Кровавый рождественский поцелуй

      В нашем мире все взаимно уравновешено. У любого существа, действия или же чувства есть свой антипод, который всегда проявляется в нужный момент. Все познается в сравнении. Белое и черное, сладкое и горькое, яркое и тусклое, горячее и холодное. У всего есть обратная сторона, скрываемая в тени. Так сказать, второе дно, привлекающее наше внимание своей неизбежной опасностью. Люди, эти отвратительные и жалкие создания, называют подобное харизмой и внутренним очарованием, которое притягивает их друг к другу и заставляет проявлять интерес, однако они глубоко ошибаются.       Инстинкты — вот единственное, что притягивает чужое внимание: обнаженные, голые, порочные прихоти, что проявляются исключительно в моменты полного отключения разума, демонстрируют истинную сущность любого существа на Земле. Животным в этом вопросе намного проще: им не нужно скрывать своего голода, желания, страсти или же чего-то другого, они просто идут и берут то, что хотят. Люди же прикрывают подобное речами о чистом и высоком чувстве, окрыляющим их, дающим им стремление и надежду жить дальше, добиваться своих целей. — Любовь долго терпит, милосердствует; любовь не завидует; любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а наслаждается истиной; всему верит, все переносит, — Карла хочет рассмеяться едким, ироничным и хриплым смехом. Внутри все сильнее и сильнее разрастается ненависть, и на языке появляется гнилой привкус от произнесенных слов вслух.       Неужели люди действительно верят в это и считают Любовь величайшим даром всех столетий? Не то ли чувство жажды, что появляется в душе от одного вида чужих губ и выступающей крови на бледной коже, они называют любовью? Не те ли желания овладеть, запереть, истерзать и довести до последнего вздоха, впитывая в себя и упиваясь властью над другими, они называют любовью? Не ту ли страсть, что сладким ядом вливается в кровь и требует только одного: сломить, растоптать, уничтожить, стирая все грани между телом и душой, забирая все без остатка, — и это все они кличут величайшим чувством? Люди глупы и слепы в своих фантазиях, готовы оправдать любовью почти все убийства и насилия, лишь бы как-то прикрыть то, что на самом деле они не знают любви и не могут найти ее в своей жизни. — Это так сильно раздражает, — книга летит прямо в стеклянный комод. Звон разбившегося стекла и танцующих по полу осколков, тревожит мирно спящего волка у ног хозяина, который свернулся пушистым клубком и положил морду на свои лапы. Он нервно дергает ушами и кончиком хвоста, однако шевелиться или приоткрывать глаза не торопится, по крайне мере пока сам Карла не пожелает этого. Тем более когда его хозяин настолько сильно чем-то обеспокоен и раздражен. — Преданность, хм, — золотистые глаза путаются в отблесках от свечей, что падают на темную шерсть, от чего та приобретает новые оттенки. — Ее глупые ничтожества тоже называют любовью, считая, что именно так собаки или другие животные проявляют свою любовь. — Желание быть рядом…Уверенность…Привычка… все это для них любовь, такая светлая, чистая, нерушимая и ослепительная. Та, к которой они так сильно стремятся? — он задает вопрос в пустоту, пробегая взглядом по корешкам книг, которые здесь покоятся на каждой полке, словно ищет что-то, несмотря на то, что каждая страница, одетая в свою особенную обложку, здесь за долгие годы уже давно была им прочитана. А некоторые издания не по одному разу. Он знает их от корки до корки, но важно ли это? Когда не одна из них не может прояснить ему, почему истинный вид любви теперь прикрыт таким красочным и светлым анфасом?       Пальцы нервно сжимаются в кулак, ногти впиваются в кожу и по помещению разносится терпкий аромат крови, который заставляет волка у ног невольно дернуться. Легкая боль приводит в чувство, и от собственных действий становиться как-то отвратительно приторно и одновременно до дрожи во всем теле горячо.       