Милый, не дрогнет твоя рука

Углём наметил на левом боку Место, куда стрелять, Чтоб выпустить птицу — мою тоску В пустынную ночь опять. Милый! Не дрогнет твоя рука. И мне недолго терпеть. Вылетит птица — моя тоска, Сядет на ветку и станет петь. Чтоб тот, кто спокоен в своем дому, Раскрывши окно, сказал: «Голос знакомый, а слов не пойму» — И опустил глаза.

За мной пришли молча. Ни слова не сказав. И так все ясно, пора. Настало время казни. Я тоже не проронил ни слова, покидая камеру. Оставляя ее не менее пустой, чем она была до меня, чем она была со мной. С ее каменными стенами, сырыми, как потные тела двух любовников, предававшиеся страсти бессчётные тысячи ночей, не вылезая из постели. Грязные, усталые, покрытые слоем соленой и липкой любви. Довольные, горячие. Стены холодные. Они были со мной, кажется, бессчетно долго. Они были вокруг меня, я в них – изливал свою тоску и слезы. Это было время без тебя, мой милый, оно длилось вечно. Мне не связывают руки. Я принимаю это как высший знак уважения ко мне. Доверие. Наверное, ты приказал не связывать, я уверен, – иначе бы мои руки сковали кандалами. За это я безмерно тебе благодарен, милый, спасибо. За то, что могу сам идти навстречу судьбе. Это последнее, что ты мог мне дать. Мне не страшно. Мне не грустно и не жалко себя. Все эмоции, что бились внутри бурей и вихрем – каждая из них принадлежала тебе. Ты разжег их, ты их и погасишь. Мгновенно, навсегда. Любимый. Я помню, каждый раз что-то обрывалось в легких, и я задыхался лишь оттого, что приближался к тебе, видел издалека. Стоя у стены, я играл с ансамблем, пока ты пировал, праздновал. Флейта дрожала в руках, воздуха не хватало, но и без моих партий музыка звучала тихим фоном твоей жизни. Твоего вечного праздника. Когда губы находили мундштук и осмеливались вдохнуть в него жизнь, чтобы тоненькое тело флейты налилось силой и зазвучало, я закрывал глаза. И представлял, что держу в руках не флейту. Нет. Когда ты обращал на меня внимание, смотрел бесстрастно, словно я лишь часть интерьера, но смотрел, мне казалось, я умру. Ноги пристывали к полу, словно я оказывался по колено в болоте, вязком и гиблом, в луже смолы, вцепившейся черной сталью в мое дрожащее тело. В один вечер я стал твоим слугой. Неожиданно, беспричинно. Мне сказали, что королю нужна прислуга, которая будет не только подносить и подавать, но и развлекать. Именно «развлекать» – передали мне. Я подумал о музыке. Мне необходимо было подойти к тебе. Ближе. От одной лишь мысли об этом меня начинало лихорадить. – Сегодня я останусь голодным? – проговорил ты медленно. Твой богатый бархатными обертонами голос охватил темный зал и растекся внутри моей груди. Тут же раскаленным оловом осел в паху, стек, опаляя грудную клетку и плавя кости. Дышать стало страшно. Поднос дрожал в руках, фарфор начал чуть заметно звенеть. Ты смотрел терпеливо, снисходительно, с интересом. Ждал, играя вином в бокале. Кажется, я тогда не сделал ни шага, но оказался около стола. Составил на него все, что было на подносе. Не помню, как я это делал, что там было. Кажется, я что-то напутал, ты смеялся надо мной. – Может быть, ты тоже желаешь выпить? Мне показалось, что мой разум сыграл наизлейшую шутку, и я слышу несуществующие слова. Я посмотрел на тебя. Так близко. Так… Без короны, без царственных покровов. Но даже так, откинувшись на мягких подушках широкого дивана, ты выглядел безоговорочным владыкой, хозяином жизни, относящимся к ней играючи. Ты всегда играл со своей жизнью, судьбой, так же и чужими жизнями и сердцами. Но я не виню тебя, я люблю тебя именно таким. Я попятился назад, нелепо, испуганно, опустив голову и невнятно отвечая «нет», «премного благодарен, это великая честь, но