***
Звон свадебных колоколов казался оглушительным, больно бил по ушам; Рендон улыбался — слабо и совершенно неискренне, — и соврал бы, если б сказал, что даже это не давалось ему с трудом. — Создатель, Рендон! — Стоявший рядом Брайс, напротив, казался самым счастливым в мире человеком; он вдруг засмеялся без видимой на то причины. — Я говорю тебе, говорю тебе и клянусь: эта женщина превратит мою жизнь в ад. Его очевидно влюблённый взгляд остановился на стоящей поодаль невесте; Элеонора была окружена спешившими похвалить её наряд, причёску и церемонию в целом гостями, и, пусть держалась она немного по-мужски и немного скованно, счастье, которым она лучилась, было неподдельно. — Сущий ад, — мечтательно повторил он, невольно вытягиваясь, чтобы разглядеть её за спинами многочисленных гостей; Элеонора оглянулась, словно услышав его слова, и на губах её едва заметно мелькнула хитрая улыбка, а в прекрасном — уж в собственных мыслях Хоу мог это признать, — лице застыло только этим двоим, кажется, понятное лукавство. Влюблённость делала Кусланда, принявшего, подумать только, титул тэйрна Хайевера, совсем безнадёжным дураком. — Искренне сочувствую, — сухо заметил Хоу; на Брайса он не смотрел, по крайней мере, больше не смотрел — всё его внимание и холодный, цепкий, улавливающий каждое движение и каждый взмах руки взгляд были прикованы к Элеоноре. Она выглядела чудесно, хоть и то, как непривычна она к шелкам и платьям, было понятно с первого взгляда. Всякий мужчина, бывавший на войне, смотрел на неё с восхищением и трепетом человека, увидевшего легенду; Хоу украдкой улыбнулся этой мысли — да, кажется, та Волчица, имени которой страшилась каждая орлейская шавка, посмевшая сунуться в море, теперь останется лишь красивой, невообразимо красивой легендой, врезавшейся в его память с чем-то большим, чем восхищение. — Именно поэтому я и не мог на ней не жениться. — Кусланд явно пропустил колкость мимо ушей; посмотрев на Рендона, он по-доброму усмехнулся. — Надеюсь, друг, ты когда-нибудь меня поймёшь. — Когда-нибудь. — Хоу коротко кивнул, неизменно неискренне ему улыбнувшись. Брайс снова рассмеялся; Рендон в ответ промолчал. Как-то почти сочувствующе похлопав его по плечу, Кусланд отошёл, чтобы, пробравшись сквозь обступивших невесту гостей, подкрасться к Элеоноре и, совершенно не стесняясь окружающих, собственнически обхватить её за талию и притянуть к себе. Не сводя с них тяжёлого взгляда, Рендон потянулся к стоящей рядом бутылке вина. Он как никто другой понимал.***
Тишина — сладкая для ушей, — рассеивается, когда Брайс наконец делает свой ход. — Что скажешь на это, Рендон? — Он был явно доволен собой, и Хоу мог его понять: партия шла гладко для Кусланда, и удача ему улыбалась — улыбалась губами Хоу, устало кивавшего в ответ на очередное подтверждение тэйрнова тактического гения. — Скажу, что вы не оставляете мне шансов, милорд, — скучающе; Хоу проигрывал, всегда проигрывал. Стало чем-то вроде традиции, на самом деле, или, скорее, привычки; незаметной, но ставшей обыкновенной для всех привычки. Для всех, кроме одной совершенно, кажется, неспособной обмануться женщины. И когда партия, изнурительная в своей предсказуемости, наконец, подошла к концу, она мгновенно оказалась рядом. — Может, уступишь одну партию мне, дорогой? Элеонора улыбнулась очаровательно; так, что ей казалось невозможным отказать. Брайс перевёл на неё взгляд с любопытством и — наблюдать за ним Хоу было отчего-то почти противно, — очевидной любовью. Ему казалось, что в те пару секунд, в которые они смотрели друг на друга, — значительно постаревшие, с первой сединой, незаметно серебрящей волос, — они выглядели... удивительно