если бы не было всяких "бы" о которые мы расшибаем лбы.
До Киева эпидемия гриппа доходит закадровым шумом. У него даже не грипп, но Никите хочется закатить драму, хочется открыть окно настежь, проораться до воспаления легких и охрипшего горла. На столике около дивана валяются бесчисленные пачки таблеток и какая-то бесцветная жижа в глубокой тарелке — почти суп. Есть не хочется, вообще ничего не хочется, словно если он выйдет за дверь, то реальность обретет четкие очертания, придется снова жить, снова мириться с происходящим. Ему нравятся последние несколько месяцев, нравится снимать и обрабатывать до нервного напряжения. Когда от долгой работы у него болят и покрываются тонкой красной сеткой глаза, он считает это хорошим знаком. Искусство, в конце концов, требует жертв. Никита знает, что это хуевый способ выздороветь — валяться в холодной комнате и перебирать все произошедшее с ним дерьмо за последние месяцы, но у него нет никаких идей. Огромная родительская квартира или пустая, или здесь собираются их друзья, от которых его тянет проблеваться прямо на дорогое дерево на полу. Когда он просыпается в два часа ночи, потому что ему снится, как тонкие деревья заползают в его комнату сквозь стекло и пытаются нащупать у него сердце под футболкой, но проходят насквозь с мерзким склизким звуком, становится еще холоднее. Его знобит и трясет под двумя одеялами, числа на настольных часах не выстраиваются в линию, как в песне блядского Алекса Тернера, а стекают вниз, плавятся на полу. Когда тебе плохо, кажется, что всем вокруг плохо, но звон посуды за стенами собственной комнаты аккуратно намекает: нихуя такого, солнышко, плохо здесь только тебе. У него тридцать восемь и сколько-то там еще, в темноте почти невозможно разобрать. Никита запивает таблетки чем-то из рандомной бутылки: то ли чай, то ли сок, то ли какой-то слишком сладкий компот, включает телевизор, чтобы заглушить голоса в гостиной. К пяти он уже почти понимает, что смотрит, в шесть незнакомые люди расходятся — он слышит, как поворачивается дверной замок. Мерзко-мерзко-мерзко, он подавляет желание устроить сцену, потому что устроить сцену — найти собственный паспорт и билеты в Москву порезанные на несколько аккуратных частей пиздецки дорогим ножом для писем. Пятиминутная драма не стоит того, чтобы мать снова взбесилась. Вронг тайм, вронг плейс, вы понимаете.///
Ему все еще плохо — синяки под глазами выглядят не лучше, чем во время эфиров, хотя он спит шестнадцать часов, вместо тех пяти. Нужно собирать вещи и это похоже на блядский цирк. Одежда до сих пор разбросана в хаотичном порядке по чемодану, креслу и шкафам, половина вообще не его: футболки, какая-то сраная майка, достающая ему до коленок, даже одна из тех тряпок, которые Макс гордо называл банданами валяется на дне чемодана. Никите кажется, что это просто злая шутка, что это вовсе не они в панике запихивали тогда вещи, не разбирая, где чье. Он надевает затасканную футболку Макса под свитер, пряча высовывающийся воротник. Почти не стыдно.///
Перелет — мерзко, пересадка — мерзко. Все еще удушающе мерзко, Никите хочется то спать, то проблеваться от перепадов давления. За стеклами здания аэропорта идет не то снег, не то дождь, не то просто гадкая морось, у которой проблемы с самоопределением. Он пьет кофе из пластикового стаканчика, накинув на голову капюшон, перебрасывается односложными предложениями с ребятами из команды, а потом и вовсе выключает телефон, как будто кто-то кроме Димы и Турчиной хочет с ним говорить, конечно. Никите не хочется думать. Воротник чужой футболки пачкается от пыли и пота, когда он наконец-то оказывается в Москве.///
Никита устает. Перелет мог длиться полтора часа, но пересадки, задержки рейсов, еще какая-то непредвиденная хуйня. В Москву он попадает за десять часов, ошалевший и абсолютно разбитый. Город знакомый, почти статичный, за месяц он не успел мутировать и обрасти миллионом новых вывесок, только снега стало меньше, а грязной ледяной корки больше, все остальное осталось на своих местах. Разве что парочки ларьков, вынырнувших из прошлого, не хватает. На их месте теперь светлые инородные куски асфальта. Никита был здесь раньше, когда в какую-то ночь они вдвоем шатались по городу, выйдя на случайной станции метро, а потом замерзнув на жутком декабрьском ветру. Но дышалось в ту ночь все равно до приступов бессмысленного хохота — легко-легко. На несколько часов его словно накрывает белесой пеленой: метро, гостиница, бесконечные двери и числа. В душе он стоит долго, стараясь не думать ни о чем, кроме количества серых плиток на стене. Он выходит из ванной, игнорируя мягкий халат, аккуратно сложенный на кровати, натягивает джинсы на мокрые ноги, вытаскивает из чемодана какую-то темную футболку, почти чистую, кажется. Сидит минут десять на кровати, вслушиваясь в мерный гул большого города за окном. Никаких деревьев и унылых дорогих новостроек вокруг, уже лучше.///