Когда все это началось? С чего? Как? Почему он допустил подобное? Сейчас уже ответить на эти вопросы для Карлы очень сложно, потому что движимый всегда одними инстинктами он воспринимал все это, лишь как банальные желания, которые всегда исчезали со временем, но он ошибался. Ошибался подобно глупым смертным, что меняют под себя чувства и пытаются выдать всё за то, чем не являются на самом деле то, что испытывают они. Но их ошибка не значительная, ведь они ее делают с такими же, как и они. А для Карлы эта бездна разрослась до размеров личного апокалипсиса.       Его личное безумие способно уничтожить все на своем пути, неважно будет это огромная стена или же чужой разум, оно все равно способно разрушить его и изничтожить, превращая домыслы сознания в пыль, а уверенность и гордость в песок, что сыплется сквозь пальцы и опадает на землю, становясь ничем. Оно проникает в него, словно странный и не заметный вирус, который со временем оказывается смертельным убийцей, постепенно, минута за минутой, час за часом, день за днем отравляет своего носителя. Но если от вируса разум еще можно спасти, то от него это совершенно не возможно.       В голове тут же всплывают недавние моменты, что так ярко отпечатались в памяти, чужие яркие голубые глаза, слишком холодные и одновременно обжигающие своим жаром, пробирающиеся куда-то внутрь и оставляющие уже там, свой отпечаток, который служит молчаливым напоминанием о встрече.       Золотистые волосы, чуть витые у кончиков, что лежат в беспорядке, однако это выглядит так, как и должно быть. В них отблески от свечей играют странную картину, складываясь причудливыми и яркими бликами, словно художник долго и упорно подбирал нужный цвет, пробуя наносить кистью несколько мазков. Бледная, белая кожа, будто из фарфора. К ней хочется прикасаться, провести пальцами, а затем окрасить в яркий, темный, почти черный цвет крови, пачкая ее сильнее.       А еще этот запах, странный и не свойственный тому, кем является это существо. Совершенно неожиданный, легкий и такой незыблемый, что хочется невольно сделать шаг и два следом, дабы вдохнуть еще несколько глотков и ощутить едва заметный аромат послегрозовой свежести и чайной розы.       Так не должно происходить. Он не должен чувствовать этот аромат, а тот не должен так пахнуть. Ведь у вампиров нет запаха. Но у вампиров и внешности такой не бывает. Она больше подошла бы ангелу, что по ошибке был скинут с небес, и теперь бродит по миру, являясь незримым свидетелем людских грехов, а может быть даже и простым человеком, в теле которого был просто заперт и ожидал своего времени для возвращения обратно на небеса. Но никак не вампиром — существом ночи, порождением тьмы, само это определение уже создает образ чего-то беспросветного, мрачного и черного, но парадокс в том, что у этого ребенка вечности совершенно другой образ, который и заставляет его желать больше всего.       Он должен был родиться другим, или же родиться в другом мире, с другой судьбой, с другими проблемами и другими мечтами. Должен был прожить совершенно абстрактную и легкую жизнь, должен был стать кем угодно, но только не вампиром, и, все же, судьба порой играет очень болезненные шутки и поворачивается даже к своим властителям другой стороной, которая ведет к их погибели. Карле смешно от собственных мыслей и действий, ведь вместо того, чтобы как-то влиять на глупую девчонку, которую вот уже некоторое время чистит Шин от паразитской, черной и ядовитой крови, он не выходит из библиотеки, ломая себя и ища ответы на ненужные вопросы. Скрывая свои желания и пытаясь осознать их происхождение, дабы искоренить и продолжить свой путь. Но ничего не получается. Совершенно ничего, и долгими ночами он изводит себя, чтобы не видеть во снах чужой образ, такой одновременно желанный и ненавистный. Горячий, влажный и в тоже время противный до зубного скрежета и отвращения.       Возможно, было бы проще просто послать волков и приказать им разорвать на клочки ненужное создание, которое все равно не способно принести какую-либо пользу для будущего и является причиной его душевного метания и мучительного, буквально пожирающего его изнутри, тянущего чувства. Ведь все это занимает время, такое бесценное и нужное им для осуществления плана, однако вместо этого он приходит сам, совершенно не задумываясь ни о чем, появляется прямо перед парадным входом и распахивает двери, проходя вглубь темного холла и плавно поднимаясь по лестнице. Свидетелями его вторжения являются лишь тишина, которая кажется эфемерной и такой непривычной, тьма, которая будто пропитала весь особняк и укрыла его своим темным одеялом и едва теплящаяся аура, на втором этаже, почему-то только одна.       