"Иней"

Я в детстве любил слушать рассказы дяди о войне. О газовых атаках. О траншеях. О грязи. О вшах. О крови. О ночных артобстрелах. О том, как это – стрелять в человека только потому, что он бежит на твою траншею с перекошенным от яростной боли, сжигающей грудь изнутри, лицом, а не сидит в ней рядом с тобой, деля одну плащ-палатку с твоими товарищами. О том, как это – умереть множество раз, но всё равно вернуться домой живым. Когда дядя приходил к нам, отец всегда ставил на стол бутылку шнапса. И мы слушали его истории. О войне. Такие жуткие, такие… настоящие. Но тогда всё было не таким. Тогда всё казалось совсем другим. Таким… далёким. Непостижимым. Растаявшими в коридорах времени и стёкшими по его стенкам туда, откуда его будут бережно собирать губкой и по капельке выжимать старики с уставшими, добрыми лицами. Собирать и выжимать по капельке для того, чтобы мы не могли забыть. Именно тогда, наверное, я полюбил историю. Именно тогда, наверное, я решил, что буду нести её другим, приоткрывая дверь в чудесный мир прошлого, полный тайн, напутствий и… и чего-то ещё. Тогда я полюбил историю. А что сейчас? А сейчас я стою на коленях в снегу. Я стою на коленях в снегу, низко опустив голову и чувствуя, как горячие слёзы стекают по моим румяным, горящим от мороза щекам, едва тронутым юношеским пухом. Стекают, стремительно остывая. Увлажняют чужую землю. Неприветливую землю, за которую только вчера умер мой друг Штольц. Его убил снайпер. Вот он прикуривает сигарету, весело смеясь. Вот он прячет зажигалку в карман. А вот… Штольцу было двадцать два. Его убил снайпер. А меня – нет. Почему? Сейчас я чувствую, как на моих ресницах появляется иней. На волосах – тоже. Они превратились в паклю, которую теребит ледяной ветер. Я постепенно перестаю чувствовать тело – ведь мне жестами велели раздеться до исподнего. Жестами – потому что по-русски я понимаю всего несколько слов. А недавно выучил ещё два. «Проклятый фашист». Они часто повторяли эти слова, иногда меняя их местами. Повторяли, показывая на меня пальцами. Грозя мне кулаками. А когда их командир не видел – украдкой били, от чего сейчас моя спина и мои бока сделались сине-жёлтыми. Я не знаю, что значат эти слова, но я их хорошо запомнил. Прости, мама. Я столько не сказал тебе, столько не сделал… Бог с нами. Так говорят. Так написано на моей солдатской пряжке. Хорошая была пряжка. Её, вместе с кожаным ремнём, отобрал русский офицер. «Трофей» - сказал он простое слово, глядя мне прямо в глаза. Этот взгляд невозможно забыть. Серые, стальные глаза. Глаза, горящие от ненависти. От бессильной ярости. Этот русский ненавидит меня. Потому что я на его земле. Поэтому. Бог с нами. С нами, но не со мной. Как же мне страшно. Я снова вспомнил дядю. И его рассказы. От него пахло шнапсом и хлебом. Он прошёл свою войну, но не знал, что мне придётся оказаться на другой. Ах, дядя, если бы ты знал, как я скучаю… Дядю убили во Франции. Так написал отец в коротком письме на фронт. Тогда я впервые закурил. Это не имело ничего общего со школьным баловством. Я вдыхал горький дым, кашляя, сгибаясь пополам, но не бросал. Именно тогда я понял, что та черта, за которой жизнь «до» растворилась, маленькой лужицей и впитавшись в землю, испещрённую следами солдатских сапог, пройдена. Я стою в снегу на коленях, не решаясь поднять голову. Я слышу, как хрустит снег под ногами русских солдат. Они о чём-то говорят. Я не знаю русский. Но пару слов кажутся знакомыми. «Вздёрнуть». «Допрос». «Проклятый фашист». Снова эти слова. Что же они значат? Чужие слова, слова жуткие. С ними не хочется иметь ничего общего. Их даже слышать страшно. От них ползут мурашки по спине, опутывая липкой ледяной сетью всё тело, проникая под кожу. Но это, пожалуй, не мурашки. Да и как я могу их ощущать, если я сейчас сижу в снегу в одном белье? Постепенно слёзы стали замерзать прямо на щеках. Глаза уже открываются с трудом. Я почти ничего не вижу. Как же хочется спать… нет, нельзя. Не сейчас. Я с силой кусаю собственную губу, которая от холода стала бледно-голубой. Я всё равно чувствую боль и ойкаю, но слышу лишь слабое старческое сипение. На снег падает первая капля