Насколько коротко?

Лезвия филировочных ножниц негромко клацают прямо над аккуратным ухом клиентки, и она едва уловимо морщится, совсем немного, кривит только уголки ненакрашенных губ, но уже уверен: не нравится. Ни форма стрижки, ни цвет, ни, собственно, сами ножницы, которые я демонстративно извлёк из давно отдавшего концы стерилизатора. Не нравятся ни вышарканные, со сколотыми углами некогда светлые плитки напольного покрытия, ни видавшая виды раковина с явно заметным слоем известкового налёта на жестяном дне. Даже вешалка и та не подошла, поэтому пальто клиентки аккуратно свёрнуто и занимает полкушетки. Но пусть, я не против; администратор, скучающий за стойкой, и по совместительству хозяйка этой маленькой дыры, не тянущей даже на звание приличной парикмахерской, тоже. Да и клиентов на ближайшие час-полтора не записано, так что… Взглядом мазнув по зеркалу и опомнившись, натягиваю на лицо дежурную улыбку, которая под конец смены и вовсе, кажется, срастается с окаменевшими скулами, держится до самой съёмной однушки и только там, за добротной, ещё войлоком обитой для лучшей шумоизоляции дверью, отпускает. Выдыхаю как можно незаметнее и, не сдержавшись, быстрым движением кисти откидываю приставшую к носу прядь назад. Выбилась, зараза. Как ни заплетай, всё равно выберется, гадина, и непременно будет щекотать ноздри и лезть в рот. Магия, не иначе, учитывая, что длину моих собственных волос давно уже нельзя классифицировать как среднюю. Тёмные, прямые. Пожалуй, мой единственный фетиш. Даже мимолётная мысль заставляет едва уловимо вздрогнуть. Спешно сглотнув, возвращаюсь к волосам клиентки и, ловко перехватив баллон лака с узкой полки, придаю стрижке окончательный вид. А когда заканчиваю, женщина только сухо кивает, придирчиво рассматривает причёску и, коснувшись ноготками затылка, рывком поднимается из кресла. Расплачивается, натягивает пальто и, развернувшись на каблуках, распахивает входную дверь. Ворвавшийся в комнатушку морозный воздух живо забирается под мою футболку и холодит кожу. Дёргаюсь и вместе с тем, как обрывается звон дешёвого дверного колокольчика, явственно понимаю: больше не придёт. Не придёт, даже если живёт в соседнем подъезде или прямо над нами. Не придёт из-за пресловутого напольного покрытия, раковины и потому, что мастер мужчина, а не пергидрольная размалёванная стерва. Такие, как эта дамочка, явно с презрением относятся к "педикам", выбравшим женскую профессию. И если бы хоть трогало немного, отнюдь. Скидываю косу с плеча и берусь за порядком растрёпанную щётку, чтобы собрать рассыпанные вокруг кресла волосы. Пережжённые краской и окончательно загубленные укладочными средствами, они не представляют для меня никакого интереса и поэтому совершенно точно отправляются в совок, а после – в печь. – Давай, Жень, заканчивай, и перерыв на кофе. Киваю Кате, девчонке-администраторше, салон которой, по собственному признанию, подарил один из почти бывших любовников, и принимаюсь за инструменты. Хотя бы спиртовой салфеткой протереть, пока закипает пластиковый, некогда белый чайник. На улице что-то с грохотом валится с крыши, и я инстинктивно оборачиваюсь к окну. Темнеет. *** Холодает совершенно неожиданно и как-то слишком уж для позднего марта. Приходится захлопнуть форточку, потому что ветрище поднимается такой, что порыв, заглянувший в помещение, продирает до костей. Смеркается, но ещё не чёрным – холодным синим заливает, и кажется, чем темнее, тем ниже падает отметка на стареньком ртутном градуснике. Не по себе. Рывком застёгиваю молнию до подбородка и убираю волосы под толстовку. Катя негромко переругивается с кем-то в подсобке. Мельком увидел, как заперлась там, размахивая новеньким белым смартфоном, когда прибирал за очередным клиентом, и по всему выходит, что мне самому совершенно нечем заняться. Инструменты в порядке, к плитке не прилипло ни единого волоска, а последняя запись на сегодня только через сорок минут. Хожу туда-сюда некоторое время, а после, забив, плюхаюсь в рабочее кресло и, оттолкнувшись ногами от пола, подъезжаю в нем к столику взявшей отгул маникюрши. В задумчивости барабаню пальцами несколько секунд по столешнице и, не придумав ничего интереснее, чем спереть пилку для ногтей, принимаюсь за свои пальцы. Так себе занятие, но ничего лучше не светит. На моём мобильнике никогда не было игр, а чтобы провести Вай-Фай в этот подвал, наверняка понадобится продать душу обслуживающей дом компании. Большой палец, обкусанный указательный, неосторожно порезанный средний… Безымянный… Задумчиво поглядываю поверх пилки и заторможенно отмечаю, что вместо второй из трёх ступенек в поле моего зрения появляются чёрные ботинки. Самые обыкновенные, кожаные, с вытянутыми носами и чистые настолько, что это выглядит даже подозрительно, учитывая погоду на улице. Сглатываю, понимая