Репетиции теперь в новой школе, только что доделанной и вылизанной. Никита приезжает после обеда, когда все уже собрались, в коридорах пусто и тихо, только один из администраторов кивает ему, когда он проходит сквозь стеклянные двери. Здесь ему не нужно представляться и показывать пропуск, достаточно только снять с головы капюшон, чтобы узнать, в какой зал ему нужно. Это льстит. Его встречают, как вернувшегося с войны. С криками, с долгими душными объятиями. Огромная гудящая толпа обступает его со всех сторон. Никита выдыхает, полностью погружаясь в водоворот разговоров и облегченного смеха, и чувствует, что на пол вместе с его рюкзаком падает и чувство, что тащилось с ним через границу. Падает и рассыпается, больше не мешая, почти не скребя в груди.///
Он, в конце концов, не какая-то там сопливая пятиклассница, но, кажется, забыл свое самообладание где-то в зале ожидания в аэропорту. Макс возвращается, когда они уже разбирают связку, а Карпен гордо восседает на шатком сооружении из стула, поставленного на скамейку, и следит за всеми в зеркало, изредка прерываясь на колкие подъебы. Вместе с самообладанием он просрал еще и чувство такта, потому что, когда Карпенко хлопает и кричит про воссоединение самой прекрасной пары на проекте, Никита разворачивается и спокойно отвечает, чтобы тот шел на хуй. Это оказывается проще некуда, еще проще, чем выйти из толпы, обойдя Макса, и свалить из душного зала в коридор, а потом на улицу через служебный. Февральский ветер больно бьет по распаленному телу. Он садится на обледеневшие ступени под козырьком и вертит в руках бесполезную зажигалку — пачка осталась в рюкзаке. Курить хочется до одури, еще больше — сплюнуть на асфальт мерзкую фразу, которая вертится на языке. Холодно. Он чувствует себя по-идиотски. Незакрытую железную дверь за его спиной колбасит от ветра на мотив последней песни Сэма Смита.///
Он сидит недолго, в лучшем случае минут пятнадцать, когда слышит сзади противный вой несмазанных петель и знакомый голос. — Совсем с ума сошел, Орел? — Никите не хочется оборачиваться. Макс садится рядом с ним. На нем расстегнутая светлая куртка, теплая, точно в несколько раз теплее толстовки, которую Орлов успел машинально схватить и накинуть на плечи. Никиту потряхивает от холода, он двигается влево, чтобы освободить место на ступенях, заламывает пальцы. Во рту у него сухо от долгого молчания. Макс до жути спокойный, положи рядом с ним сейчас атомную бомбу, она бы в несколько минут вышла из строя. Никита думает, что он и сам не лучше атомной бомбы сейчас. Или искрящей нерабочей розетки, тут уж как посмотреть. Не лезь — убьет и всякое такое. Никита не смотрит в его сторону, продолжая прожигать взглядом выбоины в асфальте. — Ну что за детский сад, а? Никита кривится ему в ответ и просит сигарету.///
Он выбрасывает окурок в снег, садится обратно. Поговорить им не о чем. Макс думает о хуйне: в голову лезут не то извинения, не то упреки, не то ебанутое желание натянуть на истеричного детсадовца свою куртку и врезать пару раз по щекам, чтобы совсем успокоился. — Как команда? — спрашивает он, разворачиваясь. — Как свадьба? — голос у Никиты по-блядски срывается на октаву вверх. Стыдно и мерзко. — Охуенно, — выплевывает Макс, — глажу парадный сюртук, подписываю приглашения, выслать тебе одно? Никита говорит: «вышли, конечно», когда они целуются на грязной лестнице, цепляясь друг за друга. Губы у него сухие и обкусанные. Когда Макс целует обветренную кожу, Никита сжимает пальцы — под ногти забивается лед и грязь. Никита знает, что поцелуи не имеют вкуса, это все пиздеж из подростковых романчиков, стоящих ровным рядом на полке бестселлеров в любом книжном. От Макса не пахнет жимолостью, сандалом или карамелью, только куревом, остатками парфюма и потом, кожа на его шее соленая, если провести языком. Макс целует его, и Орлову хочется открыть глаза и увидеть светлые обои своей спальни и мятые простыни, а не облезлые оранжевые стены двухэтажных кособоких домов. Его американская мечта плавится, стекая им под ноги.///
Макс уходит, оставляя ему свою куртку: слишком широкая, но рукава короткие, светлая ткань быстро пачкается, обтираясь об ступени. Никита остается. С козырька прямо ему под ноги сваливается груда мокрого снега.