I Called You Up At One Hundred And Two

От встречи в суде их спасает пьянство. Ловлю вас на слове, что от подобных зачинов в трагикомедийной истории вы ждете чего-то определенно идеализированного или, по крайней мере, чего-то в духе французских кинолент. Но никто еще не снял что-то лучше Амели с этим миловидным лицом Одри Тоту и саундтреками, которые не столько слеплены для того, чтобы люди вкушали себя поэтичными и курили на лестничной площадке, сколько для обычного вальса. Поэтому я не беру на себя ответственность делать это трагикомедийным, потому что здесь ни юмора, ни трагедии, а Франция – умоляю, за основу легче взять пресловутую Пенсильванию. В июле две тысячи пятнадцатого было так же жарко, как и летом тридцать шестого, то есть земля продолжала жариться, как младенцы на лопате у сатаны, и даже если невероятно раскрученный, но талантливый музыкант лег бы посреди песни на пол и скончался от духоты в закрытом концертном зале – ну ни один из его многомиллионной публики не винил бы его в этом несложном решении. И вот мы все люди того, что мы любим. И люди фестивалей – это люди, которые любят пиво по пластиковым стаканам, еду на бумажных тарелках, душ раза так четыре в неделю и людей, подобных себе. И каждый фестиваль – это как государство по интересам, граждане которого сталкиваются с эмигрантами, перенаселением и смертельными болезнями вроде плохой концертной программы, когда люди пачками оставляют государство, и все в нем крутится, вертится и живет, как в большом мире. И Луи нравится так жить. В ходе времени он понял, что может считать себя министром Хорошего Вкуса или максимум солдатом армии Хорошего Вкуса, как один из немногих, кто несет честь прививать (навязывать) хорошие тексты и хорошие музыкальные партии, стараясь урвать себе место на государственно-фестивальной сцене вне зависимости от государства – вот он-то и есть эмигрант. Если у нас все понятно – где север, а где юг, – то в этой географии нельзя угадать местоположения и ты сродни Колумбу будешь открывать новые места, давая им названия и подчиняя местных жителей. И вот есть такие исторические случаи, (а даже если нет, люди когда-нибудь придумают их после нас), когда какой-нибудь отчаянный человек попадает на незнакомую ему территорию и встречает там местного жителя, возможно, не говоря на его языке, не будучи с ним одного цвета кожи или верования, и потом, когда судьба надругается, влюбляется в него. И остается там. Пускай людей не каждый день выбрасывает на песчаную землю, но у них так получается, что американцы, выбравшие курс не французского, а итальянского, влюбляются во французов. Что белые влюбляются в черных и наслаждаются этюдами кофе с молоком, касаясь друг друга. Что сердца совершенно обычных католиков или, того веселее, атеистов будоражат покрытые исламисты. И если язык, цвет кожи и веру можно было бы сказать одним словосочетанием вроде музыкальное направление, то Луи бы это так и сказал. Только из того факта, что он играл в жалкой рокерской группе, подкатывал грязные светлые джинсы и носил однотипные майки, подходил одному государству и одному направлению, можно было сказать, что в ночь, когда немытым панк-рокерам надоели хипстеры, он был очень и очень поддат, прежде чем в нем все загорело от длинноволосого стихоплета хиппи. И само очарование проедало его лицо, замирая в стеклянных глазах, когда они смотрели друг на друга, пока остальные разбивали друг другу лица в хлам. Поэтому тут без шуток – от встречи в суде их спасло пьянство. Когда их задержала полиция, они были вынуждены эмигрировать в государство политического строя, вроде пенсильванского отделения номер семь, и даже там, в синих камерах с черными решетками, ему навязчиво казалось, что к соседней камере вот-вот подойдет Леннон и всунет этим детям инди и фолка по цветку в руку, поцелует в рассеченные лбы, а затем сделает дорожку из кокаина на лежаке и положит свой конец на кафеле – и уж поверьте, ну никто не стал бы винить его в этом несложном решении. Сидя у противоположной стены, Луи будто видел его в первый раз: его каждый новый поворот головой от одного говорящего к другому, накладывались одной картиной на другую, перекрывая предыдущую, да так, что Луи сказал вслух: - Ах вот как Альцгеймер работает. И Луи видел его как в первый раз снова и снова, пока там, через решетку, он не остановился и не замер на несколько минут, чтобы Луи успел подумать «ох как хорош, как хорош». Недалеко от Пенсильвании есть город, скорее всего, даже не обозначенный на карте, и там есть маленький, затасканный музыкальный магазин, сколотый наспех как ларек с табаком, там на картонках от большой коробки, наверное, из-под холодильника, написаны названия отделов: «Мальчиков находят в капусте», другой «Девочек находят в цветах», а следующий «А их в цветной капусте», и Луи бы дал деру, если бы не сказал, что ему показалось, будто это его рук дело. И пускай это внаглую смело сказанные слова из французского фильма, для музыкальных отделов они были крайне хороши. И вот в отделении для цветов, в стопках из пластинок, будто купленных у стариков, судя по состоянию, была серия винила с изысканно изображенной наготой на обложках. И вот глядя на него, он вспомнил это ощущение