Соловей и синица

Он приходит бесшумно и внезапно, когда кажется, что стены сужаются и катятся по наклонной, а воздух становится спёртым и тяжёлым, точно цемент. У него в руках стопки новых книг в толстом переплёте, а кожаная сумка на плече полна еды и мелких безделушек, которые не несут особой ценности, но становятся дорогими — пусть и не буквально — воспоминаниями. Такие следует бережно складывать в уголки сознания, обёртывать кружевной лентой, чтобы тихо распаковать, пока никто не видит. Но за Элизабет следят постоянно, а потому ожидание таких моментов вдвойне тяжелее, а желаемое одиночество — ещё более слаще. Она не носит украшений. Может, не привыкла, а может, просто не для кого. Но когда его высокий силуэт маячит за окном, пальцы сами вплетают в волосы золотую заколку, подаренную при прошлом визите, а взгляд цепляется за отражение в зеркале в попытках исправить любые неровности — будь то пятно от краски на щеке или выбивающаяся из пучка прядь волос. Элизабет не имеет возможности встречать гостя как подобает хорошей хозяйке. Она носится по комнатам, выискивая, на что можно встать, чтобы дотянуться до укромно спрятанного чайника с витиеватыми узорами по бокам, а после быстро заваривает ароматный чай с запахом жасмина. Элизабет не знает, как пахнет жасмин, поэтому предпочитает верить красивой упаковке, набитой заваркой. Тяжёлая дверь перед ним открывается на удивление легко. Они пьют чай, свернувшись на мягких диванах в просторной библиотеке, и Элизабет впервые за долгое время тепло и уютно, словно её вытащили из ледяной воды и усадили к горячему камину, обернув клетчатым пледом. Его большие глаза не отрываются от её лица, сканируя, запоминая, заставляя Элизабет краснеть и опускать глаза, на мгновение переводя дыхание после долгого рассказа. Так было с самого первого дня, как его блестящий ботинок переступил порог этой золотой темницы. Она болтает. Он молчит. Элизабет воодушевлённо листает новые книги, заботливо доставленные им и в этот раз. Сказки, детективы, учебная литература — на любой вкус и привиредливость. И девушка благодарит его так искренне и восторженно, что на его губах — всего на мгновенье — лучится лёгкая улыбка. В такие моменты в сердце Элизабет так горячо, что можно обжечься. У него нет имени. Или, по крайней мере, девушке оно не известно. Однако в детстве — её, не его (самой ей кажется, что за пятнадцать лет он не изменился ни на йоту) — она часто читала ему книги вслух, радуясь, когда мужчина коротко смеялся с ней на весёлых моментах и молча скорбел на грустных. И каждый раз, под конец его посещения, Элизабет увлечённо несла ему одну единственную — толстую, с большими позолоченными буквами на обложке, вокруг которых порхают разноцветные попугаи. "Энциклопедия птиц" — любимая книга, истёртая до дыр. И, садясь к нему на колени, малышка Элизабет трепетно и по-детски страстно зачитывала строки о жизни пернатых, с одинаковым рвением повествуя как сухие факты вроде длины хвоста, так и познавательные циклы их свободных жизней. "Если бы ты был птицей, — заверительно сообщила она однажды, — то точно соловьём." "Почему же?" — его голос всегда спокоен и тих, однако в тот раз в нём отчётливо сквозило веселье. "Потому что ты красиво говоришь!" — хихикала девочка, без стеснения заглядывая в его светлые глаза и хватая за прохладную ладонь. Иногда Элизабет даже завидует себе маленькой. Сейчас она не в силах даже посмотреть на его лицо, не покраснев при этом до самых кончиков ушей. В моменты таких мыслей ей особенно жаль, что эта красивая книга, разделяющая их общие воспоминания, давно потерялась на высоких полках, заваленых тяжёлыми томами. "А ты была бы синицей, — мягко отвечал Соловей и задумчиво поправлял синюю ленту в её волосах. — Лёгкой и воздушной, способной полететь куда угодно." Тогда Элизабет не понимала грусти в его взгляде. Сейчас она готова рыдать от одного лишь воспоминания. — Ты выросла, — неожиданно говорит он, задерживая чашку в нескольких дюймах от слегка выгнутых в невесомой улыбке губ. И почему-то от этих слов девушка вспыхивает алым, точно закат над линией горизонта. — А ты совершенно не изменился, — честно отвечает она, ёрзая на мягкой обивке. И нисколько не врёт: даже золотистый цилиндр, выглядивший так, словно его вылили из чистой бронзы, всё так же покоится на его голове, то и дело цепляя девичий взор. Соловей дёргает уголком рта и, поставив чашку на столик, внезапно сжимает её ладонь в своих всё таких же прохладных пальцах, поглаживая костяшки и тонкое запястье. Элизабет чувствует, что от смущения готова тут же нырнуть в ближайший разрыв и спрятаться там до самой старости, смеясь от счастья, пока не посинеют губы. — Ты не будешь сидеть здесь вечно, — вдруг на удивление серьёзно произносит мужчина, и Элизабет чувствует, как в горле затаилось дыхание, а сердце замерло в предвкушении следующих слов. — Синицы должны летать на воле. В его светло-каштановых волосах, как знает Элизабет, слегка вьющихся за затылке, трепещут солнечные лучи, окрашивая их в