я не могу ее принять». Ты смеялся. – Тебе не идет скромность, Ландини. Когда ты произнес мое имя впервые, я чуть не потерял сознание. Не смел поднять голову, боялся показать глаза, ставшие влажными от слез. Ты не представляешь, какой восторг вспыхнул в сердце от такого пустяка… ты назвал меня по имени. Обратился ко мне. Тогда я понял, что существую на самом деле, словно до этого момента меня не было вовсе. – Скромность не идет к меди твоих волос, – мягко добавил ты. А я прятал за этой медью свое лицо. И робко спросил, могу ли идти. Ты тут же меня отпустил, и я исчез, чтобы потом обязательно появиться по первому зову. Скоро я исчезну навсегда. А этот мир останется. В нем будешь жить ты. Такой же прекрасный и неприступный, холодный и сладострастный. Пахнущий весной и любовью. Безответной любовью. Ты будешь жить… А я нет. Но для меня в любом случае не может быть жизни после. После тебя, после нас. Без тебя. И мне не страшен лес, в который меня ведут твои стражники. У нас нет площадей, как у людей, где свершаются ярмарки, праздники и казни. У нас есть лес. Он все заберет, все простит. Там широкая, просторная опушка. Там ждешь меня ты, насколько эльфов – чтобы засвидетельствовать итог. Ждет эшафот. Мы едем верхом, я под конвоем. Движемся не спеша. Никто не торопится, все молчат. Никто не смотрит на меня, делая вид, что меня и вовсе нет. Уже нет. Меня видят лишь безликие стволы деревьев, тонкие ветви колючих кустов. Любопытные умные птицы и мелкие звери, остановившиеся на миг, чтобы глянуть эльфов, на потревоживших лесной покой. Осень высосала жизнь из травы и листьев. Высушила цветы, обронившие лепестки с понурых голов. Застелила тропу шершавым ковром. Трандуил, ты моя осень. Осень, пахнущая весной, жизнь, дарящая смерть. Я закрываю глаза, прислушиваясь к лесу. Шелест листьев, голоса птиц, звук шагов, ветер. Улыбаюсь, вдыхая полной грудью воздух, полный сладковатого запаха пожухлой листвы и сырой земли. Мир так прекрасен за секунду до смерти. Вдруг понимаешь, как любишь его, как он любит тебя. Любит. Мир. Не ты. Ты не любишь меня. Но это ничего. Ничего страшного, милый. – Я не позволю тебе так просто уйти, – сказал ты однажды, когда я принес ужин. Это было на третий месяц моей службы. На шестьдесят четвертый день. Я почти научился дышать в твоем присутствии. Почти научился мыслить и понимать, что происходит. Все было как в тумане. На этот раз ты меня не отпустил. – Сыграй мне. Ведь ты музыкант. Правильно. Ведь я должен не просто обслуживать, но и развлекать. Во мне тогда вспыхнула пылкая благодарность за то, что ты дал мне времени привыкнуть. Видит Манве, я не смог бы выдавить ни ноты из бедного инструмента буквально неделю назад. Флейта была при себе. Ты не захотел, чтобы я играл стоя. Мне пришлось сесть в кресло напротив. Ты настоял, чтобы я выпил вина. – Ты слишком волнуешься. Я хочу насладиться игрой, а не расстраиваться испорченной твоими волнениями музыкой. Выпей, так приятнее музицировать. Разве я не прав? – Вы правы, – сказал я, хоть почти никогда не пил. Но нельзя было отказаться. Вино растеклось сладким соком, вдруг овладев каждым моим нервом и обострив все чувства. Блики на твоих волосах стали ярче, тени на щеках резче. Глаза глубже, заиграли смеющимися искрами. Губы сделались алыми, манящими, растянулись в улыбке. При этом вино одарило тело тяжестью и ленью. Я сел удобнее, подогнув щиколотку левой ноги под колено правой. Я всегда так сижу, когда играю и никто не смотрит. Никогда бы не подумал, что когда-нибудь буду играть так перед тобой. Словно сижу на скамье, сколоченной из пары бревен, возле реки. Раннее утро. Солнце неторопливо, бережно прогревает замерший за ночь мир. В прозрачной воде видна быстрая рыба. Свежий воздух холодит легкие, пьянит первозданной чистотой… Тогда солнцем для меня был ты. И рекой и воздухом. Я достал флейту из кармана штанов. – Так это была флейта? – тихо удивился ты, словно пошутив. Тогда не понял… но когда наконец осознал, над чем ты посмеялся, чуть не сгорел со стыда у себя в спальне. Но это случилось потом. А тогда я приложил мундштук к губам и заиграл легко, не боясь, не переживая.