молодыми. Рендон отвёл взгляд, — невольно, — когда Брайс протянул руку, чтобы коснуться её лица. — Я, конечно, люблю риск, но не настолько, чтобы осмелиться тебе отказать. — Брайс, посмеиваясь, встал с места и, благовоспитанней, должно быть, чем за всю свою жизнь, приглашающе указал на освободившееся кресло; леди Кусланд наблюдала за ним почти умилённо. — Не сомневаюсь. — Она улыбнулась и чмокнула мужа в щеку, садясь напротив. Когда она наконец посмотрела на Хоу, её лицо окаменело. — Приступим. — Она кивнула и молча расставила фигуры. Снова кивнула, предоставляя Хоу начать. И не произнесла, кажется, ни слова за всю партию. Ход которой изрядно Хоу удивил. То, как блистательно Элеонора владела шахматами, стало очевидно с последовавшими за неторопливым началом ходами; раз за разом она ставила Рендона в тупик, пока тот наконец не начал неизбежно терять фигуры. То, как мастерски она обставляла его, раззадоривало и злило — и каждый раз, поднимая глаза, он видел, как Элеонора над ним смеётся. Совершенно неуловимо, исключительно глазами — точно такими, какими он их когда-то запомнил. В шаге от победы, Элеонора вдруг изменила тактику; пошла глупо, очевидно, выигрышно для него. Она не думая переставляла фигуры; Хоу ловил себя на мысли, что есть её пешек, как по указке, почти унизительно. Шах и мат. — Тебе нет и не было нужды тешить моё самолюбие, Элеонора, — тихо произнёс Рендон, так, чтобы сидящий чуть поодаль изумлённый Брайс ничего не расслышал; взгляд исподлобья был хмурым, почти сердитым. — Для вас, эрл Хоу, я миледи. — Она говорила холодно, так, что жгло слух и это самое самолюбие; он выпрямился в кресле, глядя на нее с неуловимой досадой. — Да и я всего лишь отдаю должное вашим навыкам. Эта ложь отчего-то казалась до боли знакомой. — В конце концов, — она развела руками, лениво улыбаясь, — вы совершенно не оставили мне шансов. Всё понимала. Хоу тоже расплылся в улыбке. Горькой, натянутой, почти нахальной. — Да уж. — Раздавшийся вслед смех его был безрадостен. — Я оказался не так плох, как вы думали, миледи? — Я знала, что вы умны. — Она склонила голову; Хоу показалось, что откровенней, чем сейчас, они до сих пор не говорили. — И, по правде сказать, смею надеяться, что для вас эта победа не была так легка, как мне показалось. Прищур у неё злой, хищный, волчий. — Не сомневайтесь. — Он коротко кивнул, вставая из-за шахматного столика. — И впредь не хочу, — тихо; Элеонора тоже поднялась, всё ещё глядя ему в глаза. — Будьте немного любезней, Хоу. Не все люди в этом замке любят вас так же безропотно и нежно, как мой муж. Она развернулась, молча направляясь к дверям; Брайс скажет что-то про ужин и она, мило улыбнувшись, кивнёт. Тот подзовёт Хоу, и они втроём направятся в обеденную залу. Весь оставшийся вечер Рендон, не пряча улыбки, будет думать, какую ещё его ложь раскусит эта женщина.***
— Рад наконец снова тебя видеть, Хоу. — Брайс, как всегда радушный хозяин, братски распахнул объятья, спеша ему навстречу. — Давненько тебя здесь не было. Что, дела? — Дела, милорд, они самые. — Он вслед за Кусландом прошёл к балкону, с которого тот ещё минуту назад за чем-то весьма увлечённо наблюдал; оказалось, вид открывался на внутренний двор — а вместе с ним и на двух весьма эффектно сражающихся на мечах воинов. Понять, кто есть кто, было сложно; видно было лишь, что один очевидно крупней, зато другой — куда более подвижный и умелый. Рендон не нашёл очевидного преимущества ни у того, ни у другого, хотя поставил бы на изворотливого — в схватках на равных побеждает всегда тот, у кого больший запас терпения, а у готовых брать неповоротливого противника измором его обыкновенно более, чем