Еще одну

Настенные часы тикают нарочито громко, осуждающе, словно выражая Гермионе свое презрение. Она нехотя открывает глаза, чтобы посмотреть, чем вызвано подобное недовольство, и упирается взглядом в стрелки. Сквозь черную задернутую штору свет проходит еле-еле, однако время ей разглядеть удается: уже три часа дня. Поднимается неспешно: все равно торопиться уже давно некуда. Убирает с глаз давно не мытую и не стриженую челку, тяжело вздыхает - не чувствуя, но зная, как силен сейчас запах перегара. И в очередной раз вместо того, чтобы пойти в ванную, отправляется на крохотную кухоньку. Жилье ей оплачивает Министерство Магии, как последней оставшейся в живых героине второй войны, как последней оставшейся от Золотого Трио. Оно же оплачивает и пособие, на которое Гермиона теперь покупает отнюдь не книги. На кухне как всегда грязно и неуютно, однако Гермионе плевать, она уже давно приходит сюда отнюдь не чай пить и слушать жизнерадостную болтовню друзей. Вчерашняя бутылка уже пуста, и она достает еще одну из шкафа, где в несколько рядов расположились точь-в-точь такие же. Гермиона не пьет классический огневиски волшебников - от него нет похмелья, такого тяжелого и необходимого, есть только неестественное веселье при невыносимой грусти, которую он совсем не в состоянии заглушить. Гермиона пьет дешевый маггловский виски, противный, опостылевший, но не ненавистный - поскольку он помогает забыть. Гермионе теперь совсем немного нужно для того, чтобы напиться в хлам, в дрова; она разговаривает с собой мысленно, однако и в мыслях заплетается и лишь чувствует, как растворяется в своем горе, теряется, знает, что ей плохо, но не помнит почему, и в этом ее спасение. Так проходит каждый ее день, однако сегодня что-то меняется. Лишние, странные звуки в ее обычно тихой квартире не заставляют ее резко вскочить и насторожиться, она лишь переводит взгляд на противоположную двери стену. Что-то теплое ложится ей на руку, костлявую и почти неживую, но даже это не заставляет ее вздрогнуть. И лишь знакомый голос пробивает это невозмутимое равнодушие ко всему: внезапно Гермиона осознает, что обе щеки у нее мокрые. - Что с тобой? - с ужасом спрашивает склонившаяся над ней Джинни. Ее волосы, совсем не такие ярко-рыжие как несколько лет назад, потускнели как и глаза: война потрепала всех. - Джин... - бормочет Гермиона, не в силах осознать случившееся. - Джинни... Джинни не слушает ее совсем, да и не может ничего разобрать в несвязном бормотании; лишь помогает ей встать и ведет в ванную. И Гермиона в первый раз за все это время блюет, блюет так, будто хочет вывернуть себя наизнанку и вытащить наконец то, что ее так гложет, уничтожить это и освободиться. Она не видит себя, не осознает, но чувствует новое, отличное от обычных чувство. - Лучше? - заботливо спрашивает Джинни, и Гермиона уныло кивает. - Пойдем, умоем тебя. Под теплыми струями душа Гермиона снова начинает реветь. - Что такое? - Джинни наклоняет голову и через глаза, кажется, смотрит прямо в душу. И Гермиона не отвечает, зная, что Джинни уже все поняла. Изнутри ее жжет невыносимый стыд, стыд за то, какой слабой она оказалась и как не смогла справиться со всем в одиночку. - Как ты выбралась, Джинни? - наконец спрашивает она, когда более-менее берет себя в руки и лишь продолжает всхлипывать по инерции. - Как с этим можно справиться лишь своими силами? Джинни лишь тихо улыбается, и Гермиона замечает в ее глазах отголосок чего-то странного, того, из-за чего ее и упекли когда-то в психиатрическое отделение больницы Святого Мунго. Однако он пропадает так быстро, что Гермиона почти начинает сомневаться в том, что видела. - Я не сразу вспомнила тогда, - мягко сказала Джинни. - Я не была одна. У меня был Джеймс. Он меня вытащил. Гермиона закусывает губу до боли, до крови, и снова вспоминает, что она-то совсем одна. А Джинни тем временем продолжает уверенно, но при этом все так же мягко, и от ее слов у Гермионы перехватывает дыхание, а в груди загорается что-то очень-очень теплое, горячее, почти обжигающее: - А я теперь вытащу тебя.