Ты вдруг стал частью меня, как и музыка, которую я выдыхал через флейту. Мое дыхание, мой выдох, мои слова. Я говорил о любви. Каждая нотка вибрировала и трепетала в полумраке твоей опочивальни. – Красиво, – сказал ты просто, немного мечтательно глядя сквозь меня, куда-то в темноту. И потом отпустил. Сейчас меня никто не отпустит. А я никуда не убегу. Некуда и незачем. Вокруг деревья, вставшие стеной, как будто каменной. Эльфы – с лицами такими же каменными, неживыми. Они не любят смотреть на смерть, тем более на смерть своего собрата, хоть я и стал им в одночасье чужим. Сразу после того, как меня признали изменником. Это неважно. Самое главное – здесь ты, мой любимый. Гордый, как всегда, непреклонный, чужой. Сидишь на троне. Даже здесь, в лесу – трон. В этом весь ты. Почему без вина? Конечно, потом ты обязательно выпьешь. Много, пока не забудешься сном. Странно видеть тебя сейчас без бокала. Мне так бы хотелось выпить с тобой в последний раз. Поцеловать в губы, с привкусом ягод. В твоих волосах рябина, алые капли застыли, словно кровь, в серебряных волосах. Моя кровь? Сейчас полночь, но под сенью густых крон, которые столь велики и широки, что не пропускают лунный свет, кажется, что время остановилось. Снова. Его не существует, когда тебя нет рядом. Оно замирает, когда ты есть. Такова моя судьба – безвременье. Твой взгляд пронзает меня и эта боль сладка. Ты смотришь на меня, видишь меня, словно касаешься. Прикасаешься ко мне как тогда, помнишь? Однажды ты не дал мне уйти даже после того, как я исполнил тебе импровизацию, бежавшую из моей груди надломанным минором. Сладко-горьким, с привкусом надежды, но с чувством обреченности и тенью вины. – Мне нравится, как легко ты держишь флейту,– молвили твои губы безмятежно. – Как чуть ли не касаешься ее губами… кажется, что хочешь поцеловать, мечтаешь об одном невинном поцелуе, но не решаешься. Тогда я подумал, что разоблачен. Ведь так оно и было. Мне всегда казалось, что это твои губы в миллиметре от моих, а не флейта. И да, я мечтал, и горел желанием приникнуть к ним бесстыдно и надолго. Хотел поцеловать – тебя! – Подойди ко мне, – сказал ты, коротко поманив рукой. В руке был бокал. Я подошел, сел рядом. Мне казалось, что от тебя веет жаром, будто ты есть огонь. Жаркий, неумолимый. Поглощающий, беспощадный. Тогда ты меня не пожалел. Долго жалел до этого, и в одну ночь решил взять все, что можно было. С меня. У меня ничего не было, кроме моих чувств и жизни. Ты забрал. – Ты думаешь, тебя просто так назначили моим слугой, Ландини? – ты постоянно называл мое имя. Я привык. Но все равно каждый раз это был словно поцелуй в душу. Никто не произносил мое имя, как ты. Я промямлил что-то про волю короля, мою маленькую роль и долг исполнять любые приказы. Но воля короля не нуждается в толковании. Ты улыбнулся – устало, снисходительно. Посмотрел с интересом. Ты играл. Пресытившись всеми играми, искал новые. Я был новым. И я это знал, я не настолько глуп, чтобы верить в сказки. Но все равно любил и люблю. Мышь не разлюбит сыр из-за того, что он в мышеловке. И не разлюбит сыр, даже когда ловушка перекусит ей хребет. Никогда. Я попал в мышеловку, она захлопнулась, и я здесь. На эшафоте. – Ландини Алесарион, ты обвиняешься в покушении на жизнь короля Лихолесья! На