достаточно. Украдкой Рендон усмехнулся этой мысли — уж ему ли не знать. — Впечатляет, а? — Брайс смотрел на происходящее с почти умилённой улыбкой; Рендон не мог найти этому ни одной объективной причины, хотя, в общем-то, и не старался. — Воины они действительно умелые, если ты об этом. Накал в поединке, тем временем, достиг своего пика; прыткий воин добился своего — движения его оппонента стали чуть заметно, но медленней, а слабые места — очевидней; как по нотам сыгранной развязки долго ждать не пришлось: тот, что покрепче, все же пропустил удар в корпус, потерял равновесие, а когда попытался удержаться на ногах — наткнулся на подножку. Наземь он шлёпнулся весьма комично. Брайс очень внимательно наблюдал за изменениями в лице Хоу, когда вслед за лязгом доспехов до балкона донёсся заливистый женский смех. — Думаю, ты не догадался, что одним из этих воинов была моя дочь. — Кусланд лукаво, но совершенно беззлобно улыбался. — Неплохо, согласись? — Весьма неплохо, учитывая её нежный возраст. — Хоу впервые за долгое время ничуть не врал. Схватка, которую он наблюдал, пусть и не целиком, сумела его впечатлить. Юная леди Кусланд, тем временем, сняла шлем; Хоу даже издалека увидел блеск золотых локонов, волной павших на закованные в сталь плечи — он знал, что уже видел точно такой. Около тридцати лет назад, во время самого кровопролитного сражения в его жизни. — Отец! — Раздался звонкий девичий голос. — Ну что, достойна я держать фамильный меч? — Не то слово. — В уголках глаз — морщинки, так живо говорящие о том, сколь искренне он улыбается. — Я буду горд, когда ты возьмёшь его в руки, Волчонок. О бравом прошлом Кусланды детям никогда не рассказывали, но сами, видно, о нём не забывали. — Волчонок? — Хоу вгляделся в подзывающую близстоящего воина на очередной поединок девушку. Глядя на отточенные, плавные движения, которые демонстрировала девушка, уже без шлема сражаясь с рыжеволосым рыцарем, Хоу усмехался тому, насколько точно это ласковое прозвище описывает брайсову дочь. — Разве не похожа? — Кусланд улыбнулся. — Однажды она ещё покажет клыки, я уверен. Хоу коротко кивнул. Совсем скоро наступит день, когда он лично это проверит.***
Хайевер в огне. Хоу торжествующе улыбался, глядя, как его люди расправляются — жестоко, — со всеми кусландскими прихвостнями. Ни пощады, ни пленных — таков был приказ. И выполнялся он блестяще; в коридорах замка Рендону чудился шум кровавых рек. И этот шум, чего скрывать, бесконечно ласкал его слух. Только крови было много, да вся не та; из всех Кусландов они убили только мальчишку. Остальные скрывались и, к бешенству Хоу, вполне успешно. Кто-то, например, та певичка в Церкви, спрашивал, почему; Хоу, конечно, ей не ответил. Только мысленно, как давно заученную молитву, повторил. Потому что все, чем они владеют и кичатся, им не принадлежит. Потому что вот уже целую вечность он остаётся в чужой тени, в тени тэйрна Кусланда, который не заслужил ни этого титула, ни женщины, которая всю жизнь была с ним рядом, ни того счастья, которое она ему подарила. Он ненавидел Кусландов, и в частности Брайса Кусланда, с того самого дня, когда его отец убил его отца в погоне за властью. В конце концов, восстановить справедливость — это правое дело, верно? Хотя личным это никогда не было, никогда. Хоу не привык сводить счёты — он привык добиваться своего. Когда одно и другое пересекается, это... просто приятное дополнение. И, купая Хайевер в крови, он находил это действо не просто приятным — умиротворяющим. Неужели, думал он, чувствуя, как в груди цветёт невиданная доселе эйфория, это и есть счастье? Клинок вонзается в чьё-то горло, и под звуки смерти Хоу думает, что