вдруг, что проморгал появление потенциального клиента и предстал перед ним в образе манерного педика. Сжав пилку, поднимаю голову, чтобы встретиться с ним взглядом. Чёрное двубортное пальто, ряды блестящих пуговиц, выдающийся подбородок и настолько правильные черты лица, что я даже начинаю сомневаться в том, что это не вызванная бездельем галлюцинация, и… Волосы. Светлые, густые, спрятанные под широкий ворот волосы. Волосы… Вздрагиваю всем телом, оттолкнувшись от пола, вскакиваю на ноги и выдаю комканое приветствие. Поглядывает на меня сверху вниз, поджимая и без того тонкие, скульптурно вылепленные губы, и кивает в ответ. – Свободно? Помедлив, киваю, понимая, что даже не додумался глянуть на часы, чтобы удостовериться, что ещё есть время до следующего клиента. Понимаю, что даже не запомнил, как звучит его голос, понимаю, что уже в нетерпении жду, когда он разденется, и, скользнув за кресло, не могу отцепиться от спинки, не могу разжать пальцы, впившиеся в обивку. Стягивает абсолютно сухое пальто – неверяще кошусь на окно, чтобы убедиться, что начавшийся снегопад мне не привиделся, – и раздражённо откидывает длиннющие наэлектризовавшиеся пряди от лица. Длиннющие настолько, что липнут к его пиджаку и доходят чуть ниже лопаток. В глотке пересыхает, дрожь, охватившую кисти, едва удаётся скрыть. Откуда он взялся здесь? Откуда в спальном районе, почти на окраине провинциального городка взяться человеку с такой внешностью? Вздрагиваю, выдохнув слишком громко. Оборачивается ко мне и насмешливо приподнимает бровь, проходя вглубь помещения, останавливается прямо у кресла. Форточка вдруг рывком распахивается, и вместе с морозным воздухом внутрь врывается целый сноп колких ледышек. Выбили словно, снаружи толкнули. Качаю головой, списав всё на расхлябанную задвижку и даже мысленно пообещав себе подлечить нервы, закрываю снова и возвращаюсь к клиенту, который успел расположиться в кресле и теперь с явным интересом вертит в руках брошенную мной пилку. Не выдержав, отбираю её, вытягивая из цепких и очень горячих, как оказалось, пальцев, и, вернув на законное место, останавливаюсь за спиной этого странного типа. – Ну? – Приподнимаю брови, намекая на то, что пора бы изложить свои предпочтения, а сам не могу перестать пялиться на его чёртов хвост. Небрежно перетянутый самой простой резинкой, растрёпанный… Хотя бы пару сантиметров урвать… Хотя бы чуть-чуть срезать… Язык становится слишком большим, вялым, даже дышать выходит с трудом, не то чтобы говорить. Прекрасные волосы. Прекрасные… Восхитительные… Щёлкает задвижка на двери подсобки, показывается администраторша, мельком глянув на клиента, оборачивается снова и задумчиво задерживает на нём взгляд. Хорошо знакомый мне взгляд. Недовольно поджимаю губы, ожидая, что того и гляди бросится предлагать ему дрянной кофе, но вдруг происходит что-то. Что-то, что словно пищевой плёнкой на мгновение застилает пространство перед глазами, и Катя возвращается к своим делам, буквально носом утыкается в бумаги за высокой стойкой. Прикусываю щёку и, внутренне обмирая, обращаюсь к явно ошибшемуся адресом клиенту: – Так что? Как будем стричь? И его ответ заставляет меня вздрогнуть и податься вперёд всем телом, почти вжаться в спинку кресла и тут же, опомнившись, отпрянуть назад. – Коротко, – роняет небрежно, с явственно скользящим высокомерием, но мне настолько плевать на это, что что бы он там ни ляпнул, это не будет иметь ровным счётом никакого значения. – Насколько коротко? – терпеливо уточняю, тщательно скрывая свою радость и оттягивая тот волнующий момент, когда моим пальцам будет дозволено коснуться этого великолепия. Стянуть резинку и взяться за ножницы. Лучшие, какие только у меня есть. Кривится, морщинки образуются вокруг неестественно голубых глаз, и я не могу не заметить этого, потому как жадно ловлю каждую его эмоцию через отражение в зеркале. Это можно было бы сравнить с сексуальным возбуждением, вот только… Вряд ли оно мне ведомо в том самом смысле. Молчит. Не выдержав паузы, подсказываю: – Может, что-то определённое? Посмотрим журналы? Дёргается вдруг, резко оборачивается, и на мгновение даже кажется, что скалится, но не успеваю отскочить назад, как наваждение проходит, и вместо выступивших дюймовых клыков я вижу только надменно поджатые губы. Ему едва удаётся скрыть раздражение. И не понять, что выводит из себя. Не понять, поэтому только лишь неопределённо хмыкнуть и пожать плечами. Тоже мне залётный принц. – Тогда… машинкой? Тройка устроит? Ожидаю новой гримасы или даже всплеска нецензурной лексики, но успокаивается и вдруг кивает. Сглатываю, ощущая, как опускается кадык. Такие волосы и машинкой?.. – Вы серьёзно? – недоверчиво переспрашиваю и пальцами тянусь к чёрной резинке. Только двумя оборотами хвост обхватывает, на третьем наверняка лопнет. – Просто убери