жизнь своего владыки Трандуила, на вечную верность которому присягал. Ты был пойман на месте преступления и признан виновным. Ландини. Ты приговариваешься к смертной казни. Есть ли у тебя последнее слово? Я знаю, глашатай впервые участвует в подобном. Эльфов не за что казнить, такое случается крайне редко. И вот случилось. Это не как у людей, у которых казнь – праздник. Они вмиг загораются кровожадностью, алчностью, орут и норовят сами изувечить обвиняемого. Тычут пальцами, кидают объедки, камни, плюются. И им все равно, виновен ли он, они готовы сами разорвать его на кусочки, если позволить. Они приходят домой и еще месяц обсуждают чужую смерть как нечто важное, уникальное и интересное, произошедшее в их жизни. У нас не так. И на месте казни нас немного (будет меньше). Стража, палач и ты, моя любовь. Смотришь на меня, ждешь. Последнее слово. Что же я могу сказать? Я хочу слишком много! Прямо сейчас я бы не просто говорил… я бы кричал! Я хочу кричать. Все ждут. Никто не торопится. На меня смотришь только ты, другие не хотят видеть. Они опустили глаза. Мне отрубят голову остро заточенным клинком. Недолго терпеть. Просто встать на колени. Перед тобой в последний раз. И все. И все. Почти не больно. – Я хочу сыграть на своей флейте. Пожалуйста. Я слишком многое хочу сказать. Это невозможно уместить в слова. На это слов нет. Я прошу, глядя в твои глаза. Я умоляю. С собой у меня нет флейты, ее отняли, как и все прочее. Наверняка сейчас откажут и в этом. Но ты киваешь, и мне подают инструмент. – Мне нравится наблюдать, как ты играешь, – сказал ты в ту ночь. Я сидел рядом и не находил себе места. В твоих глазах заблистал азарт. Взглянув в них, тогда я понял, что не уйду так просто. Но не мог и осмелиться предположить… Это мои самые сладкие, яркие и дорогие воспоминания за всю жизнь. – Я хочу, чтобы ты исполнил кое-что на другом инструменте, но похожем. Он такой же нежный… у тебя получится. Произведение называется фелатио, – сказал ты и широко улыбнулся. Я не понял, о чем ты. Испугался, но тебя это еще больше развеселило. Потом рассудок вернулся ко мне. Я осознал, чего ты желаешь. Голова закружилась, я сжался, как камень – маленький тяжелый камушек, который вот-вот полетит вниз с вершины горы. Я зажмурился. Но не упал, было рано падать. Ты сидел и смотрел на меня. Пил вино. Я молча встал и взял твой бокал. Позволил себе эту вольность. Ты не возражал. Я не знал, с чего начать. Было страшно и трепетно, от желания захватывало дух. Что там, на этой вершине прекрасной ледяной горы? На манящей, далекой, недоступной, поднебесной вершине... Можно добраться, а потом хоть камнем вниз, разбиться. Потом все равно. Фелатио… Мне встать перед тобой на колени? Ты ждал, чуть ли не смеясь, с удовольствием наблюдал мое смятение. На тебе был лишь халат, под ним - ничего. Ты обычно одевался так вечерами, и эта мысль не давала мне покоя каждый раз, когда я приносил тебе ужин, а теперь и вовсе сводила с ума. Там, под нежным шелком - ты! Настоящий, подлинный. Твое тело, твоя кожа, твое сердце... Я встал, хотел покорно опуститься на колени. Но ты притянул меня к себе и поцеловал. Коснулся губами моих губ, разбив вдребезги то, что все это время дрожало во мне до боли в груди и паху. Дрожало, держало, говорило о разуме… о разуме! Оно разбилось, оглушило звоном и резануло болью. Я беззвучно взвыл, застонал. И впился в твои губы голодно и жадно, как дикий зверь, как пес. Ты поддался. Ты был сладок, слаще чем я мог себе представить. Мое тело тогда представилось мне собранным из нитей, из тонких упругих струн. Каждая из этих струн натянулась, готовая вот-вот порваться, и все они стремились к тебе, оплетая, вбирая, желая сделаться единым существом. Тогда