да. Наверняка. Остатки семейства Кусландов они нашли в кладовке, среди грязи и крыс. — Вот вы и там, где вам и положено быть, — он произносит каждое слово с почти осязаемым удовольствием; Брайс уже в бессознательном состоянии, и лишь Элеонора, с ног до головы выпачканная в крови его людей, смотрит зло, затравленно, но не испуганно. Хищно, так, будто вот-вот разорвёт на куски — по-волчьи. — Когда-то ты была Волчицей, Элеонора. — Он опустил взгляд на её трясущиеся, готовые, кажется, опуститься руки. — Сейчас ты уже никого не способна защитить. — Зато способна перерезать твою лживую глотку, ублюдок! — Она бросилась на него, но он ловко поймал её запястья, останавливая клинок в дюйме от собственной шеи. Он отрицательно качнул головой, с самой мерзкой, должно быть, из улыбок глядя в расширившиеся глаза Элеоноры. Он сжал её руки так, чтобы она выпустила кинжал, но, терпя боль, она не поддалась; Рендон лишь усмехнулся — конечно, не поддалась. Смотря в её перекошенное злобой, изуродованное старостью и залитое кровью лицо, Хоу, повинуясь какому-то мгновенному порыву, потёрся щекой о её руку, замершую в дюйме от его лица. И вцепился ногтями в белую кожу, когда заметил мелькнувшее в её лице неподдельное отвращение. ...Короткий приказ и её, обезвреженную, скрутили уже его люди. — Ох, Элеонора… — Горькая усмешка скользнула на его губах; не любоваться ею, когда в ней, кажется, заново разгорелся былой пыл и былая злоба, было невозможно. Сколь бы лет ни прошло, она всегда была чем-то особенным, и отказать себе в удовольствии этим особенным насладиться Хоу просто не мог. — До чего же ты, при всей своей проницательности, наивная женщина. — Для тебя я всегда была, есть и буду миледи, Хоу. — Она уставилась в пол; голос её звучал хрипло, глухо, а плечи чуть заметно дрожали. — Тэйрной Хайевера, леди Кусланд. Не смей, ничтожество, обращаться ко мне как-то иначе. — О, прости. Думал, то, что я прирезал всю твою семью, даёт мне определённые поблажки. — Холодно, холодно, даже без почти вошедшего в привычку сладкого наслаждения каждым сказанным словом. — Кстати, об этом… Он осмотрелся в кладовой, и здесь, кажется, кроме полумёртвого Брайса больше никого не было. Только подозрительное углубление в полу. — Где. Твоя. Дочь? Смех дрожащей и на глазах бледнеющей — видно, от потери крови, — Элеоноры эхом разнёсся по опустевшему замку. — Ты её не найдёшь. Нет, не найдёшь. Это она тебя найдет, однажды точно найдёт, — ухмыльнулась она, — моя дорогая, милая... Она во много раз лучше, сильнее, чем когда-то была я. — Ты лжёшь. — Рендон пальцами поддел её подбородок и посмотрел в помутившиеся глаза. В них не было ничего, кроме слез. — А впрочем, неважно. — Оцепить замок! Быстро! Они, кажется, ушли этим ходом. Вы, все, давайте следом! — А ты... — Он склонился над Элеонорой так, чтобы видеть её ненависть. — Ты мне нужна. Когда над дымящимся Хайевером встанет солнце, Хоу там уже не будет.***
Стонами полнились подземелья денеримского замка; десятки пленников, до которых ему нет дела, молили о еде, воде, милости и — совсем редко, — свободе. Хоу шёл, не обращая внимания решительно ни на что, к той единственной пленнице, ради которой сюда стоило возвращаться. Она вздрогнула, когда заскрипела-заскрежетала открывающаяся дверь камеры. — Вернулся? — Она была истощена; лицо осунулось, покрылось пятнами, а кровь была всюду — в слипшихся волосах, одежде, под ногтями. — Конечно, вернулся... Она не смотрела на него. Отсутствующе уставилась в стену, совершенно не обращая внимания на его присутствие. — Сегодня мне сообщили, что твоя дочь и её новые друзья сгинули на Глубинных тропах. Элеонора — называть этим именем эту совершенно лишённую