Чеширский оскал

      Невероятно длинные, стройные ноги, охуительная задница, шикарная грудь и рассыпавшийся по обнаженной спине водопад волнистого блонда – таких, как она, принято считать идеальной партией для сказочной жизни, ну, той самой жизни, где обязательно должен быть особняк на берегу океана, дорогущие тачки, немерено бабла и телка, чтобы целый мир ко всем херам ослеп от ее совершенства. Она, грациозно выгибая спину, как изящная кошка, игриво тянется к объективу, изображает страсть, соблазнительно прикусывая нижнюю губу, он делает пару снимков, а далее – бесцельно смотрит на идеальную блондинку сквозь фильтр, как будто ищет нужный свет/ракурс/эмоцию, да, блять, что угодно, но… Пока эта фигуристая барби-блондинка пытается угодить ему, пробуя сотни художественных поз в периметре импровизированных декораций, он пялится в экран, но ищет вовсе не идеальный кадр, нет. Он ищет ее лицо, ищет хоть что-то, хотя бы единственную зацепку в ее взгляде, чтобы запомнить ее и не путать с целым ебаным миром, когда она позвонит через неделю, назначит встречу и попросит привезти готовые фото. И, вообще-то, ему, конечно же, глубоко насрать, кто она такая, как ее зовут и какого же, все-таки, черт возьми, цвета ее глаза и, естественно, через несколько минут, когда покончит с сетом, он выебет ее в этих самых декорациях, только лицо все равно не запомнит. Маски – вот то, что он видит вместо человеческих лиц, вот то, что есть он сам. Пожалуй, он и своего-то ебала не вспомнит, если вдруг кто-нибудь попросит его описать самого себя, зато всему миру знаком безумный чеширский оскал, давно ставший культовым лейблом, излюбленным принтом для фанатов, тоннами закупающих шмотки в Оксишопе. Бэк-вокалист самого Оксимирона. Охра. Тот самый чувак, которого практически никто и никогда не видел трезвым или, хотя бы, без сигареты. Дым – его импровизированная клетка, бухло – гребаный не_счастливый билетик в гроб, а сам он – чертов дикий пес, сидящий на привязи и охраняющий то, что никто не смеет видеть под всеми его масками. Постоянство, даже если на ебаной стальной цепи – не для него, он любит свободу, вседозволенность, высоту, боль и беспричинное, но безумно отчаянное самоуничтожение, посему он с оглушительным звоном вечно таскает эту чертову цепь следом за собой, а снять ее то ли ума не хватает, то ли стимула. И он не хочет меняться, не хочет разрушать собственные маски и жутко не переносит, когда их пытаются разрушить другие. Людям же должно быть наплевать, ведь ему-то самому и вправду похуй на все и вся, но, каждый гребаный раз вглядываясь в объектив и пытаясь увидеть лица, он искренне хотел понять, какого же, черт возьми, хуя, людям так нужно лезть в чужие жизни?! Особенно если эти самые жизни – череда осознанных саморазрушений, а эти самые люди – никто, и совсем ничего не значат. - Я что-то не так делаю? – Поднявшись на локтях, от чего ее упругое тело чуть напряглось и стало еще более соблазнительным, блондинка, наконец, взглянула на него поверх объектива, хотя Охре было чуть проще, когда она старательно позировала, а сам он был здесь чем-то вроде штатива или очередной декорации.       В сетах подобной тематики, где нет, по сути, ничего, кроме грязной похоти, могли прекрасно чувствовать себя в роли моделей далеко не все, но этой телке, похоже, реально плевать на любые принципы/правила и прочее, а Охра почти уверен, что она сама набросится на него, стоит только оповестить об окончании съемок. Все это до безумия банально, но, тем не менее, какой же, блять, вообще идиот откажется трахнуть такую телку, если она, к тому же, сама вешается на шею и прилипает, как хренов банный лист? И все бы ничего, и этот вечер закончился бы точно так же, как и предыдущие, но именно сегодня Евстигнеев жутко хотел спать и еще более жутко – нажраться в хлам. В последнее время подобные желания преследовали постоянно, и он, как мог, утолял их по очереди, но ни разу даже не пытался искать причины. Потому что их, собственно говоря, и не было вовсе. И Мирон, и Порчи, и все остальные близкие ему люди, страсть как любили попиздеть о жизни после очередных пьянок, словно персонажи дешевых драм, сидя по кухням после основных тусовок, когда степень опьянения «гулять/тусить/похуй» перерастает в «чувак, жизнь дерьмо», а Охра… Обычно, в это время он уже дрых где-нибудь на полу или рожей на барной стойке в «1703», или же ебал какую-нибудь телку в спальне, в сортире, где бы то ни было еще, ведь он, черт возьми, безумно ненавидел, запрещал