Карла не боится, тем более какой-то особой силой Сакамаки никогда не обладали, ибо вся мощь всегда скапливалась лишь у одного, а встречи с тем самым не намечалось, да и вряд ли Карл почтит его присутствием ради своих детей, не такой он, совершенно не такой. Нынешний Король вампиров всегда был странным, никто и никогда не знал, что у него было в голове, однако и дураку было бы понятно лишь по одному взгляду в золотистые лукавые и одновременно с этим холодные глаза, что обладатель их не станет утруждать себя заботой и семейными связями. Готовый на все ради собственного плана, идущий по головам и способный всегда приносить в жертву даже самое ценное, в этом они с Карлой, пожалуй, действительно похожи. Он слишком сильно задумался, возможно, именно поэтому и не различил дорогу по которой шел, однако ощущения присутствия за дверями нужной ауры говорит лишь о том, что он верно все сделал, однако сделать первый шаг или даже прикоснуться к ручке двери почему-то не торопится.       Возможно, по причине того, что слишком сильно ушел в свои мысли в отношении ненавистного Карла Хаинца, а, возможно, потому что даже через дверь он ощущает этот взгляд, холодный, прожигающий и безразличный.       Ход раздумий прерывает бой часов, что находятся в помещение по ту сторону двери и отбивают точное количество ударов. Полночь. Самый пик жизни вампиров, но от чего-то в этом доме о них напоминает лишь остатки ауры и взгляд, что смотрит на него через дверь. — Может быть, ты уже откроешь эту дверь, раз пришел? — чужой голос звучит обыденно, спокойно, чуть хрипловато, видимо после сна и безэмоционально, хотя на грани сознания вампир должен прекрасно понимать, что не в его пользу сейчас расклад, и уйти отсюда он точно не сможет, по крайней мере, самостоятельно. Карла решил. Карла не позволит этому и дальше будоражить его сознание и покой. Слишком большая ставка стоит на другой чаше весов, которая, не смотря ни на что, перевешивает, но получить свое он просто обязан, просто потому, что это дело принципа. Да, именно так, уверяет себя мужчина и уверенно обхватывает ручку двери, толкая ее вперед и открывая комнату.       В ней так же темно, как и во всем доме, правда уютный для обоих полумрак разбивает свет луны из окна, что стелиться своими багровыми лучами по полу и окрашивает в яркий цвет светлых тонов ковер, который приобретает какой-то совершенно грязный и не нужный оттенок. Такой же темный и зыбучий, как и оба находящихся тут существа. Карла впервые за долгое время с того самого единственного момента видит его вновь и едва подавляет в себе желание закрыть дверь обратно, с той стороны. Отпускает пальцами ручку и делает шаг вперед, полностью вторгаясь в помещение, которое оказывает кабинетом.       Шу не выглядит тем, кто готов умирать, но при этом все в его внешнем виде, взгляде, эмоциях и фигуре говорит о том, что он догадывается об итоге этого странного до дрожи в коленях разговора, результатом которого станет только одно. Чужие глаза проскальзывают по книге, что открытой лежит на коленях сидящего в кресле вампира, видимо, тот развлекал себя чтением, в ожидание полуночного гостя. Других причин отсутствия сейчас в доме других братьев и излюбленного плеера на чужой шее он просто не может назвать, как, впрочем, и сказать почему по телу пробегают разряды тока, которые будоражат сознание и задевают что-то внутри, что отдается тяжестью внизу живота.       Шелест страниц, монотонное тиканье часов и собственное чуть сбитое дыхание составляют какую-то слишком странную мелодию, что распространяется по комнате и заполняет тишину, однако только для него, ведь блондин все так же продолжает скользить взглядом по строчкам, даже не удостоив своего гостя взглядом. И вот тут у Карлы встает вопрос, а верно ли он ощутил взгляд через дверь, или может быть это снова был такой желанный обман его собственных чувств? Быть может, только он ощущал что-то и пытался переложить свои желания на действительность? Хотя, как тогда объяснить чужую фразу, к слову единственную, которая прозвучала за все это время из уст вампира.       