ЭТО, – не то приказывает, не то просит во всех смыслах странный клиент, и я могу только кивнуть. Накидка, бумажный воротничок, ножницы. Последние мелко подрагивают в пальцах, то и дело касаясь взмокшей ладони. Предвкушение. Предвкушение, которое мужчины испытывают, едва касаясь тонкой тесьмы на корсете любовницы. Предвкушение, которое вызывает дрожь в пальцах коллекционера, что почти заграбастал редкий экземпляр. Прекрасный экземпляр, который вот-вот пополнит его собрание… Осторожно выдыхаю носом и, ухватившись за резинку, медленно её стягиваю. Скользит плавно, не цепляется. Останавливает меня вдруг, молча перехватив кисть, мешая распустить волосы и сдавив пальцы. Передумал? Сожаление накатывает быстрее, чем неизменный гайморит по весенней оттепели. Неужели встанет и уйдёт? Неужели я останусь без?.. – Что вы делаете с волосами клиентов? Потом прошибает мгновенно. Секунду назад сухая, футболка к спине липнет, холодит так, что прошивает до самого хребта. – Сжигаем, но если клиент желает, то могу упако… Прерывает быстрым кивком и выпускает мою ладонь. Которую, кстати, печёт так, словно я решил погреть её на только что включенной конфорке. – Срежь так, вместе с резинкой. Заторможено киваю и как в наркотическом тумане щёлкаю ножницами. Жужжание машинки… *** Кажется, даже асфальт плавится, и облачка серых токсичных испарений того и гляди начнут подниматься над дорожным полотном. Вот тебе и выбрался, блять. Отираю ладонью лоб, закатываю рукава самой обыкновенной клетчатой рубашки и безнадёжно озираюсь по сторонам в поисках ближайшего укрытия. Тщетно. Полуденное солнце в зените, безжалостно жрёт густые чёрные тени. Бутылка Спрайта в руке. Потасканная сумка через плечо. Растрёпанный, взмокший, с длиннющей чёрной косой между лопаток. Уже почти до поясницы достаёт. Подстричь надо бы, секутся, но… Рука не поднимается. Сапожник без сапог по иронии. Выдыхаю, старательно делая вид, что не замечаю взглядов недоумённо вскинувшей брови женщины чуть поодаль, у доски объявлений, пришпиленной прямо на боковую остановки. Тупится, на меня, после – на носки своих запылённых туфель, снова на меня… Невольно закатываю глаза и в сотый раз отвешиваю себе мысленный подзатыльник, что зажал пару штук на новые наушники. Нужного автобуса всё никак не покажется, и я начинаю откровенно жалеть о проёбанном в никуда времени. Времени, которое я мог бы потратить на что-то дельное, а не на идиотские курсы "повышения квалификации", на деле же оказавшиеся просто сборищем манерных мужиков в трещащих на плечах белых майках и со слоем тональника на ебле. Померились ножницами, ага. Куда мне до них, с зачатками образования и полным отсутствием сексуального интереса к лицам своего пола. Воспоминания ещё слишком свежи, и поэтому, неосознанно проведя ладонью по скуле, кажется, будто выпачкался. Физически чувствую, как забивает всю рожу, в нос лезет, облаком поднявшейся пудры набивается в рот, и захожусь в приступе кашля, не справившись с накатившими фантомными ощущениями. Отворачиваюсь от проезжей части, чтобы переждать приступ, и спешно отвинчиваю крышку от бутылки. С первым глотком отпускает немного, пусть газировка приторная, оттого что тёплая. Второй раз прикладываюсь и тут же давлюсь, да так сильно, что в носу колет, а на глазах выступают слёзы. Поверить не могу! Как же… Как же так?! Отираю губы тыльной стороной ладони и не могу перестать пялиться. Пялиться прямо перед собой, на спину человека, который, несмотря на жару, вырядился в строгий чёрный костюм, а его волосы, чёртовы идеальные во всех смыслах волосы, перетянутые резинкой, лежат волосок к волоску, и даже поднявшийся сухой жаркий ветер не треплет их. Как?! Как это может быть?! Разворот плеч, оттенок прядей, да даже костюм! Тот же самый! Уверен! Распахиваю рот и тут же закрываю назад. Только продолжаю во все глаза пялиться на парня, хаэр которого за каких-то полгода магическим образом отрос минимум на сорок сантиметров. Минимум… Судорожно вспоминаю сбритые под ноль виски и короткий светлый ёжик, за который едва ли можно уцепиться пальцами. Ошибся? Словно думаю слишком громко – оборачивается. И в дрожь. Он. Такого не спутаешь. Как? Как?? Как??! Мысли в голове о стенки черепа бьются, почти доводят до тихой истерики, и вдруг… Разом становится заморожено тихо. Потому что поймал взглядом. Потому что мои расширенные карие прямо напротив его голубых. Четыре метра, возможно, пять. Потому что щурится, и понимаю, что тоже. Узнал. Четыре метра… Возможно, уже три? Потому что узнал. Потому что… Скрип тормозов подъезжающего автобуса, и я, не раздумывая, разворачиваюсь на пятках разношенных выцветших кед и, как только автоматическая дверь с шипением отъезжает в сторону, протискиваюсь в салон. Одним слитным движением, не оборачиваясь назад, обливаясь холодным потом, совсем как тогда зимой, в салоне, совсем