бархата под пальцами и цвет бежевой кожи тех людей, с оголенными грудями и ногами на пластинках, эти вздернутые носы и тронутые интимом тела, прямые спины и архитектурно острые челюсти да локти, это глубокое касание искусства по душе. Не сама ли это судьба решила, что это - время надругаться над ними, когда Луи поднялся с места, привлекая его внимание. И они оба шли в упор, глядя друг на друга, пока не ударились бедрами о решетку, но так тонко друг об друга, что он подавился вздохом, столкнутым с языка Луи. И в ту секунду, когда его черные верхние ресницы оттолкнулись от нижних, он сказал: - Гарри. Эта пьяная речь, это тоже как язык, на понятие которого уходит от десяти до пятнадцати минут. И они вдруг зашептали на нем, заговорили как настоящие лингвисты, их руки крепко обвивали прутья и колени сталкивались друг об друга, пока они висели на решетке в попытке сказать что-то друг другу изо рта в рот. Глаза Луи все хуже наводили фокус, но он успевал понимать и о чем говорят избитые люди с обеих сторон от них, и засматриваться на то, как кожа Гарри блестела и краснела, такая загорелая, будто всех их солнце жарило без интереса, а его сама рука Господа нежно переворачивала лопаткой на шезлонге в Малибу. - Ты как мальчик из компании Тэдди Бойс, - говорит ему Гарри, его глаза тяжело закрываются в тон его дыханию, и открываются, и они такие влажные, зеленые и кожа под ними раскрасневшаяся, и если ему захочется, то их носы соприкоснутся. - Правда? – улыбается Луи, и Гарри наклоняет голову так, что касается лбом внешней стороны своей ладони, которой держится за прутья. У него уходит секунда на то, чтобы Луи перестал хотеть говорить по-французски между его разведенных ног и захотел до детского хныканья увидеть его в пенящихся волнах на пляже Калифорнии. Гарри кажется таким застенчивым, смотря снизу-вверх на Луи, и когда ленивая улыбка рассекает его губы до самой щеки, где кожа впадает в Гранд-Каньон, он кивает. Луи смотрит на него с неверием, отрывая лицо от прутьев, но тянется к ним снова, когда Гарри вытягивает палец из сжимающего прутья кулака, чтобы пройтись ногтем по его недельной щетине через решетку. Луи шепчет, чтобы никто не услышал: - Ты ведь знаешь, что они деградировали в скинхедов? Гарри хихикает, проводя полосу подушечкой пальца по приоткрытым его губам, почти мешая Луи говорить несусветицу. - Но перед ними были Модсы, и когда-то мы тоже деградируем, - отвечает он, глядя то на щетину, то в глаза, наступая с одной ноги на другую. - Перестанете любить мир и курить траву? – с нежным смешком снова спрашивает Луи, наклоняя голову так же, как и Гарри, чтобы внимательно смотреть на эмоции, что текут по его лицу, как настоящий ледяной ливень. И его окатывает им, когда Гарри толкается в его бедра, задрав подбородок и четко, с такой серьёзностью говорит: - Хаос, - и Луи готов издать писк, но он дышит через широко открытый рот, а его глаза почти готовы закрыться, Гарри как нельзя много, но так мало, пока он не в состоянии укусить Луи за подбородок. Он чувствует, как бедра Луи изгибаются на уровне его собственных, мышцы на бицепсах напрягаются на уровне его глаз, и говорит снова: - я хочу хаос. Луи скользит чуть вниз на прутьях, теряя хватку, и в момент вжимается руками в свою грудь и лбом сталкивается с решеткой, по ту сторону которой Гарри улыбается так, что Луи бы платил за такую улыбку. Его губы живее, чем на пластинках, и они напоминают доли рисованного сердца, лежащих друг на друге горизонтально и рассоединяющихся, когда Гарри начинает говорить, улыбаться, рвано дышать. - Ты пойдешь со мной? – спрашивает он, отрывая руку от решетки, чтобы дать пальцам упасть на его гладкий подбородок. – Я покажу тебе свое государство. - И заднее сидение своего автомобиля, - в тон шепчет Гарри, и Луи дерзко вздергивает подбородок, ведя бровью. – Что? - Не раньше, чем ты мне тату на пояснице. Гарри издевательски театрально хмурится, пытаясь казаться резким, на какой-то момент Луи кажется, что он думает играть в папочку, но когда его брови в минуту благоговейно расслабляются и взгляд становится жалостливым, Гарри говорит: - Боже, когда нас освободят, я же сейчас разденусь прямо здесь. И Луи смеется, смеется так, что Гарри видит его белые зубы и красные десны, и загорается, начиная хохотать, и они оба не отрываются от решетки. Когда их отпускают, то отпускают в разное время, и они видят друг друга уже на трассе на выходе из отделения поздно ночью. У Гарри твердое тело, думает Луи, когда они медленно подходят друг к другу и быстро вцепляются друг в друга, сначала вдыхая пот, траву и паршивые одеколоны из журналов. Луи замирает, приникнув щекой к его виску, а Гарри выводит волны пальцами в его волосах, зарываясь в них всей пятерней. И это французское кино с Одри Тоту, в красных тонах, ведь Луи седлает его на заднем сидении поддержаной машины в свете огромной вывески, жужжащей и сияющей красным. И когда он отрывается от него, все еще дрожа, локтями упираясь в передние сидения, Гарри не отпускает его, целуя дрогнувший кадык, когда Луи глотает. И он говорит самое паршивое и самое трогательное из того, что порождает их начало. - Когда я увидел тебя, ты был похож на мою любимую строчку из песни «the 1975».