Комната вне стен

Сильная душа хочет сохранить единственное воплощение. Где нет огня, там нет тепла, где нет тепла, там нет и страсти грешной. Без страсти грешной нет людей, а без людей и смысла. Нет ни огня, ни страсти, ни греха. Пойманный в стены своей страсти. Неприкаянный, запертый в собственной бесконечности. То ли ад, то ли воплощение душевных мечтаний, юноша загнанный в комнату вечного ожидания. Проклятье за совершенство, воплощенное в изъянах внешности, собранное по крупицам в неосторожных чертах и идеальных пропорциях. В теле, таящем грацию и безумие движений. Помещение, знакомое по многим причинам, полное воспоминаний и эмоций. Эмоций, угасших в бессмертном воплощении канувшей безупречности. Что для всех зеркала, для него — окно. Что для мира музыка, для него — тишина. Он может днями неподвижно сидеть на диване у окна, в которое не смотрит никогда, и гипнотизировать пустоту. Думает ли он, способен ли он на это, существует ли он вообще. Ему самому не известны ответы. Звенящая тишина — самое громкое, что он слышит. И день за днем ни одна живая душа не видит его, как и он сам себя. Но у всех правил есть исключения. И у его есть. Есть мальчишка. Парень, который приходит в зал и садится на тот самый диван, где сидит Ким Чонин, та самая неприкаянная душа, потерявшая время, как единицу измерения. Диван большой, но паренек садится так, чтобы не задеть пустое отражение. Достаточно близко, чтобы казалось, что его можно коснуться. Парень может часами пялиться в зеркало и следить за Чонином, который так же смотрит в ответ. Чонин вроде есть, а вроде и нет. И их молчаливое знакомство проходит именно так, в изучении друг друга. В абсолютной тишине и без посторонних, без движения. Чонин не знает, сколько дней они так «знакомы», но тяжело скрипящей памятью он помнит, что такое числительные, и как их использовать. Получалось, что он видел мальчика 17 раз. Он помнит каждую их встречу, хоть все они и проходят до мурашек идентично. Будто этот мальчишка тоже попал в воронку бесконечности. Но это не так. И мурашки действительно были. Что-то в застывшем сознании и теле шевелилось при виде человека, который тоже видел. Он появился стихийно, прячась с камерой. Он был весь на взводе, глаза судорожно бегали от волнения, легкая испарина на висках, взъерошенные короткие темные волосы, самая обычная одежда: рубашка и джинсы. Такая мода была знакома Чонину. Комплект пережил много поколений модных веяний и бесспорно победил. Чонин редко обращал внимание на присутствующих, но такие действия были непривычными, стоящими внимания того, кто и скуки-то не чувствует. Но все закончилось едва ли не быстрее, чем началось. Юноша сразу заметил, что в помещении он не один. Естественно, увидев человека в зеркале, взгляд метнулся к дивану, где предположительно находился тот, чье уединение нарушили, но. Сердце ощутимо пропустило удар. Взгляд не выцепил никого на диване. Большие глаза вновь обратились к отражению, где по-прежнему сидел человек, который смотрел в ответ. Задохнувшись от чувств, парень поспешил исчезнуть. Совсем скоро мальчишка вернулся. Одежда немного отличалась, но камера все так же была с ним. Пугливо, нервно, осторожно он втек в зал, по-воровски озираясь. В груди сперло, как при астме: не вдохнуть, не выдохнуть. Он жадно хватал воздух, но тот не проникал в легкие. Еще бы, не каждый день выясняешь, что, возможно, не все дома. Он мягко прикрыл за собой дверь и так и замер, опершись на нее. Человек сидел на диване, но не в зале. В прошлый раз Кёнсу, начинающий фотограф, не успел адекватно оценить ситуацию. Но возможность аналогичной комнаты разбивалась о собственное отражение. В этот раз на его появление никак не отреагировали. Кёнсу несмело осмотрел незнакомца. В животе потянуло от чувства близости к потустороннему. Иначе это он объяснить пока не мог. Дрожащими пальцами юноша снял затвор и прицелился, но. Объектив любезно обрисовал ему пустое помещение. Холодок пробрал