Взгляд проходиться по чужому телу, так удачно устроившемуся в мягком кресле. Шу одет в обычную одежду: простые домашние брюки, бирюзовая теплая кофта и черные ботинки. Тонкие длинные пальцы перебирают листы книги, страница за страницей, и почему-то такое простое действие отдается жаром внутри собственного тела. Мужчина нервно облизывает губы и внимательно и цепко наблюдает за чужими движениями, словно каждое новое шевеленье вампира — это доза наркотика, который так сильно требует организм. Со стороны, наверное, смотрится действительно отвратительно и жалко, однако единственными свидетелями всего того, что происходит, являются книги и мебель, а они вряд ли смогут кому-то что-то рассказать.       Наверное, в нем что-то меняется, потому что спустя некоторое время Сакамаки поднимает свой взгляд от листов, на которых ровными строками ложиться текст книги и смотрит прямо на чужое лицо, стараясь что-то рассмотреть или же в чем-то удостовериться. Карла не пытался даже понять, о чем думал сейчас Шу, просто разглядывал его и впитывал в себя любые проявления эмоций, которые были слишком редки для вампира. — Так что тебя привело? Разве вы не забрали то, что так сильно хотели получить? — чужой голос слишком резко разрывает тишину, которая уже плотным коконом оплела помещение, и Тсукинами невольно морщится, сталкиваясь взглядом с чужим. — Тебя так сильно волнует эта женщина? — Скорее мне просто интересно, почему вы не убили нас, хотя и могли. Ничего личного, простая констатация факта. Тем более, вы прекрасно знаете о том, что сейчас мы слабы. — Пусть я и предпочитаю уничтожать все, что мне мешает моментально, но в вашем случае я бы хотел растянуть удовольствие, — он врет. И судя по тому, как чуть иронично выгнулась золотистая бровь, Сакамаки ему ни капли не верит. Возможно у него есть догадки, однако как объяснить ему то, что и сам Карла не может до сих пор понять? Ведь он действительно тогда мог все оборвать раз и навсегда. Вампиры, во время полного затмения теряют все свои силы, с ними могла бы справиться даже эта женщина, куда уж им. Всего один щелчок пальцами и всю шестерку бы разорвали в клочья его волки, но… Но щелчка не случилось, как и ответа на удивленный возглас Шина, потому что напротив него стоял он, тот, чьи голубые глаза могли поспорить своей чистотой оттенка с ярким, лазурным небом. — Так было нужно, я не люблю заканчивать все быстро. — Но и не любишь тянуть до последнего. — Возможно.       Совершенно не нужный, странный и неказистый диалог. Оба словно и хотят продолжить, дабы не допустить давящей тишины, и одновременно с этим ищут спасения именно в ней, словно она единственное, во что сейчас можно поверить. Шу откладывает книгу на стол, даже как-то слишком бережно и откидывается на спинку кресла, прикрывая глаза. Он не шевелится и не говорит ничего, и Карле кажется, что это отличный шанс. Вся ситуация до банальности проста и уже почти решена, стоит только сделать шаг вперед и все закончиться, всего один шаг… И он делает его, однако вопреки ожиданиям вместо холодной рукояти кинжала пальцы сжимают тонкую ткань чужой кофты, а вместо предсмертного хрипа, который бы обязательно вырвался из груди, когда бы ту проткнуло тонкое и острое лезвие слышится удивленный вздох и голубые глаза, впервые за столько времени всегда отражающие спокойствие и безразличие ко всему вокруг расширяются, демонстрируя легкие отблески света в глубине насыщенных кристально чистых радужек.       