тёмно-рыжий. В глазах, смотрящих на девушку со смесью нежности и немой печали, отражается её зардевшееся лицо, а его губы, впервые за столько лет назвавшие её этим детским прозвищем, изогнуты в лёгкой, спокойной улыбке. Элизабет не хватает воздуха, словно кислород выкачали кубометрами, оставив лишь вязкий вакуум, в котором она давится, задыхается пустотой. Может, от его близости, а может и от завуалированного обещания вытащить её отсюда — или же от всего этого вместе. — Синиц не должны стеречь соловьи, — во рту пересохло, и ответ получается ломким и хриплым. Элизабет сама не понимает, почему не получается выдавить из себя слова такими, какие они есть, и продолжает говорить этими птичьими ярлыками — милыми, однако слишком детскими для действительно важных вещей. — Они не стерегут, — мягко возражает мужчина и, отсутив девичью ладонь, невесомо проводит подушечками пальцев по её красной щеке. — Они оберегают. Элизабет хочет прижаться к его ладони, потереться о неё, точно кошка, однако она сразу же прячет это пугающе стыдливое желание глубоко в груди, крепко впиваясь ногтями в мягкую ткань юбки. Соловей, ласково усмехнувшись её очевидному смущению и растерянности, осторожно отводит со лба девушки выбивающуюся прядь тёмных волос, заставляя Элизабет слегка вздрогнуть от проскользнувших по позвоночнику мурашек. — Так докажи это, — слова слетают с языка быстрее, чем она успевает понять их смысл. Элизабет замирает, внезапно осознавая, что именно она сказала вслух. Соловей — нет, её надзиратель, чьего имени она даже не знает — взрослый мужчина, что в детстве носил ей книги и трепал по голове. Глупо даже надееться, глупо краснеть и без остановки говорить об абсолютно не несущих смысла вещах, стоит ему лишь переступить порог её башни. Глупо, глупо, глупо... — Выросла, — слуха касается его весёлый смешок. Элизабет резко поднимает невольно опустившуюся голову, и в следующий момент пальцы Соловья несильно сжимают её подбородок, а мягкие губы легко накрывают её собственные в невинном, едва ощутимом поцелуе, от которого мгновенно задрожали ладони и отчаянно запылало лицо. Дыхание перехватывает, и девушка неожиданно понимает, как мало она знает о подобных вещах, однако смущение и яркая, почти болезненная радость перекрывает любые страхи показаться слишком неопытной. Элизабет неумело отвечает, слегка поддавшись вперёд и непроизвольно положив ладони на его сильные плечи. Несколько секунд кажутся сладкой вечностью, и когда Соловей осторожно отстраняется, с улыбкой наблюдая за ней из-под изогнутых ресниц, девушка едва сдерживает разочарованный вздох — тело жаждет прижаться к его крепкой груди, наплевав на грызущий изнутри стыд и слабое чувство неправильности происходящего. Даже глупости теперь имеют смысл. — Мне пора, — тихо произносит Соловей и грациозно поднимается со своего места. Элизабет поспешно вскакивает вслед за ним, не зная, куда следует деть взгляд — восхищённо разглядывать мужчину после случившегося кажется несколько неприличным. — Ты ведь вернёшься? — обеспокоенно спрашивает девушка, неожиданно ощутив укол вины. Что, если он всего лишь поддался её эгоистичному порыву, вовсе не испытывая при том желания целовать ту, которую знает и практически растит с пелёнок? В конце концов, только слепой не заметил бы её смущения и нервозности от любой, даже незначительной близости рядом с ним. — Конечно. — Кажется, вопрос вызвал у Соловья искреннее удивление. Элизабет ощутила странное ликование от того, что смогла вызвать столько эмоциональных всполохов у обычно пугающе спокойного мужчины. — Послушай, я... — Элизабет чувствует небывалое облегчение от его ответа, однако теперь нужда извиниться ещё сильнее заскребла по рёбрам, заставив девушку неловко сцепить опущенные руки в замок и нервно дёрнуть плечом в попытке подобрать правильные слова. Словно понимая её сомнения, Соловей медленно вскидывает ладонь и легко прижимает палец к девичьим губам, вызывая у Элизабет ленту мурашек от столь простого, но по-своему интимного движения. — Я постараюсь навестить тебя завтра. Надеюсь, времени у меня будет больше, — с лёгкой улыбкой сообщает мужчина и, не отрывая пытливого взгляда от её лица, на мгновение задумчиво склоняет голову, точно пытаясь вспомнить нечто важное. — Советую тебе прочитать книгу в красном переплёте. Очень познавательная. Элизабет непонимающе кивает и смущённо улыбается, когда Соловей нежно целует её руку на прощание и бесшумно скрывается за металлической дверью. Прижавшись лбом к прохладному окну и провожая взглядом высокий силуэт, девушка тихо смеётся и счастливо сжимает в руках неприметный на вид томик, обёрнутый алой тканью. С любовью скользя подушечкой пальца по знакомым с детства строчкам, Элизабет довольно смеживает веки и делает громкий, полный радости вдох. В углу непримечательными буквами с позолоченной краской блестит обычное на вид название, от которого в груди что-то сладко переворачивается, закупоривая дыхательные пути. Закатные лучи окрашивают багрянцем наклонное "Энциклопедия птиц".