как тогда, когда думал, что он ЗНАЕТ про меня. Что он знает… Народу внутри как кильки в банке, но сейчас я даже рад этому. Безумно рад мужику, обтирающему мою спину своим пузом, рад презрительно скорчившейся бабуле с допотопной тележкой, которой она то и дело словно невзначай норовит порвать мне брючину, рад, блять, капающему прямо на обувь подтекающему молоку из чьего-то пакета. В голове бьётся только, что толпа – хорошо, толпа – безопасно. Толпа не позволит цепкому ледяному взгляду впиться в меня вновь и одним лишь только движением бровей пересчитать все позвонки. Но вопрос, подобно пульсу, всего один от виска к виску бьётся. Как? Как такое возможно? Возможно ли вообще? Возможно, я спятил? Возможно, и не было его в нашей маленькой почти дыре никогда? Но если не было, то откуда тогда у меня… Покусываю губы и наверняка понимаю только одно. Проверить. Должен. Я. Проверить, убедиться, что не съехал с катушек, а значит, придётся изменить маршрут и вместо кажущейся надёжным убежищем квартирки зарулить на работу. Зарулить ближе к вечеру, дождаться окончания смены подменяющего меня мастера и, выпроводив администраторшу, развеять или же убедиться в своих подозрениях. А причина? Лихорадочно начинаю соображать, когда автобус вдруг резво подскакивает на повороте, заносит в сторону, и злополучный протекающий пакет шлепком оставляет белёсый подтёк прямо на моих тёмных джинсах. Смазанное "извините" откуда-то спереди. Удовлетворённо киваю в пустоту. Чем не повод? *** – Привет! Заваливаюсь внутрь слишком бодро, пожалуй, от улыбки даже скулы сводит, но Катька, почти прилипшая грудью к стойке администратора, только кивает в ответ, всем своим видом показывая, насколько изнывает от жары. Вторая девчонка – не то Лена, не то Лина – выглядит куда более воодушевлённой моим появлением и расщедривается на целую реплику. Скороговоркой выдаю на неё "Даусралсяпиздецзабежалпочиститься" и, скинув сумку, направляюсь в крохотный сортир с кое-как впихнутой туда же раковиной. Закрываюсь на шпингалет и, выкрутив презрительно чихнувший кран с холодной водой на полную, первым делом умываю лицо. Желание запихать в раковину всю башку почти непреодолимо, но приходится ограничиться только влажными пальцами на шее. Стаскиваю рубашку, оставаясь в тёмной серой майке, и, небрежно отбросив её на отрубленный от общей сети змеевик, принимаюсь за заляпанную штанину. Молоко, разумеется, свернулось на такой жаре, и высохшее пятно едва уловимо потягивает кислятиной. Замывая неосторожно, заливаю кеды. Ну и хрен, не развалятся. Покончив с белёсым подтёком, выпрямляюсь и ещё раз умываю лицо. Ладони холодные, а скулы огнём пылают. Прижимаю пальцы к щекам, большими нажимая под челюстью, и, коснувшись отражения взглядом, тут же отворачиваюсь. Мерещится, что заместо моих тёмных льдинки горят. Всё жара… Напекло голову, вот и чудится разное, но я не могу просто так уйти, не убедившись, что… Резкий стук в дверь заставляет дёрнуться и обернуться к ней всем корпусом. – Ну что ещё?! Подержать хочешь? – Лина в ларёк, не хочешь с ней сгонять? Даже через дверь явственно представляю, как усмехается Катька, и, пользуясь тем, что не видит меня, кривлю рожу и с удовольствием показываю средний палец. Что-что, а сватовство заебало меня ещё в первый месяц работы, а сейчас, спустя почти год… – Не хочу. Пережарился. – О'кей… Ты пролётом или останешься? Стаскиваю рубашку и комкаю её в пальцах. – Поторчу немного, посмотрю, кто из вас постоянно тырит мои инструменты. За дверью воцаряется тишина, и я дёргаю за шпингалет. Ушла. Ну что же, теперь только одному остаться. Впрочем, не так и сложно, учитывая, что ни одна, ни другая терпеть не могут закрываться в потёмках. *** – Ты прелесть! – кричит мне Катька, согнувшись за стойкой и скидывая туфли. Переобувается, хватает сумку, роется в карманах брюк и небрежно швыряет на стойку связку ключей. От главного входа, запасного, пару неизвестного мне назначения и увесистый голубой брелок не то в форме капли, не то в форме херни со сколом. Самодовольно киваю и, покосившись на не спешащую уходить Лину, выдавливаю из себя подобие улыбки. – А ты чего? Бери пример с начальства и сваливай. "Начальство" согласно хмыкает и, бегло оглядев помещение, останавливается, уже потянувшись к дверной ручке. Мнётся, словно вспоминает о чём-то, после кивает сама себе и сваливает, сцапав за локоть мастера. Едва сдерживаю облегчённый вздох и размышляю о том, насколько правдоподобно выглядит дерьмо, которое я сочинил тут же, выходя из ванной. "У меня вечернее рандеву, девчонки". "Прямо тут недалеко, ага". "Совпало, представляете?" "Может быть, оставите мне ключи, когда уходить будете? Я же в первую завтра, открою сам, Кать". Выжидаю, усевшись в рабочее кресло, и не свожу пристального взгляда с двери. Вдруг вернутся? Минута, две, три… Пальцы