крови. Потом ещё одна. Кап. Кап. Я понимаю, что на меня из дымящейся красной лужицы в февральском снегу смотрит глубокий, дряхлый старик. Его лицо безмятежно и неподвижно. И только вот глаза… Старик смотрит на меня моими глазами. Его губы трогает улыбка, прежде чем он исчезает под очередной каплей, заставляющей снег таять. Меня взяли в плен вчера. Я и Клаус отошли до ветру, всего лишь за палатку. Нам запрещено ходить поодиночке. Я вижу, как Клаусу, безмятежно пускающему струю на снег, поднявшийся за его спиной снежный же холм аккуратно вонзает узкий игольчатый штык в шею, зажимая рот. А в следующую секунду я чувствую адскую боль в затылке и… И вот я здесь. Нет, не так. Сначала я был не здесь. Сначала я был в лагере. Русские разведчики привели меня туда. Со мной пытались разговаривать. Сначала вежливо. Давали водку. Тыкали лицом в карту. «Сколько?» «Где?» Больше я не понимал ничего. А потом меня били. Били, когда не смотрят командиры. Всё потому, что в лагере у них не оказалось переводчика. «В расход» - сказал русский со стальными глазами. И меня отвели в яму. Бросили, точнее. Бог с нами. Где же он? А утром меня привели сюда, где раздели и пнули в снег. Не нужно знать русского, чтобы понять, о чём они говорят. Я продолжаю молча плакать, изредка вздрагивая всем телом. Я не знаю, что такое смерть. Я видел её только в историях моего дяди. А теперь она пришла и к нему. Неужели это всё? Неужели я умру вот так? Здесь? Мама… в детстве ты читала мне сказки. Там всегда побеждала справедливость. Из груди вырывается всхлип. Караулящий меня русский его слышит, смеётся и лишь тыкает меня в спину прикладом винтовки. Что-то говорит, но я его не понимаю. Не найдя вариантов преодоления языкового барьера, он лишь смачно сплюнул в снег возле меня. Война… Я три года не видел ничего, кроме войны. Всё, что у меня осталось от той, прежней жизни – это лишь мечты, которые никогда не исполнятся. Не исполнятся, потому что… Русский поднимает меня на ноги, встряхивает. Я болтаюсь в его руках, как тряпичная кукла. Исхудавший, замёрзший и избитый подросток – вот как я сейчас себя ощущаю. А дома меня называли солдатом. Меня и тысячу таких же наивных молодых парней, едва закончивших школу. «Солдаты» - говорили они. «Гордость Рейха» - и мы верили. Месяцы войны пронеслись перед глазами. Месяцы войны, но не жизни, потому что жизни не существовало. Это обман. Меня породила бессмысленная война. Она же меня и заберёт. Русский, заметив, что я не стою на ногах, бесцеремонно прислонил меня к дереву, как отец небрежно прислонял лопату к стене. Я кашляю и жестами пытаюсь попросить у конвоира сигарету. Он лишь смеётся и пожимает плечами, а затем, разведя руками, дважды мягко хлопает меня по щеке. Я не совсем понял его ответ, но, похоже, он не курит. Он лишь смеётся. Я сквозь снежную пелену и иней смотрю на подошедших солдат. Их пятеро, винтовки они держат небрежно. На их лицах нет ни жалости, ни сострадания. Я не вижу самих лиц, но я в этом уверен. «Проклятый фашист». Теперь я понимаю, что это значит. Плач застрял в горле. Я начинаю кашлять и задыхаться, пытаясь вытолкнуть из груди истерический сухой смех, похожий на хруст снега под ногами. Но этим смехом не обманешь самого себя. Я пытаюсь выпрямиться и вижу какое-то движение. Это вскинули винтовки. Меня зовут Дитрих Штеер, мне двадцать лет и я – солдат Рейха. Я нахожу в себе на секунду силы гордо выпрямиться, подняв голову, как подобает бойцу самой сильной армии мира перед лицом смерти. Но лишь на секунду. Затем я вновь бессильно опадаю на ствол дерева и чувствую жар предательски выступивших слёз на щеках. Боже, меня зовут Дитрих и мне только двадцать… Прости меня, мама. Я так и не стал учителем истории. Вот, что пронеслось у меня в голове – детишки, которым я никогда не расскажу о войне, на которой побывал. А нужно ли? Перед глазами возникает яркая вспышка и меня распластывает по дереву, а потом я медленно сползаю вниз, заваливаясь набок. Мир стремительно начинает кружиться, расплываясь в оттенках чёрного. Боль тонет в холоде и я чувствую, что всё-таки улыбаюсь. Прости меня, мама. Я так и не стал тем, кем должен был стать. А стал бы?