я целовался впервые, но не думал об этом. Ты сидел подо мной, опрокинувшись на подушки, и отвечал, гладил меня руками. Я крепко сжимал тебя, тянул за волосы, собрав их в кулак. Я всегда мечтал прикоснуться к ним, вдохнуть их запах. Но тогда – крепко сжал. Тебе нравилось. Я был уверен, что ты не дашь мне сделать ничего, что могло бы быть тебе неугодно. Наверное, я делал все правильно. Ты стонал. Этот звук обжигал низ живота, жег и тянул и без того ноющую плоть. Изнывающую, истекающую. Желание граничило с болью, но мне было все равно. Я жадно изучал губами твое тело. По щекам текли слезы восторга. Я никогда не думал, что так может быть – но так было. Твое дыхание заполнило всего меня. Твой голос звучал во мне и был мной. Самая прекрасная музыка. Самая! Сейчас бы услышать ее еще раз. Сейчас. В этом лесу. В полумраке. Стоя на эшафоте. Я закрываю глаза и выдыхаю во флейту свой стон, полный любви, боли и отчаяния. Тонкое деревянное тело вибрирует, оживает и кричит, выпуская эмоции на волю. ...Ты громко вскрикнул. Я испугался, что сделал больно. Но то был крик наслаждения. Рукой в холодных кольцах ты клонил меня книзу. Миг – и мои губы неуверенно, но настойчиво целовали обвитый венами ствол, а рука сжимала его. – Играй… играй… – шептал ты, извиваясь подо мной, вспотевший, растрепанный, нагой. Мне казалось, я упаду в обморок от собственных чувств и боли в паху... Как же мне хотелось тебя всего! Я лизал твои яички, тянул язык ниже, к темной ложбинке. Ты раскрывался мне, как цветок, и был столь же прекрасен. Раскинул ноги, позволяя все. И мне хотелось – все. – А ты? Глупец. Сними штаны… Ты снова посмеялся надо мной, но слова было неважны. Я быстро скинул с себя одежду и торопливо прильнул к тебе всем горячим и трепещущим телом. Это был пик блаженства – касаться кожей твоей кожи. Струны, из которых состояло тело, миллионы тонких нитей вырвались из меня и устремились к тебе. Они вросли через поры, соединившись с твоим существом, мы стали одним целым, немыслимым созданием о двух спинах. Мне казалось, я никогда и ни за что не отпущу тебя. Никогда. У нас было одно на двоих сердце, бившееся оглушительно, быстро. Одно на двоих дыхание, шумное, сладострастное, перемешанное со стонами и шепотом. Одно тело с оголенными нервами, жалящими изнутри от легчайшего прикосновения. Ты тоже тогда это чувствовал? Ведь это было же, это было! Мой член терся об твое бедро. Ты гладил мою спину, царапая. Я перебирал пальцами по упругой плоти, по яичкам, наслаждаясь необыкновенными новыми ощущениями. Сжимал легонько, как флейту, да. В самом деле похоже. – Встать на колени все же придется… Ты надавил мне на затылок, отправляя вниз – не сильно, но внятно. Я взял в рот так глубоко, как мог. Одной рукой гладил себя, а второй сжимал корень твоего члена. Мял ниже, куда доставали пальцы, и почти случайно, неосознанно, проник в тебя мизинцем. Ты был мягкий, палец вошел в тебя сразу. От мысли, что я могу это сделать, я чуть было не излился сам, но тут же убрал руку от собственного члена. Это не должно было закончиться быстро. И я должен был ласкать тебя как можно лучше. Ты стонал громко, надрывно. Я целовал нежную округлость головки и почти грубо массировал твой тайный вход. «Да», ты шептал «да», выдыхал, и это дурманило сильнее всяких вин. Я осмелился проникнуть глубже. Там оказалось влажно от моей слюны, податливо и горячо… Мои пальцы до сих пор это помнят. – Глубже, – простонал ты, нетерпеливо теребя мои волосы. И я сделал, застывая от ошеломляюще новых ощущений. Глубоко. Там гладко и мягко. Я застонал протяжно, уткнувшись лбом в твой живот, вдыхая запах твоего тела. Левая рука продолжила игру на твоем инструменте, ведомая не мною, а какими-то глубинными