Дыхание обжигает губы, которые спустя пару томительных секунд впиваются в чужой рот, вжимаясь и не давая возможности дернуться или отстраниться. Пальцы зарываются в шелк волос, собирая их у затылка в кулак, и тянут назад, заставляя Сакамаки запрокинуть голову назад по инерции, зажмуриваясь, когда острые как бритва клыки разрезают язык и рот наполняет темной, густой кровью. Вампиры никогда не любили пить свою же кровь, это казалось отвратительным, не правильным и противоестественным, словно ты пожираешь сам себя. Кроме того, их кровь была ледяной, отвратительно холодной и обладала привкусом чего-то странного и горького, но Карла не отстраняется, а лишь сильнее проталкивается языком в чужой рот, оглаживая все, до чего может дотянуться и переплетаясь с чужим языком, пачкаясь в горькой крови, впитывая в себя одновременно с этим все то, что происходит вокруг. Как чужие руки упираются в грудь, в попытке оттолкнуть, как дергаются чужие ресницы, когда веки прикрываются, и как на чужих, словно вылепленных опытным скульптором скулах проявляется еле заметный румянец, такой не привычный и задевающий что-то внутри. По телу пробегает дрожь, а когда воздуха не хватает прародитель с большим недовольством отрывается от чужих губ, стирая большим пальцем ниточку слюны, и сплевывая на пол сгусток крови. — Мерзость, вы вампиры действительно отвратительны на вкус, но сейчас это неважно, я слишком долго ждал этого, чтобы упустить, — пальцы, что все еще сжимают светлые волосы на затылке, дергают их вверх. Для мужчины не составляет особого труда поставить юношу на ноги и развернуть к себе спиной, чтобы почти впечатать чужое тело животом в стол, с которого в мгновение ока посыпались книги, подсвечники и ваза с конфетами. Стеклянное изделие разлетелось на миллиарды хрустальных осколков, добавляя своим звоном новый оттенок этой страшной музыке. Эта мелодия сложилась из собственного сбитого дыхания, чужого сдавленного шипения, шороха ткани, которая разрывалась прямо под пальцами, царапая белую кожу и оставляя на ней бардовые полосы от ногтей, которые спустя несколько секунд окрашиваются темной кровью, что слишком вызывающе смотрится и привлекает внимание. И Карла не находит ничего лучше, как провести по ним языком, слизывая эту горькую до невыносимости жидкость и зажмуриваясь от того, как неожиданно по телу пробегает волна жара, отдаваясь пульсацией внизу живота.       И все сразу же становиться таким возможным и доступным, словно не было никогда между ними ничего другого, словно эта страсть была обыденной и приятной для обоих. Шу выгибается, приподнимается на локтях и старается оттолкнуться от стола, чтобы принять вертикальное положение, однако чужая ладонь упирается между выступающих лопаток, которые выделяются под кожей, словно два маленьких крыла, а потом дергается и всхлипывает, стоит только острым клыкам прокусить тонкую кожу и впиться прямо в кость, вгрызаясь все глубже и глубже. По телу пробегает боль, и вампир сжимает пальцами стол, зажмуриваясь и мотая головой. Бросает взгляд назад и шипит грубым, слишком тихим и угрожающим голосом: — Не смей.       Но станут ли его сейчас слушать, когда разум совершенно опьянен, а в голове ни одной мысли? Лишь желание обладать. Может ли быть всегда спокойный и уверенный в своем контроле Карла представать в образе изголодавшегося раззадоренного хищника, который наконец-то вцепился когтями в плоть свой жертвы и примеряется, как будет ее раздирать? Может ли вообще кто-то остановить этот поток инстинктов, что смешиваются с запретными, давно уже спрятанными в глубине души искушениями, образуя будоражащий душу и тело коктейль? Ответ очевиден, и именно его сейчас Сакамаки видит в глубине чужих глаз, в которых не осталось совершенно ничего ясного, только темное золото, напоминающее липкую патоку, в которой запутавшись единожды ты уже никогда не сможешь вырваться.       Чужие клыки снова вонзаются в кожу, на этот раз как раз между лопаток, от чего по позвонку пробегает холод. — Кто бы знал, как давно мне бы хотелось вцепиться тебе в хребет и сжав челюсти вырвать его с корнем прямо из тела, наслаждаясь тем, как твоя бледная кожа окрасится в этот отвратительный, почти черный цвет, — шипит мужчина, вгрызаясь сильнее и чуть тянет голову назад, одновременно с этим дергая за волосы и вжимаясь всем телом в чужое. Рычит в исступлении, словно дикий зверь и, разжав зубы, собирает выступившие капли языком, поднимаясь выше и выше, пока не доходит до затылка и не впивается в шею, прямо у корней волос, с жадностью втягивая в себя их аромат и прикрывая глаза. Пальцы выпутываются из волос, скользят ниже и, перехватив края кофты, тянут, разрывая в клочья ткань и оставляя их свешиваться на поясе. Горячий, буквально обжигающий взгляд скользит по открытой спине, замечая, как под тонкой кожей выступают лопатки, что похожи на небольшие крылья ангела. Возможно, это и глупо, но весь образ этого чертового вампира больше бы подошел настоящему ангелу, потому что создание ночи не может выглядеть так до зубовного скрежета невинно и недоступно. Быть таким яркими и очаровательным.       