать господину Мордаунту любезность и взлететь на воздух, раз уж он взял на себя труд всё так тщательно и хитроумно спланировать? Не пропадать же стольким усилиям. — Я ничего не считаю, — угрюмо отвечает Атос. — Всякое живое существо вправе бороться за жизнь. Таков закон выживания в нашем несовершенном мире — либо они, либо мы. Мне, как и всем, остается только ему покориться. — Я надеюсь, что вы предпочитаете нас? — Как иначе? Вы мои друзья. Д’Артаньян протяжно вздыхает. — Отчего мне слышится «нет» в вашем «да»? Атос пожимает плечами, и его голос — самое сухое, что есть в этой лодке, где все вымокли насквозь и шныряет промозглый соленый ветер. — Понимайте, как хотите. — Вот как? — протягивает задетый д’Артаньян. — Что ж, извольте: я понимаю это как чувство вины, которое вас тяготит. — Разве вам не знакомо это чувство? — Не тогда, когда демон отправляется в ад! Бог на моей стороне. — Нам ли судить о таких вещах? — Положительно, вам с Арамисом следует поменяться местами, — фыркает гасконец. — Наш аббат был готов отрубить Мордаунту кисть, если бы тот положил её на борт лодки. А вы, человек мирской, протянули руку подлецу. И чем он вам отплатил? Уволок на дно! И вы до сих пор о нём жалеете? — Он качает головой. — Это не великодушие, а помешательство! — Вы правы. — К Атосу внезапно возвращается спокойствие, то самое спокойствие на краю бездны, в которой лишь самая чистая душа способна увидеть проблеск света. А, может быть, он просто устал: — Вы правы, мой друг, это выглядит слабостью и безумием. Но я не могу диктовать условий своему сердцу. Я несчастливый человек, оно всякий раз оказывается сильнее меня. Море за бортом дышит взволнованно и неровно, ярящийся ветер налетает на лодчонку, бросая её дальше на запад, в сторону Франции, и тут голоса разгулявшейся природы заглушает человеческий смех — такой открытый, ясный и чистый, будто хохочет довольный своей проказой мальчишка, перед которым распахнута вся жизнь. — Ах, Атос! — смеется д’Артаньян. — Удивительное вы существо! Я других таких не встречал и, конечно, не встречу. От его странного веселья храп Портоса становится громче, словно пыхтят кузнечные мехи, а Гримо и Арамис стихают до той степени неслышности, которая свидетельствует о том, что они очнулись, но намерены изо всех сил делать вид, что их не разбудить и архангельским трубам. — Да, вы удивительное существо, — повторяет мушкетер, игнорируя изумление своего друга, — но самое удивительное то, — и смех гасконца обрывается так же неожиданно, как начался, — самое удивительно, что я продолжаю вас слушать. — Подумать только! — восклицает он, не давая Атосу опомниться. — Я только что потерпел самую выдающуюся неудачу в своей жизни, можно сказать, блестящую неудачу, а я, знаете ли, не очень люблю, когда это со мной происходит. Я отправился в ужасную страну пива и вареной баранины, к тому же увлек туда нашего добрейшего Портоса, чтобы мы получили задолженное нам королевой Анной. Но мы не выполнили данного нам королевского поручения, о нет! — Д’Артаньян мотает головой, как выбравшийся из воды пес. — Мы были слишком заняты! И чем же? Службой генералу Кромвелю, к которому нас направили? Службой нашему французскому королю? Или хотя бы нашему итальянскому кардиналу? Ах, это было бы слишком просто! Служить своему королю ради карьеры, будущего и вознаграждения, которое вы так презираете. Поэтому мы — и я вынужден это отметить — совершенно бесплатно служили королю-шотландцу, против которого взбунтовались англичане, хотя мне нет ни малейшего дела ни до англичан, ни до шотландцев, ни до ирландцев. Все они со своими проклятыми островами могут провалиться в тартарары вслед за Мазарини! Но они пока туда, увы, не провалились. Напротив, все живут и здравствуют, погиб только несчастный король Карл, несмотря на все мои усилия и великолепные планы, от которых, впрочем, за милю несет сумасшествием. Таково ваше влияние на меня, дорогой Атос, потому что… — и гасконец понижает голос до едва различимого шепота с доверительной интонацией, — я ни в чем не могу вам отказать! — Возможно, — продолжает он прежним задушевным тоном, — вы заметили, что ради вашего уважения, доверия и дружбы я лезу вон из кожи, хотя она у меня всего одна. Вот уже более двадцати лет я готов дать изрубить себя на куски ради вас. Что там на куски! Я готов заняться реставрацией прогнившей монархии, на которую мне плевать, и совершением подвигов по спасению, о которых не прочитаешь и в рыцарских романах. И вот, после всего этого, — тон д’Артаньяна обретает окончательную светскую легкость, но холодный воздух дрожит от едва сдерживаемой ярости слов, — после подвигов, планов, безумств и мерзейшей вареной баранины я просыпаюсь в лодке, которую несет черт знает куда, и обнаруживаю, как вы сидите тут в размышлениях, не сигануть ли вам за борт! Купания с господином Мордаунтом было недостаточно! А ваш друг, ваш сын, как вы неоднократно называли меня, д’Артаньян, не говоря уже о вашем настоящем сыне Рауле, не стоят того, чтобы вы остались жить, пусть даже они больше всех на свете… Длинная речь обрывается. Д’Артаньян, задохнувшись в странном порыве, так редко прорывающемся в нём, умолкает. Говорят его глаза, говорит ветер, море и темнота вокруг. — Простите меня, — шепчет Атос, — простите за недостойные мысли, за огорчение, которое я вам причинил… Прости меня за всё. На меня нашло помрачение, которое было уже со мной однажды, только тогда я не умер, а убил. А потом оказалось, что и умер тоже. — Когда? — беззвучно спрашивает д’Артаньян одними губами. — Когда это с тобой было? Атос печально улыбается: — Ты знаешь. — Знаю, — глухо произносит мушкетер, он опускает глаза, трепеща и дрожа, должно быть от ледяных прикосновений ветра. — Всё те же призраки, заставляющие тебя страдать, и я не могу им помешать… Атос приподнимает его лицо за подбородок, привлекает к себе и целует в лоб с той нежностью, которую уже не думал обнаружить в себе по отношению к другому существу. И эта нежность означает жизнь. Он чувствует это, и сердце, от которого отлетают тени, бьется чаще, и кровь молодеет в венах не от гнева, а от любви. — Призраки ушли, — говорит он тихо. — Они ушли теперь, можешь быть спокоен. Его чело разглаживается, во взгляде — свет Полярной звезды. Ночь черна и беспощадна, но не пуста, о нет, вовсе не пуста… Д’Артаньян, как обычно, переплавляет смущение в насмешку: — Я буду спокоен только тогда, когда ступлю на берег нашей милой Франции, оставив ужасы этой отвратительной дождливой страны позади. — Англия не так уж плоха, — добродушно замечает Атос, с неохотой размыкая объятия, в которых оба ненадолго согрелись. — Англия ужасна, — возражает гасконец. — От кухни до их глупого ломаного языка! Атос смеется, затем произносит со своей ласковой чарующей улыбкой: — «I would not wish Any companion in the world but you». [1] Мушкетер хмурится и ворчливо осведомляется: — Что вы сейчас сказали? — Я сказал, — улыбка Атоса становится лукавой, — «Черт возьми, дорогой друг, мы все ещё живы! Дела не так уж плохи». — И то верно, — подумав, соглашается д’Артаньян. Конец