***
Они напополам снимают небольшую студию с старой части города, и Андрей, желавший жить в центре, смотрит с укором, но вскоре сдается — свернуть идущий на всех парах поезд с намеченного пути не так-то просто. Студия небольшая - всего только объединенная комната, являющаяся и гостиной, и спальней, но Марину покоряют огромные панорамные окна и стеклянная крыша - в Честерфилде палящего ясного солнца не бывает никогда, чаще - вьющийся клубами туман и мелкий дождь. Марина сама лично выбирает сливочно-бежевую краску и заставляет Андрея перекрашивать стены; Кисляк воодушевленно матерится, водя валиком стенам, но не спорит. Рука Марины вскоре чувствуется во всем - в квартире появляются два обитых белой кожей диванчика, круглый ореховый, легкие голубые шторы и шаровая бумажная люстра. В первый же вечер не-на-коробках Марина варит глинтвейн, после которого привыкший к крепкому алкоголю Кисляк долго и со вкусом плюется. Марина смеется и кидает в него подушками, а после непривычно низким голосом тянет какую-то попсу. Больше Андрей ничего не помнит.***
Андрей уверяет отца, что "все отлично, пап", обещает к свадьбе с Яной быть "как штык" и говорит, что гостит у Кострова, в Швеции, ведь так хочет посмотреть местный городской чемпионат. Прокурор неодобрительно вздыхает, но ничего не говорит - он на пару с Самойловым-старшим занят поиском банкетного зала, приглашениями и организацией - ему не до сына. Андрей долго лежит в темноте, уставившись в туманное сапфировое небо за стеклом, и думает, что он не может "не". Не вернуться в Подольск, не жениться на Яне, не стать примерным мужем и отцом, и еще фигова туча этих самых "не". Он не может остаться с Мариной. Да, это самое болезненное.***
Жить с Мариной оказывается легко и необременительно - они делят общую ванную, проводят вечера за просмотром комедий и поеданием карамельного попкорна, что у них тоже один на двоих. Марина смс-ками скидывает Андрею список покупок или расписание сеансов в кинотеатре неподалеку, где, правда, все фильмы исключительно на английском. Марина часто и много пишет - нет, не стихи и не рассказы, это даже не дневник. Просто пишет, обо всем что видит и чувствует, взахлеб. На или планшете, устроившись на полу перед окном, боком прижавшись к прохладному стеклу; в толстых блокнотах или широкоформатных тетрадях, когда сидит на скамейке на берегу Темзы. На скамейках они, по обыкновению, сидят вместе, позволяя себе заливисто хохотать над старомодно разодетыми англичанами, что часто собираются компаниями на набережной; обсуждают фильмы и книги, собственные мысли, иногда говорят о прошлом в Подольске, и никогда - о будущем. Несколько раз мотались в шумный, вечно горящий огнями и никогда не засыпающий Лондон, любовались сверкающим крохотными лампочками Биг-Беном и гуляли по Тауэрскому мосту, валялись на чуть влажной от росы траве в Гайд Парке. Бродили по Авеню Звезд, грея ладони о картонные стаканчики с кофе, но после всегда возвращались в Честерфилд. Андрей любит улицы этого города - мощеные мелкими камешками набережные, маленькие кофейни с мозаиками на стенах и даже перила мостовых, на которые он сажал Марину, жадно целуя в шею. Месяц пролетает быстро, последние дни октября подкрадываются совершенно незаметно, сдавливая легкие липкими щупальцами осени, и Андрею совершенно не хочется уезжать. Он бесконечно скучает по хоккею и команде, которая вновь соберется на льду в начале ноября и совершенно не вспоминает свою невесту. До свадьбы неделя.***
- Нам нужно... - Поговорить. Они привычно сидят за в зоне кухни, где вечно пахнет кофе, карамелью и магазинными кексами. Марина оставляет на кружке вишневый отпечаток блеска, но не делает и глотка. - Сегодня ночью я улетаю. Насовсем, понимаешь? Марина понимает. Как и то, что сама в Подольск не вернется уже никогда. - Хорошо, - Андрей кривит губы, как от зубной боли. Лучше бы она кричала, швыряла в него книгами и блокнотами, огрела сковородкой, разбила кружку о его голову - что угодно, только не эта выдавленная, как жуткий нарыв на безупречной коже, затухающая улыбка. Они сидят молча еще минут десять, а потом Андрей выходит, оставляя ее одну.***
Андрей думает, что ненавидит аэропорты. Дрянной эспрессо в бумажных стаканчиках, толпу людей и шум турбин, грязные окна и безликий кафельный пол. У Андрея до рейса - час. Он не уверен, что ему не мерещится, когда в общей сумятице багажа и лиц замечает небрежно разметанные по плечам змеиные кудри. Марина сама на себя не похожа. Губы накрашены болезненно ярко, вызывая нездоровые ассоциации, от переносицы и вбок разливается бледновато-сизая хмурая синь. Марина пожимает плечами. - Ты же меня провожал. Гребанное дежавю. Только Касаткина сбегала от прошлого - грязного и скользкого, а Кисляк сейчас, возможно, бросает будущее. - Кажется, твоя посадка, - Марина болезненно кривит губы в намеке на дружественную улыбку, но выходит из рук вон плохо. Тогда она просто касается сухими горячими губами его щеки, проводя ладонями по плечам. - Пока. Марина разворачивается и идет в сторону выхода, а Андрей все стоит, словно оглушенный. Он смотрит на нее, оглядывается на стойку регистрации и срывается с места. - Касаткина! Марина смотрит с недоверием, округлив глаза. Беззвучно шевелит губами, выбирая, что сказать. - У тебя свадьба. - К черту.