инстинктами. Пальцы правой оглаживали стенки твоего нутра. Голова так кружилась, что я не мог ни целовать, ни смотреть на тебя. – Нащупай… там есть… – проговорил ты, испытывая такое наслаждение, что оно не давало связно говорить. Но я понял, я нашел. Ты прогнулся в спине дугой, почти закричал, дыхание сбилось. Не думал, что и тебе бывает трудно дышать. А вот я дышал в тот момент. Дышал как никогда, словно до этого никогда не смел, и вдруг… воздух. Мой воздух это ты. Твои вздохи и стоны. Я гладил внутри, постоянно задевая ту самую точку, от которой ты так взорвался. Чувствовал, как от нее передается пульсирующее волнение по всему твоему естеству. Страстному, распаленному. Ты весь взмок, я тоже. Волосы прилипли к плечам. Мышцы напряглись, прорисовались четко – благородный сильный рельеф воина. Мне страшно захотелось тебя поцеловать. И я привстал, накрыл твой распахнутый рот поцелуем. Ты ответил жадно и страстно, поддаваясь навстречу моим движениям всем телом. Я сжал ладонью оба наших члена, крепко прижав их друг к другу. Целовал тебя так, как можно целовать только любимого. Каждый поцелуй – первый и последний. Отчаянно сладкий, робкий и настойчивый, невинный и искушенный. Было все. Противоречивое, но естественное и откровенное. Пальцы продолжали массировать нутро. Мне казалось, я сам ощущаю эти прикосновения, чувствую то, что чувствуешь ты. И сметающий сознание вихрь экстаза взмыл вместе с нашими телами к пику наслаждения одновременно. Ударил изнутри струей, вырвался наружу. Наше семя слилось воедино, осыпало жемчужными каплями кожу. Стон разлился согласным блаженным выдохом. Мы оба упали на простыни, не желая двигаться или говорить. Долго лежали. Долго. Пока дыхание не затихло, сердце не успокоилось и тела не остыли. Я гладил твои волосы, вдыхал их запах. Они пахли деревом и свежей листвой… Я улыбнулся. Опустил руки. Отдал флейту. Все молчали. Никто не хотел на меня смотреть, но всем пришлось слушать. Стало еще тяжелее. Кто-то плакал. Отчего? Для всех я стал изменником, предателем. Я предал сам себя, согласившись принять эту роль. Меня поставили на колени, я положил голову на плаху. Волосы убрали в сторону, оголяя шею. Я посмотрел на землю. Земля не примет мое тело. Что же тогда? Его должны сжечь. А пепел? По ветру? По этому самому воздуху? Вдруг стало страшно. Я резко встал – палач даже не успел занести меч для удара. – Я хочу… хочу еще раз посмотреть на тебя. Не хочу, чтобы последнее, что я видел, была эта земля с безжизненной листвой. Нет. Хочу, чтобы в моей душе навечно отпечатался твой образ. Я смотрю на тебя. Мне не мешают. По щекам текут слезы. Ты ведь знаешь, как я хочу жить, милый. Ты безмятежен. Смотришь холодно, равнодушно. Пускай. Ты все равно прекрасен. Я не смел рассчитывать ни на крупицу твоих чувств. И сам виноват в том, что оказался на суде. Мне нужно было уйти раньше. Нас застали. Ты спал. Я уже проснулся и никак не мог уйти, не мог наглядеться на тебя. И тут вошли твои слуги. Меня не должно было быть в твоей спальне. Единственно возможное объяснение – я проник туда тайно, обманув охрану и замки. Проник в твою спальню, чтобы… убить? Ты открыл глаза – и не узнал меня. Обвинил в нападении, не раздумывая ни секунды. Иначе получалось, что мы провели вместе ночь. Король и флейтист. Невозможно. Твои холодные глаза. Бездонные, красивые – последнее, что я вижу. Я опускаю веки и больше никогда их не разомкну. Послушно кладу голову на плаху. Палач снова поправляет волосы. Какое до них сейчас дело? Не дрогнет твоя рука. Не дрогнет. Не ты наносишь удар, но даешь сигнал. Еле заметное движение пальцами. Я не вижу, но, кажется, чувствую его. Как будто внутри. Ты навечно внутри – единственное, что там есть.