до самых костей, но что-то внутри не угасало. Не чувствуя ног, юноша добрался до дивана. Он сел на упругий белый ворс и пропал. Теперь чужое отражение полностью было поглощено посторонним. Кёнсу затравленно ежился под проникновенным прямым взглядом, но свой не отводил: он старательно вглядывался в каждую черту, каждую деталь в незнакомце. Впрочем, он вызывал в молодом человеке смешанные чувства. С одной стороны хотелось с воплем рвануть в окно, с другой — образ человека напротив кружил голову своей сюрреалистичностью. Красота, сложенная из неправильных сочетаний, огонь, горящий во льдах непоколебимости и безэмоциональности. Настоящая дикая страсть, таящаяся где-то в глубине матового блеска этих угасших глаз. Кёнсу почти не дышал, впитывая образ непривычного воплощения совершенства. Темнело, свет с улицы уже не мог помочь. Кёнсу знатно обмерз, но все же до последнего смотрел. Разъяренная трель телефонного звонка в конце концов тонко намекнула ему, что пора. Образ человека, зависшего в пространстве, как отпечаток времени, пойманный фотографом в момент яркой повседневности, осевшей в душе теплом. Четкие черты привлекательного лица, простая одежда, в которой угадывается набор для неофициальной тренировки, и расслабленная поза потерянного в своем мире человека заставляли морально гаснуть, но все же вызывали непреодолимое желание вновь прочувствовать волнение от щемящей печали в груди с примесью благоговейного трепета перед неизвестностью. И перед незнакомцем. Если бы Кёнсу умел рисовать, он бы неотрывно торчал в пустом зале, заполняя альбомы сотнями однотипных эскизов в попытке поймать невесомую эйфорию собственных мыслей, цепляющихся за множество деталей разного образа в одном исполнении, стоило лишь наложить новый штрих на готовую часть. Но увы. Если бы Кёнсу был поэтом, он бы бился о стены в приступах душащего эмоциями вдохновения, корябая тонкие листы тетрадей мелким почерком до странного шуршания страниц, стремясь к безмерной грации в неподвижности и изяществу в пустоте на выразительном лице. Но и тут не его. Увы, Кёнсу - фотограф. Его камера бессильна перед стеной реальности, он не может запечатлеть ею то, что старательно впитывает глазами по той же самой причине. До Кёнсу все еще не был уверен в том, сошел ли он с ума или мир не дошел до него. Он никогда не видел, чтобы в положении мистического отражения что-либо менялось, не считая поворотов головы и внимательных глаз, которые обращались к юному фотографу, стоило тому появиться. Теперь его не игнорировали, напротив, в пустом лице, он готов был клясться, был интерес. После знакомства с обитателем зеркала Кёнсу был уверен, что готов ко всему, частенько продумывая странные ситуации с разной нечистью. Но все же все всегда не так. Когда танцевальный зал наконец ожил, наполнившись студентами, музыкой и разговорами, кое-что изменилось. Кай лежал на боку, подобрав коленки к груди, неловко уместив руки где-то между, уткнувшись носом в холодные пальцы, щекоча их едва различимым дыханием, и упершись лбом в мягкую обивку жесткого дивана. Кай. Так некогда звали Ким Чонина. Сценическое имя. Ослепительное в своей темноте воплощение его греха. То, ради чего он жил и . . . Нет в мире больше ничего. Нет времени, музыки, движения. Он сам себя проклял, сам себя наказал. Тело давно остыло, страсть уже угасла, разум замер. Стук*. Что-то неминуемо рушится в этой вселенной. И сильная душа поддается слабости человеческих желаний, теряя греховную силу. Демон становится новорожденным, пустая комната становится пустой, а зеркала всего лишь зеркала. До Кёнсу всего лишь разбудил умершую душу, потеряв кусочек своей**. Но есть в мире то, что просто стоит видеть, молча внимая. Последний танец, смытый темнотой, но влитый в сердце трепетной тоской и душащим восторгом немых оваций и музыкой ночи. (*) - Кёнсу постучал по зеркалу ... (**) - это не мистический ритуал, это дань прекрасному, когда душа остается там, где ей хорошо.