сил, на тень похожую женщину было странно, — нашарила обречённым взглядом его силуэт. Он подошёл ближе. — В который раз ты говоришь мне это, Хоу? Что Фергюс погиб, что Элисса умерла, что Брайс давно мёртв и мне незачем... — Буду говорить столько, сколько понадобится. — Он опустился рядом с ней на колени и сжал — как-то жалко и почти умоляюще, — её сухую, морщинистую ладонь в дрожащих пальцах. — Ты должна... должна поесть, демон тебя дери. — Разве ты не хочешь моей смерти, Хоу? Рендон молчал; нет, он не хотел её смерти. Он и сам не знал, чего от нее хотел — злорадство прошло быстро, сладость от свершившейся мести едва ли не быстрей. Власть... радовала совсем не так, как он думал. Логэйн бесконечно требовал, требовал невозможного — покорности баннов, средств на ведение бессмысленной войны, чьего-то признания; Хоу мог предложить ему лишь попытки всё это получить. Как он сам мог себе признаться, весьма отчаянные. — Разве ты не хочешь, чтобы я умерла? Чтобы корчилась в муках под твоим взглядом? Разве нет? Она рассмеялась. Как-то сумасшедше и болезненно; совершенно непохоже... непохоже на себя. — Раз духу не хватает прикончить, дай умереть спокойно. Она смотрела на него в упор — в глазах уже ни гнева, ни злости, только обречённость. — Я не хотел этой судьбы для тебя, Элеонора. — Голос его сел. — Никогда не хотел. Смотрел на него и ненавидел обоих, но не хотел... Он поднёс её запястье к губам и изо всех сил прижался к слабо пульсирующей под кожей жилке. Он чувствовал себя жалко, исповедуясь этой женщине, которую, кажется, когда-то любил; услышав его слова, она будто очнулась — взгляд загорелся чем-то неуловимо знакомым. — Да как ты смеешь! — Она выдернула руку из цепких пальцев и бросилась на него, хватая за грудки. — Ты убил сотни невинных людей, убил всех, кого я любила! Не смей даже прикасаться ко мне! Слезы показались дорожками влаги на запёкшейся крови; Хоу сжал её руки, вцепившиеся в его камзол — руки тонкие, сухие, как ветки, но все ещё необъяснимо сильные. — Я всего лишь восстановил справедливость, Элеонора. — Хоу не дрогнул, не отвёл взгляд. Только костяшки пальцев, впившихся в её запястья, выцвели белым. — Всего лишь взял то, что всегда мне принадлежало. — Ты всего лишь ублюдок, Хоу. — Хватка её ослабла, она закрыла глаза, опустила голову; Хоу думал, что найдёт наслаждение в том, чтобы видеть её такой беспомощной, такой целиком находящейся в его власти, но, возможно, он все-таки не был так плох, как думал сам. — О, ты права, — его глухой, невесёлый смех разнёсся по подземелью, — но я добившийся своего ублюдок. Уходя, он почувствует злой взгляд, сверлящий его спину. Две недели спустя кто-то скажет ему, что она умерла.***
— Твоя мать ползала на коленях и целовала мои сапоги, умоляя сохранить её жизнь. — Хоу лгал. Он столько раз почти верил, что последняя из отпрысков семейства Кусландов наконец-то погибла; "почти" потому, что отчего-то он всегда знал, что эту жалкую лезущую в глаза мошку ему не раздавить. Уверился в этом в тот самый момент, когда десятки посланных за нею убийц не возвратились, чтобы доложить об обратном — и всё лгал, лгал в глаза регенту, его дочери и всем прочим, кто ещё смел в нем усомниться, и сам не верил в то, что говорил. Сейчас он лгал, чтобы уязвить, кольнуть; чтобы увидеть, как в голубых — точно таких же, как те, что знакомы были до боли, — глазах разгорается гнев. Когда красивое лицо исказится горем и ненавистью, взгляд у Кусланд будет злой, хищный, волчий. — Да, да! — Одними губами, неслышно; улыбка, в которой расплывётся Хоу, будет пугающа. — Как же мне тебя не хватало! Хоу взденет кинжалы и азартно ринется в бой, уже зная — в последний раз.