нетерпеливо барабанят по подлокотникам. Четыре… Подрываюсь на ноги и, сцапав ключи со стойки, закрываюсь изнутри. Ещё жду, прислушиваясь, и, сцепив в замок неверные, отчего-то начавшие дрожать пальцы, тащусь в подсобку. Не особо охотно, нарочито медля… Включаю свет, озираюсь по сторонам. Останавливаюсь около старого ободранного стеллажа, заставленного новыми и не очень, пузатыми бутылями и красителями. Тут же на верхней полке валяются уже порядком запылившиеся портновские ножницы, невесть как оказавшиеся в парикмахерской. Два шага в сторону, обогнуть пластиковый стол, самый дешёвый из всех в "Икее", пробравшись к узкому шкафу, в котором хранится всякий одноразовый хлам, присесть на корточки, чтобы уже выверенным движением поддеть нижнюю планку под створками и, осторожно вытащив, запустить руку в образовавшуюся полость. Пальцы нашаривают нужное сразу. Сглатываю, оглядываюсь ещё раз, прислушиваюсь и только после этого вытягиваю на свет массивный альбом в толстом кожаном переплёте. Сшитый на заказ, взамен истрепавшегося старого… Губы сохнут. Облизываю, но не помогает – язык сухой и шершавый. Пульс ускоряется поневоле. Невротическая дрожь, играючи, пробегается по фалангам. Открываю. Мельком прохожусь подушечками по первым, чёрными лентами пришпиленным к плотной желтоватой странице экземплярам в своей коллекции. Жёсткие, тусклые и почти сечёные все. Добытые украдкой ещё в школе, неровно срезанные тоненькие пряди. Крашеные, осветлённые, безжизненные. Замешкавшись, смаргиваю охватившее было наваждение, вызванное чередой воспоминаний, и переворачиваю страницу. Первая, вторая, восьмая… То, что я ищу, на девятой. То, что я ищу, единственное на странице, растянутое на весь лист, потому как больно жалко было отстригать длину. То, что я ищу… Просто выпало мне на колени, выскользнув из импровизированного крепления. Выпало, потому что петля, удерживавшая локон, ослаблена, и узел на другой стороне листа развязан. А сама прядь… Тупо пялюсь вниз, не в силах даже сформулировать мысль. Сама прядь существенно подросла и выглядит так, словно срезана только что, а не полгода назад. Кажется, даже тускло светится в полутьмах, которые не в силах осветить одна единственная дохнущая лампочка. Помедлив, словно локон живой и может ужалить, откладываю альбом в сторону и тянусь к нему. Прикасаюсь указательным пальцем, поглаживаю как живого и с ужасом ощущаю исходящее от него тепло. Тут же вспоминаю, насколько горячими были пальцы того странного клиента. И если бы только это… Скулы вспыхивают, и я вдруг отчётливо представляю себе, что будет, если окажется, что он ЗНАЕТ. Знает про моё маленькое хобби и о том, что я делал конкретно с его локоном. Знает, как я, словно обезумевший, носил его во внутреннем кармане куртки, тащил под подушку, а иногда даже дрочил, плотным кольцом обернув вокруг члена шелковистую петлю. Иногда… Как сумасшедший, первые два месяца. Как помешанный, даже больше, чем обычно, как настоящий ёбанный псих. Но если прядь всё это время росла? Разве мог не заметить? Наматываю на пальцы, сжимаю в ладони и, зачарованный, подаюсь внезапному, невесть откуда взявшемуся порыву и подношу его к губам. Даже запах не изменился. Всё так же тянет чем-то приятным, едва уловимым, похожим на ароматические палочки, и почему-то отдаёт гарью. По запястью струится, льнёт к коже и вдруг, вспыхнув, жалит, стремительно разогревается, прилипая к тонким, выделяющимся синеватым венам, и прежде чем я успел завопить от боли и ужаса, исчезает. Заваливаюсь назад, приложившись затылком о ножку стола и захлопнув рот, пытаюсь взять в толк, что произошло. Но пряди нигде нет, равно как и следов ожога. Только в воздухе немного потягивает тем самым нагаром и почему-то тухлятиной. Моргаю, по сторонам пялюсь. Не понимаю… Галлюцинация? Прохудившийся чердак съехал, и подсознание, забавляясь, подкидывает картинки? Отсюда и тот тип на остановке? Намёк на то, что пора перестать дрочить на него, пусть и изредка используя… что? Частицу его тела? Звучит так отвратительно, что тошнотой забивает глотку сразу же. Так отвратительно, что, поднимаясь на ноги и шатаясь, я думаю только о том, как добрести до сортира, и зажимаю ладонью рот. Спотыкаясь, спешно тащусь в сторону ванной комнаты и, склонившись над унитазом, переживая сдавивший грудину спазм, думаю о том, чтобы не забыть про брошенный на полу альбом. *** Решаю забрать с собой, унести к чертям из парикмахерской. Пакет нужного размера отыскать не вышло, и поэтому заворачиваю в собственную рубашку – слишком стрёмно нести вот так, у всех на виду. И плевать, что смеркается и не разглядеть наверняка в полутьмах. В голове настоящий ад, мысли путаются, сталкиваются одна с другой, и я уже не уверен, что проклятая прядь вообще была. Что всё это не игра спёкшегося под жаркими солнечными лучами мозга. Что не выдумал, не