Палач, ты видел мою жену?

      Камилл сидит в темном углу тюремной камеры. Руки, нежные руки писателя, жестоко стиснуты веревкой. Голова опущена на грудь, а мягкие глаза мрачно смотрят на противоположную стену. Он не спит, как может показаться, он не проклинает свою судьбу, как можно ожидать, он терпеливо ждет раннего утра, чтобы вместе с другими осужденными дантонистами подняться на эшафот. Все приговоренные — его друзья. Дантон, Шабо… Они его настоящие друзья. Они не предадут его, как предал во имя пресловутой добродетели Робеспьер.       Они встретились в лицее Людовика Великого. Максимилиан был старше, учился лучше, подписывался «де Робеспьер», хотя эта приставка была пожалована королем только одному из его родственников, и был примером для подражания. Уроки он всегда учил своевременно, отвечал уверенно, увлекался трудами Руссо и Монтескье, прекрасно знал античную историю, и за это учителя, тоже имевшие свои маленькие слабости, прозвали его Римлянином. Беспечный Камилл, не имевший с ним ничего общего, каким-то образом ухитрился добиться внимания этого нелюдимого мальчика, и с тех пор они постоянно ходили вместе. Максимилиан был старше него на два года, но с удовольствием общался с товарищем, предпочитая, однако, слушать его, нежели говорить самому. Он был скрытным, этот мнимый дворянин.       В камеру сквозь маленькое окошечко неуверенно заглядывает золото солнца. Светило поднимается со своего ложа, расправляет лучи, направляя каждый из них строго по прямой, потягивается, прихорашивается перед огромным зеркалом — мировым океаном, что лениво несет свои воды вокруг Земли. Розовые облака на востоке окрашиваются в золотой под лаской многочисленных рук солнца. На колокольне Сен-Дени бьет девять. Солнце окончательно выползает на небо, приветливо заглядывая в каждый уголок и наполняя каждую лачугу своим нежным светом.       Появление Люсиль было равносильно рассвету. Все улыбалось, когда улыбалась она; все смеялось, когда раздавался ее милый смех. Хрупкая, смешливая, воздушная, она была родом из обедневшего дворянского рода. Господин Дюплесси души не чаял в дочери, но никогда бы не позволил ей выйти замуж за бедного адвоката, если бы не Революция. Камилл встретил ее в Люксембурге, где она гуляла под руку со своей матерью, такой же, как она, светлой, чистой. Молодые люди полюбили друг друга с первого взгляда, а мадам Дюплесси помогла им сохранить эту любовь в тайне. Правда, эта тайна вскоре перестала быть секретом для разгневанного отца, и тот долгое время пытался оградить дочь от влияния пылкого Демулена.       Получить Люсиль ему помогла революция; он же помог революции получить право распоряжаться судьбами народа. Камилл до сих пор помнит тот вдохновенный порыв, побудивший его вскочить на тумбу и произнести пламенную речь, заставившую народ пойти на Бастилию. Он первым прикрепил к своей щегольской шляпе зеленый, цвета надежды, лист. Он в самом деле надеялся: на успех дела народа, на восстановление справедливости, на «Свобода, Равенство, Братство», на свой брак с Люсиль… И его надежды частично оправдались: гражданин Дюплесси разрешил им обвенчаться.       Камилл приподнимается, опираясь на связанные руки, и подходит к двери. За ней слышатся шаги: сейчас к нему войдут и попросят идти. Журналист верен своей привычке и подчеркивает в уме это слово: «попросят». Как же оно лицемерно! Его просто толкнут в спину коленом и скажут: «Шевелись!» И больше ничего. Солдаты не ведают чувств. А ему больно. Больно даже не физически — морально. Он ведь никогда не забудет страшных слов: «Гражданин, ты подозрительный, и мы тебя арестуем». «По какому праву?!» — взвился он тогда, поспешно застегивая сюртук. «По приказу гражданина Робеспьера», — был ответ.       