Карла рычит, подается вперед и вжимает тело Шу в отполированную гладь стола, снова ухватывает золотистые волосы и оттянув назад, дергающегося и пытающегося скинуть с себя юношу, прикладывает того прямо лицом об стол, резко и неожиданно, от чего слышится сдавленный всхлип и мерзкий, влажный хруст. Нос улавливает новый аромат крови, теперь уже свежей, от чего по телу пробегает дрожь от предвкушения и вседозволенности. Сейчас, в этом самом темном кабинете, в этом почти пустом доме они одни, и никто не сможет прийти на помощь или же остановить его. Разум, что до этого все еще пытался сдержать инстинкты, растворяется в желаниях, постыдных, паскудных и совершенно отвратительных, но таких искренних и единственно верных именно сейчас, когда этот несносный и лишивший его сна и покоя вампир выглядит столь беспомощным. Хотя не только выглядит, но и является им. Когда чужое тело дрожит, а силы с каждым разом все быстрее и быстрее покидают кровь, стоит только острым клыкам в очередной раз запечатать отметку на бледной, почти обескровленной коже.       Тсукинами лишь прикрывает глаза, ощущая, как впервые за столько веков снова отпускает контроль над собой и своей жаждой, чтобы насладиться этим одновременно прекрасным и гнилым подарком судьбы.       Тело у Шу отзывчивое, податливое и до иронии нежное, не смотря на то, что мужчина прекрасно знает, какую боль может причинить его обладатель, и какой силой он наделен для подобного. Голос хриплый, чуть захлебывающийся, от крови, что скатывает в горло и наполняет его изнутри, заставляя снова и снова сглатывать свою же собственную кровь, чувствуя ее гнилой и горький привкус на губах, и морщится от этого. Волосы, что слегка слиплись от крови, в которой с каким-то садистским удовольствием Прародитель извозил блондина, а эти прекрасные голубые глаза, в которых теперь уже откровенно виден страх и паника сводят еще больше с ума, чем могло быть. — Не смей, — чужой голос хриплый и одновременно с этим необычайно звонкий, такой, каким никогда еще не слышал его Карла, что и приводит в неописуемый восторг. Эти эмоции, буквально отдаются импульсом во всем теле, даря ему еще неизведанные чувства. — Ты действительно наивно полагаешь, что я позволю тебе приказывать мне? Хах, глупое вампирское отродье, ты поплатишься за свою дерзость, — пальцы ловко распускают чужую ширинку, стягивая вниз вместе с нижним бельем и разворачивает тело на спину, впечатывая лопатками прямо в твердую поверхность стола, с наслаждением взирая на то, как всегда спокойное, болезненно бледное лицо измазано в крови, которая скатывается из носа и стекает к губам, запекаясь на них. Сейчас, когда они встречаются взглядами Карла, наверное, впервые за этот вечер осознает, что окончательной победы он все еще не достиг, потому что страх, который так явственно проступал в глубине ярких радужек стирается и на его место приходит что-то другое, необычное, но чертовски завораживающее, точно такое же ощущение он испытывает, когда чужой язык скользит по губам, слизывая кровь, которая в считанные секунды уже оказывает на его щеке.       Рука двигается автоматически, звон пощечины подобен молнии, сверкающей на темном небе, а чужая голова дергается в сторону от удара, но спустя секунду снова эти отвратительные глаза смотрят прямо в его собственные, со злостью, ненавистью и превосходством. Последнее кажется совершенно невозможным, потому что не может так смотреть тот, кто лежит на столе, с раздвинутыми широко ногами иметь столько достоинства и гордости в подобной ситуации, но от этого желание лишь сильнее будоражит кровь, а тело действует.       