себе сдирать вместе с кожей свою гребаную маску, стирать безумный чеширский оскал. И это, пожалуй, единственное правило из всей его жизни, на которое была причина. - Нет, все заебись, ты прекрасна, - Охра произносит с привычной ухмылкой, не выражающей ровным счетом ничего, и снимает объектив, даже не глядя на вселенский идеал в собственной постели. – Я уже закончил. – Вытягивает из кармана потертых джинсов помятую пачку Winston и прикуривает, отвернувшись к широкому подоконнику и взяв телефон. Три сообщения высвечиваются на экране, но он успевает открыть и прочесть только одно, прежде, чем изящные руки ложатся на плечи, а обведенные кровавой помадой губы обольстительно касаются мочки уха. - Ну, нет, Евстигнеев, ты, может, и закончил, но вот я еще даже не начинала… - Соблазнительный шепот звучит пиздецки дешево и пошло, он едва заметно кривится, сам не понимая, от чего, пока дыхание щекочет кожу. Охра чувствует напряжение, тугой узел ниже живота, а больше ничего. Собственно говоря, для дикого секса без обязательств ничего другого и не нужно, в том и есть охуенный плюс, но Евстигнеев рассматривает рисунок в сообщении и осознает, что именно сегодня ему вдруг захотелось чего-то большего, чем очередная бессмысленная ебля с очередной бессмысленной телкой.       Нарисованный акварелью серый енот в желтой футболке с его собственным принтом-оскалом, заставляет Охру усмехнуться. Она всегда называет его Енотом, но никогда не объясняет, почему именно Енот и почему она – единственная, с кем его чеширский оскал становится улыбкой. Она оставляет ему сообщения практически каждый день, он отвечает теперь чересчур редко, зато всегда сохраняет ее рисунки и всякий раз обещает себе нарисовать что-нибудь для нее, но, как только собирается – карандаши и кисти заменяют сигареты, а вдохновение – дым и алкоголь. И он понимает, что ей наплевать, знает, что она все равно будет слать ему свои рисунки и тоже, наверное, курить одну за другой, сидя в своей маленькой кухне, единственной, черт возьми, кухне, которая миллиарды раз слышала ночные беседы с его непосредственным участием. Только они оба давно проебали тот момент, когда кухня опустела, а Евстигнеев окончательно сросся с маской, стал Охрой и перестал видеться с ней каждый день. Наверное, они просто стали намного старше, морально взрослее, а то время, когда она, закинув ноги на его колени и уложив голову на плечо, засыпала в аудитории под монотонные, безумно скучные лекции по истории искусств – давно обратилось в прошлое, задымленное и сломанное. Впрочем, сломанными они оба были всегда, изначально. Она ненавидела ментоловые Glamor, которые курили другие телки, и вечно пиздила его сигареты, за что он слишком часто крыл ее благим матом, а после – получал извинения в виде охуительного секса; он ненавидел ее вечный Эрл Грей вместо завтрака, обеда и ужина, ведь она, черт возьми, и так настолько тощая, что он мог, прикасаясь к ней, чувствовать под пальцами каждую ее кость; она ненавидела его вечную вражду с Маркусом, ее пиздецки наглым черным котом, а он ненавидел, что этот пушистый ублюдок вечно получал ее ласки, после чего, довольный, вероломно ссал в его кроссовки. Они оба напивались в хлам и ночи напролет говорили обо всем, начиная от смысла жизни и заканчивая полемикой по поводу значимости арахиса для человечества, а по утрам она снова заваривала свой чертов чай и смеялась, когда он старательно тянул молоко через банановую трубочку. Она всегда была его безумной Харли Квинн, а он – ее ебанутым Джокером, они слишком часто вызывали друг другу скорую и тусили по больницам после очередных сумасшедших идей, посещающих один на двоих мозг. Они даже вели счет на эти вызовы неотложки, и Охра отчетливо помнил, что по сей день она лидирует на один вызов.       В его памяти слишком много слова «вечно», того самого слова, которое они оба жутко не переносили, ни тогда, ни сейчас. И теперь он, чувствуя горячее, чужое дыхание на собственной коже, в полной мере осознает, что даже если и существует эта вечность, они оба все равно уже не станут ее частью. - Слушай, а гоу куда-нибудь в бар, напьемся? – Он говорит без ухмылки и оборачивается, мысленно охуевая от самого себя. Перед ним голая телка с охуительной фигурой, которую он так хотел оттрахать еще какие-то несколько минут назад, а теперь все, что он хочет с ней – нажраться в хлам? Где-то в его мозгах произошел ебаный сбой, но где именно, как и, главное – нахуя, он не может понять. Евстигнеев едва заметно мотает головой, постепенно осознавая, что его долбаная маска вот-вот осыплется под ноги этой шлюхи, как будто она вообще хоть на грамм этого достойна. Блондинка внимательно смотрит на него, хлопает ресницами в некотором недоумении, а после – кивает и тянется за своими шмотками, разбросанными по подоконнику, прямо за его спиной. Охра долго залипает на енота и, почему-то, не решается открыть два других сообщения, потом дотлевает сигарета и каблуки блондинки стучат уже у двери. Он набрасывает куртку и следует за ней, по привычке забыв закрыть квартиру на ключ.       