А ведь он был у них шафером на свадьбе… Именно он поднял тогда свою подкрашенную воду и произнес первый тост: «За новобрачных!» Он первым взял в руки традиционную подвязку Люсиль. Он тогда был веселым, живым Максимилианом, так похожим на прежнего. Камиллу казалось, что они вновь вернулись во времена их юности в лицее. Робеспьер смеялся, шутил, говорил, а Камилл смотрел на него и не мог поверить своим глазам: Максим расцветал здесь. А потом у семьи Демулен родился маленький сын, и Робеспьер стал ему любящим крестным. Как же он любил ребенка! И неужели же он мог объявить его, своего лучшего друга, врагом народа, подозрительным?       Дверь открывается, и в камеру входит конвой. Камилл не сопротивляется, понимая, что так будет гораздо меньше боли. Он, как и все люди, боится смерти. Все боятся смерти, даже если им нечего терять. А журналисту многое дорого на этом свете. Идя по темным, промозглым коридорам, он вновь видит Люсиль, сломленную, бессильную, на руках у своей матери. Орас, верно, тоже сейчас плачет… А он не может утешить их… И во всем этом виноват Робеспьер.       — Мужайтесь, граждане, час настал.       Фукье-Тенвиль бесстрастно смотрит на них из-под двууголки с красно-бело-синими перьями. Время пришло. Он должен отвести их на эшафот. Его маленькие быстрые глазки аккуратно обшаривают их фигуры. Дантон презрительно фыркает и подходит к судейскому:       — Стоит посмотреть на то, как покатится моя голова! Идем, друзья! Покажем им, как душат Свободу!       Они едут в красной повозке. Она выкрашена так, чтобы ознаменовать значение этого рейса в один конец. Обратно они отправятся в одном ящике на всех, и из щелей его будет литься их кровь. А их головы повезут в большой корзине. Их останки зароют в общей безымянной могиле, они перемешаются между собой и наконец достигнут Высшего Равенства перед всеми. Это ли не счастье?       Повозка трясется по неровной мостовой, скользкой от крови. Лошади часто оступаются. Они едут мимо большого особняка. Его двери находятся с другой стороны, так что табличка гласит, что это дом номер 366 по улице Сент-Оноре. Камилл хорошо знает этот дом: он столько раз входил сюда… Здесь его ждали, здесь могли слушать его… Он доверился этому сушеному человечку в парике и зеленом сюртуке, который, кажется, рассыпется, если на него дунешь, и для которого не существует ничего, кроме общественного долга, а тот предал его во имя террора.       — Ты следующий! — ревет Дантон, и рев этот по силе сопоставим с ревом быка. — Я дождусь, Робеспьер! Открой окно!       Хорошенькое аккуратное окошечко остается плотно закрытым ставнями. Тиран, бледный, покрытый холодным потом, сильнее сжимается в кресле, стараясь закрыться от мира, который близок к бунту, и нежно поглаживает собственный деревянный бюстик. Плечи его вздрагивают, но об этом знает лишь верная Элеонора, застывшая в дверном проеме. Она не смеет войти, так велика скорбь этого человека, отправившего на эшафот школьного друга.       Повозка останавливается. Осужденные тяжело спрыгивают на землю. Дантон и Демулен на секунду прижимаются друг к другу головами, и Камилла уже волокут к лесенке. Он поднимается на нее, спотыкаясь. Глаза застилают слезы: ему жаль свою осиротевшую семью. Он подходит к Сансону.       — Палач, ты видел мою жену? — спрашивает он, и тот медленно кивает. — Возьми у меня из рук ее локон. Отдай его гражданке Дюплесси. Сделаешь?       Сансон опять кивает. Он подводит журналиста к мокрой доске, начинает привязывать его плечи и ноги к ней. Она наклоняется, и Камилл, ослепленный солнечным светом, на миг закрывает глаза. Ему чудится в облаках милое лицо Люсиль, ее смех доносится до него сквозь птичье пение. Неумолимо скользит вниз страшная бритва народа…       — Люсиль! — кричит он, чувствуя, как лезвие перерубает артерии, кромсает позвонки. Его голова падает в корзину — еще один одуванчик, срубленный безжалостной косой тирании. Сансон наклоняется к корзине, глядя в залитое кровью лицо. Он держит в руке пушистый светлый локон. «Палач, ты видел мою жену?» — повторяется в голове. Сансон знает, этот вопрос будет преследовать его долго…