Пальцы вцепляются в чужие бедра, дергают на себя, от чего вампир падает назад и прикладывается затылком, шипит и тут же, запрокинув голову, захлебывается стоном, когда ногти впиваются в нежную кожу на ягодицах, а чужое тело резко прижимается, вторгаясь одним толчком. Мышцы сжимаются до боли, от чего им обоим становиться труднее, но разве это важно, когда на арене сталкиваются нос к носу два хищника? Движения сначала рваные, неравномерные и короткие, чужое тело сопротивляется и дергается то назад, то вперед в попытке вырваться из чужой хватки. Бесконечное чередование толчков, движения: то быстро и рвано, то мучительно медленно, он почти выходит из тела юноши, а потом насаживает его до конца на себя. Блондин судорожно выдыхает, чувствуя непонятный жар, чуть выгибается, стараясь отстраниться, а резкий запах чего-то острого и горячего смешивается с холодным воздухом и заставляет странную дрожь скользить по телу.       К слову, тело почти не двигается, потому что сил нет. Он ощущает на шее горячее дыхание и прикосновение губ, слишком неожиданное и ненужное им двоим. — Отпусти, — тихо хрипит он, вцепляясь пальцами в чужие плечи, запрокидывает голову назад, прогибаясь в спине до хруста, мычит, силится, но добивается только того, что его припечатывают к столу и начинают вбиваться грубо и быстро. Кровь, что скатывается между бедер, служит смазкой, однако боль не уменьшает, а наоборот раскрывает с каждым движением все новый и новый оттенок. По чужому телу скатываются капельки пота и влаги, светлые волосы прилипли ко лбу и шеи, золотистые глаза горят возбуждением и желанием, а мощная фигура грубо вбивается в него, сжимая стройные бедра. Собственные руки скользят по плечам, ухватываясь за них и сжимаясь ногтями, царапая через ткань, в безнадежной попытке хоть как-то причинить боль, и, видимо, что-то все же получается, когда мужчина дергается и выгибается, рыча на непонятном языке какие-то слова       Шу дергает головой, пытаясь уйти от чужого дыхания, когда Карла подается вперед, выгибается и упирается ногами в стол, но вместо того, чтобы оттолкнуться, те скользят по скользкому лакированному краю, и тело обратно подается, вырывая из губ громкий стон…       Член внутри упирается в простату, вызывая в теле нужный отклик. Дыхание сбивается, — Не…ха…не на…ха…ненавижу тебя.. — шипит он, чувствуя, как ладони подхватывают его под поясницу, надавливая на нее в такт толчкам и выворачивая чужие руки до хруста, и скрещивая их за спиной.       Чужие глаза, от них невозможно сбежать или скрыться, они словно смотря в самое нутро, прожигая кожу, мышцы, кости и стараются найти что-то, что было скрыто. От него хочется сбежать, поставить барьер, на крайний случай выколоть и наслаждаться тем, как медленно кровь стекает по лицу, а вместо горящих золотистых глаз зияют черные провалены, но вся проблема в том, что сделать что-то не предоставляет возможности, как и заставить собственное тело не реагировать столь бурно. Через плотно сжатые зубы с губ срывается рык, собственные пальцы скользят по чужой спине вниз, надавливая сильнее и оставляя неприятное ощущение жжения даже через ткань одежды, от чего мужчина рефлекторно выгибается назад, вжимаясь бедрами сильнее и проталкиваясь глубже в тугое нутро.       Движения грубые, властные, резкие, в них нет не намека на нежность или хотя бы простую аккуратность, скорее это похоже больше на борьбу, двух оголодавших хищников, которые готовы разорвать друг друга на части и это почему-то является самым правильным.       Пальцы сжимают до отвратительных темных отметен на коже. Клыки разрывают, оставляя бардовые, темные полосы по телу. Губы метят, оставляя отметины, словно клеймо на коже. Они оба враги, они оба ненавидят друг друга, у них этот инстинкт заложен в крови, в генах, в воспоминаниях и положение, но помимо банального гнева, презрения, желания уничтожить есть ещё и азарт. Дикий, необузданный, проникающий с каждой секундой всё сильнее и сильнее в тела, отравляя их и наполняя совершенно ненужными желаниями. И эти желания, они недостойны их.       