подсмотрел где-то, не приснилось. И не знаю, защитная реакция это или же доводы очнувшегося рассудка. Тонкий намёк. Звоночек. "Завязывай, если не хочешь поехать крышей". Завязывай… Только крепче сжимаю твёрдый свёрток. Нахожу свою сумку, перекидываю через плечо, провожу ладонью по волосам, выдыхаю и берусь за оставленный в замке ключ. Свалить. Выспаться. Обдумать всё ещё раз. Поворот, щелчок механизма, тяну на себя и… Замираю, так и не успев распахнуть дверь. – Привет. Стоит аккурат перед низким порожком, невозможно прямо и скрестив руки на груди. Такой же идеальный, каким я его запомнил, и безумно пугающий. Со светлыми мерцающими глазами и слишком уж белыми зубами, неестественно широкой ухмылкой. Поднявшийся ветер шаловливо треплет его небрежный хвост, и выбившиеся пряди касаются идеально выточенных скул. И запах… Нагара и серы. Очнувшись, с силой захлопываю дверь, наваливаюсь всем весом, чтобы замкнуться, и делаю это безумно вовремя! Единовременно с поворотом ключа сотрясается так, что петли трещат. Отскочив назад, озираюсь в поисках хоть какого-то оружия, но не успеваю даже примериться к мирно ожидающим нового рабочего дня ножницам, как начинает потягивать дымом. Раскалённым железом. Пячусь, беспомощно наблюдая, как чернеет деревянная облицовка вокруг замка, как, исходя ядовитыми струйками дыма, плавится пластиковая ручка. Интуитивно догадываюсь, осознаю, но… Инстинкт самосохранения, вопящий как пожарная сигнализация, не даёт мне оформить до конца мысль. Ещё шаг назад… Лопатками в высокую стойку. И вместе с медленным поворотом остатков дверной ручки ожить и броситься в сторону подсобки. Про запасной выход вспоминаю слишком поздно, некогда пятиться. Некогда, потому что, рванувшись вперёд, я ощущаю вдруг, что уже пойман. Слишком быстро всё! Слишком, несмотря на замедленные восприятием кадры. Дёргаюсь, пытаюсь обернуться и всем весом наваливаюсь на дверь подсобки, чтобы отгородиться хотя бы ей, но понимаю, что попался. Понимаю, что кончик моей косы остался снаружи, и кем бы ни являлся этот субъект, он явно забавляется, дёргая меня за волосы. Тянусь к стеллажу в попытке схватить попавшиеся на глаза ещё в первый раз ножницы, но тянет так, что на глазах наворачиваются слёзы. Сжимаю зубы, самыми кончиками пальцев цепляю лезвия и, пододвинув поближе, перехватывая неверной левой ладонью и кое-как справившись с ними, отсекаю приличный кусок. Тут же валюсь на дверь, захлопывается, резким ударом ладони по выключателю зажигаю единственную лампочку и толкаю к створке массивный стеллаж. И откуда только силы взялись? Встаёт боком, занимая почти всё свободное пространство, но зато не поджечь теперь, как этот гад проделал со входным замком. Первый ужас проходит, оставляя вместо себя целую прорву непонимания. Не привиделся, значит? Следил? Но с локоном тогда что? Как?.. И тишина за дверью. Абсолютная, тревожащая, ненормальная. Осторожно, чтобы не запнуться, пячусь. Отброшенный альбом так и валяется, завёрнутый в цветастую рубашку. Цепляюсь сумкой за угол стола и вздрагиваю от неожиданности. Словно дёрнули невидимые пальцы. Словно забавляется со мной… Гудит под потолком лампочка. Громче и громче… Громче. Трескается. Сглатываю и успеваю только прикрыть лицо, когда взрывается, и раскалившиеся осколки разлетаются по всей комнатушке. Один из них мажет по предплечью, другой впивается в раскрытую ладонь. На ощупь выдёргиваю, но отчего-то даже боли не чувствую. Только жар. И липко становится. Глаза всё не привыкают к потёмкам, только абсолютный бархатный чёрный перед зрачками. Только чёрный… До этого момента. Разбавляет голубым. Двумя холодными точками. Отшатываюсь назад, и в воздухе, словно из ниоткуда появляется парящий, усмехающийся рот, полный очень острых длинных клыков. – Тише, птичка, некуда лететь, – проговаривает нараспев, и его голос звучит куда живее, чем я запомнил. Ни нотки надменности или презрения. Нет. Почти восторг. – Как ты сюда попал? Верчусь на месте, наталкиваясь на выемки стеллажа и спинки стульев, верчусь и не могу его высмотреть. Пропал так же внезапно, как и появился. – Разве с клиентами положено на "ты"? Справа! Оборачиваюсь, сжимая в ладони нашаренные на столешнице ножницы. Не знаю, кто это, но что-то подсказывает мне, что близко ЭТО лучше не подпускать. Не человек. И верю в это. Верю легко и охотно, как маленькие дети верят в то, что вон тот красноносый алкаш с пришпиленной бородой – Дед Мороз, пускай только достаёт подарки. – Сегодня не моя смена, – выговариваю и жадно жду новую реплику. Жарко становится слишком быстро, липкие струйки спускаются по шее и теряются, впитываясь в ворот майки. Волосы растрёпаны и лезут в рот. Раздражённо откидываю назад, сгребая в кулак выбившиеся из ничем не закреплённой косы пряди, и отчего-то совсем не страшно. Не страшно, как если просто отключили что-то