Черный Kawasaki Performance – его гребаная гордость и, наверное, единственное за последние два года ценное вложение его гонораров, если, конечно, не брать в расчет плату за квартиру и фото инструментарий. Блондинка восторженно щебечет что-то, обнимая его сзади, но спортбайк набирает скорость и ее щебетание заменяется оглушительным свистом балтийского ветра. Рудбой обожает Питер по миллиарду различных причин, и одна из них – практически полное отсутствие пробок на дорогах после полуночи. И сегодня он точно выжмет максимум из своего байка, потому что так нужно, потому, что только гребаный ветер, неистово разбивающийся о стекла шлема, может заглушить его ебаные мысли о вечном и бесконечном, ведь, блять… У его Харли Квинн, наверное, уже давно другая жизнь и ее тупой, наглый кот ссыт в кроссовки кого-то другого, а руки Евстигнеева, пожалуй, так никогда и не дойдут до рисунка для нее, зато прекрасно дойдут до задниц сотен шлюх, дойдут до сигарет и стопок, а сам Охра, несомненно, однажды дойдет до края и обязательно ебнется вниз, ведь, как и всегда, будет бухим в хлам. Стрелка спидометра зашкаливала почти за двести, а Евстигнеев думал о ее словах, как-то раз оставленных в одном из голосовых сообщений в WhatsApp. Как бы между делом, среди очередного монолога о чем-то, понятном только им, она сказала, что однажды наступит момент, когда ей больше не придется ждать его ответов, ведь он просто ответить не сможет. И почему именно эта фраза, единственная из миллиардов других, застряла в его голове в эти секунды, когда проспект Энгельса расплывался по обе стороны, а спортбайк маневрировал между машин?       Он не мог понять, почему эта тупая сука за его спиной оглушительно визжит, не мог понять, почему безумный лязг металла вдруг уничтожает все звуки вокруг, он не мог понять, почему так резко стало пиздецки больно, а потом чертовски темно… Он помнил только уставший взгляд серо-голубых глаз, чуть заметные на светлой коже круги под глазами после бессонных ночей, помнил чертова Маркуса, ее слишком тощие запястья и скулы, он помнил даже запах ебаного Эрл Грея и лекции по истории искусств, он помнил все, но ничерта не понимал. «Кстати, препод по ИИ все такой же безумно скучный, а в аудиториях жутко холодно, и знаешь, как я заебалась засыпать на ледяной лавке?» - она писала в непрочитанном сообщении, а потом, наверное, подумав, спустя несколько секунд отправила еще одно: «Я скучаю, ебаный ты Енот…»       Евстигнеев открывает их уже утром, его руки непривычно дрожат и как же он, блять, ненавидит эту дрожь, ненавидит свой упрямый идиотизм, ненавидит отсутствие даже малейшей веры в вечность. На его подоконнике – деньги за сет и записка с номером телефона, а снизу постскриптум: «Я думала провести вечер иначе, но ты вырубился с полбутылки. Евстигнеев, ну и говно же ты!» - он нервно ухмыляется, перечитывает снова и чиркает зажигалкой, подкуривая сигарету от записки, а в голове все еще разъедает мозги безумный металлический лязг. - Нют, вызови мне скорую, хочу сровнять счет. – Когда телефонные гудки обрываются и на другом конце разговора образуется тишина, он выдыхает с подобием истерической усмешки и собственный голос царапает горло, вместе с сигаретным дымом. - Придурок ты, Евстигнеев, я тебя все равно переплюну, - Она тихо смеется, но тоже выдыхает. Вообще-то, ей больно, но она любит эту боль, она даже любит мучить себя ожиданием его сообщений, и она до дрожи любит его голос. А в аудиториях и правда стало чертовски холодно и скучно, так же, как и в опустевшей кухне на Адмиралтейской, так же, как ночами без его рук и по утрам без его раздраженных комментариев по поводу Эрл Грея и Маркуса. – Приезжай ко мне, а? Я затарила банановые трубочки.       Расуева продолжает тихо, почти беззвучно смеяться, наблюдая за черным котом, свернувшимся в клубок на ее коленях, ведь, черт возьми, только она знает, как сильно Маркус скучает по Еноту и его белым Reebok…