Глаза в глаза, нос к носу, губы в губы и жалкие сантиметры, которые разделают их и проводят черту между обоими. Окончательную и бесповоротную, когда одно тело выгибается дугой и комната наполняется громким стоном, а второе упирается руками по обе стороны чужой головы и с громким, почти звериным рыком делает последнее движение, одновременно с этим и подписывая приговор. Вокруг все совершенно белое и от этой белизны в глазах жжет, глупые смертные, разумеется, наслаждаются этим светом и блеском, наивно предполагая, что белый цвет всегда означает чистоту и невинность. Люди говорят, что белое означает светлую сторону, а черное темную. Но никто из них не задумывается, сколько же может скрывать в себе оттенков слепящий белый, который застилает глаза и не дает права узнать то, что скрывает. Чёрному нечего скрывать, потому что он итак чёрен, так почему они стоят именно так, как стоят? Почему ничего не меняется? Карла бы посмеялся, если бы сейчас не был занят. Он, Прародитель, представитель достойнейшей из рас, превзошедшей многих и давно уже лишившейся каких-либо чувств и ощущений, однако сейчас он почему-то ощущает холод, собственные пальцы почти не сгибаются, а руки немного тянут от долгого нахождения в одном положение, а, впрочем, сейчас это совершенно не важно. Важно только чужое тело, холодное, лишённое чувств, растерзанное и опороченное, поломанное, словно разлетевшийся на осколки сосуд. Почти пустой сосуд.       Глаза невольно наталкиваются на чужие губы, приоткрытые в болезненной истоме, и до сих пор слишком привлекающие ненужное внимание. Они кажутся теплыми и какими-то странно привлекательными, желанными не смотря на то, что обладатель их давно уже не дышит. Карла присаживается на одно колено, тем самым позволяя себе принять устойчивое положение и перехватив чужой затылок, прикрывает глаза, подаваясь вперед и накрывая чужие губы, холодные, уже давно недвижимые, выдыхает что-то и позволяет себе прижаться сильнее, чувствуя легкое сопротивление, хотя скорее просто движение чужого языка. Наверное, этого не должно было произойти, но острая, нереальная тяга и собственные желания всегда одерживали верх над здравым смыслом. Таково было желание, а отказывать самому себе было не в его правилах. По щеке проскальзывает что-то, что задевает кожу и щекочет ее, глаза приоткрываются, чтобы в последний момент насладиться широко распахнутыми пронзительно яркими голубыми глазами, в которых отражается удивление. Поцелуй выходит совершенно непонятным, неожиданными и слишком нежными для всей ситуация, но что-то внутри подсказывает, что так и должно быть, тем более, что спустя всего секунду, собственные губы пачкает кровь, а пальцы сжимают чужое, холодное сердце, с хлюпающим звуком протыкая грудную клетку.       Мужчина поднимется, а затем просто разводит руки, позволяя вампиру упасть на укрытую снегом землю, которая за считанные секунду окрашивается в темно-бардовый. Хотя, вампиром-то, что лежит у его ног, вряд ли можно назвать, скорее, это всего лишь пустая, обезображенная кукла с зияющей в груди дырой, на том самом месте, где у всех есть сердце, а у него лишь пустая, холодная тьма.       Взгляд ледяных золотых глаз скользит по деревьям, что укрыты снежными шапками, по сугробам, которые намелись и в которых утопают собственные ноги, по небу, которое превратилось в один, сплошной черный кусок полотна. Даже ни одна звезда не появилась.       На лицо падают белые хлопья снега, ветер раздувает края плаща, а собственные пальцы замерзают, с темной, бардовой коркой, в которую обратилась отвратительная, вампирская кровь.       Люди называют это время Рождеством, и считают его праздником. Очередная глупая и не нужная идея, которую они придумали, дабы оправдать свои желания, как и пресловутая любовь. Тьма, что скрывается в сердцах, толкающая на подвиги и безрассудные поступки, темные желания, страсть, похоть, все то, что заставляет тело искать прикосновения, ощущать чужую кожу под пальцами и видеть страдания, чувствовать боль, ловить последние мгновения угасающей жизни, напоминаем о которой становится лишь снег. Воспоминания о последнем и единственно нежном поцелуе, что запечатлелся на губах, оставаясь привкусом гнилой и горькой крови. Рождественский, кровавый поцелуй.