внутри. Выжгли, обмотав искрящимся, стремительно воспламеняющимся светлым шёлком. Или же он всё? Этот – не человек, нет, – странный тип. Движение рядом! Что-то проносится мимо, толкая упругим потоком воздуха в бедро. Отшатываюсь и едва не падаю, зацепившись ногой за выехавший стул. – Почему не кричишь? – с любопытством интересуются прихватившие мою мочку горячие губы и тут же пропадают. Принимаюсь остервенело тереть ставшую влажной мочку, и всё это могло бы показаться придурковатым розыгрышем, да только друзей, способных на такое, у меня нет. – У тебя никаких нет, – поддакивает моим мыслям откуда-то сверху, и я от удивления усаживаюсь задницей на столешницу. Неужто сказал вслух? – Нет. Тогда… всё? Расстройство личности, шизофрения, деменция? Что из?.. – Не обнадёживай себя, ты в порядке. – Тогда, блять, может, вылезешь из моей головы и объяснишь?! – Не выдерживаю, и зажатые в пальцах ножницы летят в сторону источника звука. Не знаю, попал ли, но на пол не падают. – Объясню? – удивляется голос совсем натурально, не постановочно, оставаясь на том же самом месте. – К чему это? Если через несколько минут ты уже будешь хрипеть в агонии. Вакуум циркулирует меж висков. Ни единой самой захудалой мыслишки. Шок. Ступор. Пустота. Дыхание на коже. Позади, пальцами по шее. Вскакиваю со стола, и впереди, прямо перед моим носом вдруг оказывается стеллаж. Шаг назад – и лопатками налетаю на чужую грудную клетку. Поймал… – Поймал. Подтверждает, произнеся вслух, и вместо того, чтобы вцепиться в моё горло и разодрать его – или что там ещё он должен сделать? – принимается неторопливо распутывать мои волосы. Пропускает их сквозь свои пальцы, перекидывает одну прядь через другую, окончательно распуская некогда туго затянутую косу, и ведёт носом по моему уху. – Бедный, бедный малыш… Мамочка так изуродовала тебя… – шепчет и, мурлыча, как большой кот, прикусывает за хрящ, втягивает его в рот, проходится обжигающе горячим языком. Запах копоти становится сильнее. А у меня все поджилки дрожат от напряжения, сводит трясущиеся коленки. Продолжает так же размеренно, поглаживая мои голые плечи, насильно втискивая в себя, и по ощущениям это похоже на чересчур близкий контакт со шпарящей зимой батареей. Ведёт в сторону, лицо пылает, а перед глазами помимо черноты то и дело мелькают цветные вспышки. – Изуродовала… Повторяет и повторяет, продолжая терзать моё ухо, а я жмурюсь и борюсь с желанием сжаться в комок и уползти в угол. Читает меня слишком легко, читает словно не открытую книгу даже, а потрёпанный справочник, забытый в телефонной будке. Читает, небрежно перелистывая неинтересные ему страницы, и загибает уголок, добравшись до самого тёмного, болезненного, перечитывает едва ли не по слогам. Заканчивает и начинает снова. – Мамочка так сильно любила тебя, так сильно… – Отводит волосы в сторону и языком оставляет широкую влажную полосу на коже. – Тебе нравилось? Чувствовать себя девочкой. Нравилось, как давят белые кружевные трусики? Нравилось часами сидеть перед зеркалом и терпеливо ждать, когда же она закончит с прической? Нравилось? – Отъебись, – давлю сквозь зубы, и только негромко смеётся в ответ. Возвращается к уху, только теперь пробует мочку. Ту, в которой когда-то давно красовалась маленькая девчачья серёжка. От воспоминаний передёргивает от макушки до самых пяток. Извиваюсь, и посмеивается надо мной, предупреждающе прикусывая за выступающий позвонок. – А сейчас тебе нравится? Так и не нашёл в себе сил избавиться от навязанной девиации? Нравится жить одному, только потому что ни один нормальный человек не решится делить койку с уродом, который может кончить, только вцепившись в клок волос? С каждым новым словом отвращение лишь сильнее накатывает. Отвращение, засевшее внутри моего пробитого черепа, поселившееся глубоко в груди. Отвращение к матери, которая до двенадцати лет играла мной, как большой разряженной куклой, к отчиму, который продолжал считать меня девчонкой до самого окончания школы. Ко всему живому в радиусе нескольких километров. К себе. Чёртовы волосы… Даже сбежав, не нашёл в себе сил отстричь, не смог избавиться от навязанной игры и включился сам, незначительно изменив вектор. Извращенец ли? Определённо. Чокнутый? Ещё в детстве. Сглатываю, тут же пальцами перетекает на мой кадык, чтобы почувствовать это движение. Ничего не упустить из виду. От самообладания жалкие крохи остались, и чтобы хоть как-то привести себя в чувство, сжимаю кулаки. Отросшие ногти больно впиваются в ладони. Больно, но недостаточно для того, чтобы прорезать кожу. – Ты вампир? Поэтому обслюнявил мне шею? – выдаю первое, что приходит на ум только для того, чтобы оттащить его от опасной темы, чтобы прекратил топтаться по моим и без того не самым чистым тайнам. Стараюсь особо не думать в этот момент, чтобы не успел спереть и высмеять