Любовь к тебе вошла мне в плоть и в кровь

Покупая палимпсест* в дешёвом антикварном магазинчике, больше похожем на лавку старьёвщика, доктор Уотсон думал прежде всего о сафьяновом несессере, который сейчас покрывался пылью, стоя за диваном, но в любой момент мог быть вынут оттуда. И, открыв его, Шерлок Холмс достанет шприц, закрепит на нём иглу и вколет себе очередную порцию морфия. Впрочем, возможно, и кокаина. Такая перспектива удручала Уотсона. Видеть человека столь выдающегося ума в плачевном состоянии, наступавшем после приема известных средств, было весьма тягостно, о чём доктор неоднократно говорил Холмсу, но эффекта это не возымело. Следовало найти иные варианты повлиять на друга. И, поскольку доктор Уотсон даже ради него не мог совершить преступление, которое идеально отвлекло бы Холмса от пагубной привычки, приходилось искать другие способы. Уотсон живо интересовался концертами и уже дважды составил Холмсу компанию, раздобыл редкую пьесу для скрипки, а вот теперь его осенило, что можно попытаться обратиться и к другому увлечению друга. Чтобы разбирать затертые буквы, требуется сосредоточиться, а значит, несессер продолжит пылиться на своём месте. Доктор очень на это надеялся. К счастью, его уловка сработала. Холмс с удовольствием принял маленький подарок и уселся к окну, чтобы лучше видеть полустертые значки. Уотсон устроился на диване с книгой, не без удовольствия поглядывая на своего друга, сосредоточенно всматривавшегося в иероглифы. Удивительно, что человек, так горячо настаивавший на чистоте своего разума, считающий, что нужно избавляться от лишних знаний, с наслаждением оставлял в этом разуме место мёртвому языку. Тем не менее, когда Холмс вспоминал об этом своем увлечении, то отдавался ему со всей страстью. И можно было не опасаться, что он заметит слишком частые взгляды, которые Уотсон бросал на его лицо, очерченное льющимся из окна светом. Лицо острое, угловатое и резкое, за которым хочется наблюдать вновь и вновь. Уотсон едва ли смог бы объяснить, чем его пленяли откровенно мужские черты внешности Холмса, но не мог не отдавать себе отчета, что это увлечение сильнее дружеского, слишком трепетное. Впрочем, удерживать себя в рамках приличий настолько, чтобы никто ничего не заметил, Уотсон был в состоянии. Так что он не забывал время от времени прочитывать несколько строк и даже перелистнул пару страниц за те полчаса, что прошли в их спокойном уединении. Он как раз пытался освоить очередной абзац, когда Холмс воскликнул: — Я его знаю! — Что?.. Холмс встряхнул папирус и сказал: — Я разобрал ещё не все слова, но порядок и количество — это точно оно. Вы принесли список довольно известного среди ценителей Египта цикла стихотворений, названного «Силой любви». Они даже были художественно переведены, и я могу вам процитировать. — Конечно, с удовольствием послушаю вас, друг мой, — ответил Уотсон, и Холмс неожиданно смутился — возможно, на одну секунду, но друг успел заметить его замешательство и удивиться. Тем не менее, тот встряхнул головой и поднялся. — Сейчас, минутку. Он медленно, почти мечтательно улыбнулся и принялся читать глубоким, выразительным голосом, лучше всякого декламатора вкладывая подходящие по смыслу интонации в безыскусные слова: Любовь к тебе вошла мне в плоть и в кровь** И с ними, как вино с водой, смешалась, Как с пряною приправой — померанец Иль с молоком — душистый мёд. Холмс смотрел в глаза Уотсона, и тому чудилось, будто в этот момент возникало нечто невозможное, немыслимое. Черты Холмса казались сейчас смягчившимися, он как будто был нежен. Стоило ему произнести: «О, поспеши к Сестре своей», — Уотсон вздрогнул от неуместности применения к ним этих слов, написанных женщиной мужчине, но снова был заворожен финалом: О, поспеши к Сестре своей, Как на ристалище — летящий конь, Как бык, Стремглав бегущий к яслям. Твоя любовь — небесный дар, Огонь, воспламеняющий солому, Добычу бьющий с лету ловчий сокол. Когда Холмс замолчал, и они продолжили смотреть друг на друга без слов, Уотсона бросило в жар, а потом сразу в холод. Казалось, само мгновение повелевало им шагнуть навстречу друг другу, но именно в этот момент раздался до боли неуместный стук дверного молотка. Пришел клиент с интереснейшим случаем: его невеста пропала вместе со всем семейством, и даже дом их в одночасье оказался нежилым. Дело было записано Уотсоном как «История отчаянного рыбака» и надолго избавило его от беспокойства по поводу морфия. Но куда дольше оно заставило грустить об утраченном мгновении удивительной, невероятной нежности, вернуть которую оказалось не так просто. ______ * Палимпсест — рукопись на пергаменте (реже папирусе) поверх смытого или соскобленного текста. ** В переводе Анны Ахматовой и Веры Потаповой