то, что в мыслях мелькнёт. – Вампир? – переспрашивает с некой брезгливостью даже, и тут же веселится снова. – Нет, но предположение мне нравится. Попробуешь ещё? – А стоит? А как же моя агония? Его настроение тут же меняется. Пальцы, поглаживавшие мои ключицы, вцепляются в шею и с силой стискивают. Кожей чувствую, как аккуратные круглые ногти удлиняются и предупреждающе царапают. – Вы люди такие… – Дерзкие? – хрипло подсказываю, не в силах заткнуться из-за ударившего в голову адреналина и какого-то обречённого ощущения правильности происходящего. Словно он ДОЛЖЕН вот так касаться меня, перебирать волосы и нашёптывать на ухо. Откуда взялось только? Когда? Словно какая-то другая часть меня, новая, чужая. – Глупые. Если не сказать тупые. Я могу вырвать тебе лёгкие щелчком пальцев, а ты вместо того, чтобы хлопнуться в обморок, пререкаешься. Почему? Интерес искренний, неподдельный, детский. "Почему так, а не иначе, мам?" Дёргаюсь, произнеся это слово даже мысленно, и он, разумеется, замечает и это тоже. Слышит или читает ли, словно с бумажных страниц? – О, снова мамочка? Что-что, а лохмы укладывать она тебя научила. – Прикуси язык! – сдавленно из-за стиснутой глотки выкрикиваю, и правую руку вдруг обдаёт словно клубами пара, не больно, неожиданно и приятно-горячо. Тип за моей спиной застывает вдруг, становится прямо-таки статичным манекеном на секунду, а после ощущаю резковатый запах серы и чего-то кислого, словно пропитанного солью. Сглатывает и отпускает меня. Так же неожиданно, как схватил. Озадаченно молчит некоторое время, и я, решив больше не предпринимать тщетных попыток убежать или спрятаться, просто жду. Что толку бегать от того, кто может пройти сквозь стену? – Как? – Звучит озадаченно и явно сбитым с толку. – Как ты это сделал? Сделал что? Раздражённо оборачиваюсь через плечо и, услышав сухой щелчок пальцев, даже не удивляюсь, когда загорается свет. Загорается патрон и нить накаливания от разлетевшейся на осколки лампочки, мать её. На бледном лице выделяется только одно яркое пятно. Перепачканные в тёмной крови губы. Распахиваю рот, чтобы сказать что-нибудь, но опережает меня, развернув лицом к себе и схватив за плечи. Сжимает слишком сильно, пожалуй, но ради выражения полного непонимания и растерянности на надменном лице можно и потерпеть. – Как ты это сделал?! – спрашивает ещё раз, а я вспоминаю странное тепло, охватившее мою руку именно в том месте, где исчез треклятый срезанный локон. Догадка дикая, абсолютно нереалистично-нелогичная, но разве после всего могут волновать такие мелочи? Щурюсь – света всё равно недостаточно – и, попробовав языком верхнюю губу на вкус, решаюсь проверить своё предположение: – Ты спрашивал, что мы делаем со срезанными волосами. Почему? Непонимание на вытянувшемся лице меняется на болезненную гримасу. Словно он только что наступил на ржавый гвоздь, но всё ещё не может поверить в то, что испортил новые дорогие ботинки. Словно попался и ходит по кругу, не зная, как вскарабкаться вверх по гладким стенкам бутылки. А я… Испытываю злое удовлетворение вдруг. Удовлетворение такой силы, сравнимое разве что с сильнейшим разочарованием в моей не особо-то длинной жизни. Испытываю нечто неописуемое и вместе с пришедшей уверенностью, что мне только что стало всё, абсолютно всё можно, тянусь к его голове. Проверить. Попробовать. Высоковат для меня, но… Привстаю, чтобы ладонью найти резинку, перетягивающую хвост, и стянуть её. Терпит, поджав губы. – Ты не ответил. Так почему? – Потому что только смертные могут… – Бессильно скалится, сверкая глазами, но спецэффекты больше не действуют, я ощущаю себя вернувшимся в детство и в празднично упакованной коробке обнаружившим не очередную уродскую куклу, а робота, о котором всегда мечтал. – Ну? – Поторапливаю, а у самого ладони чешутся распаковать игрушку, опробовать её, поиграть. Срывается на рык, отбрасывает мои руки и, навалившись всем телом, вжимает в стеллаж, ладонями с отросшими ногтями подхватывая под бёдра и рывком подкидывая вверх. Отвечает, страшной клыкастой пастью уткнувшись мне в горло. Запах серы удушливо невыносим сейчас. – Потому что только смертные могут влиять на нас. – Влиять на внешнюю оболочку? – подсказываю, предугадывая ответ, и он горбится, продолжая удерживать на весу. – Да. – Тогда, выходит, что я… – Поймал меня, – послушно договаривает вместо меня и поднимает лицо, уже нормальное, перекошенное ироничным оскалом и явным нежеланием мириться со сложившейся ситуацией. – И что теперь? – спрашиваю, окончательно осмелев, и с интересом принимаюсь перебирать его волосы. Продолжают притягивать, требуют прикоснуться, пропустить сквозь пальцы и сжать, намотав на кулак, дёрнуть, возможно, этого я ещё не решил. Ставит на ноги и кривится, выдавая, впрочем, вполне себе человеческую ухмылку: – Это ты мне скажи, хозяин.