solitude

Ларин смотрит на вены, выступающие сквозь его запястья, надувающиеся под его кожей, и очень хочет проверить, что будет, если поддеть их бритвой и распороть. Перед ним мигает огонек камеры — он только что записывал новое видео, но потом махнул руками перед собственным лицом и завис. Ларину иногда кажется, что у него под кожей течет что-то, что не кровь. Что по его артериям и венам какой-то мерзкий мазут, или вязкий деготь, быть может, кипящая амальгама. Это кажется очень абсурдным, но очень реальным, и тогда он берет лезвие и полосует им по бедру. Там всегда липкая алая кровь — Дима убеждается в ее наличии ровно до следующего раза. А потом опять. Дима слушает в трубке гудки и мысленно ведет им подсчет, но только они всё не кончаются и будто бы смеются над ним, будто издеваются. Дима ненавидит себя за то, что набирает номер снова. Отражение смотрит хмуро и исподлобья. Отражение все измято и скомкано, будто фотография, которую кто-то топтал и рвал, а затем попытался склеить. Ларин ненавидит его так, что от одного взгляда губы подрагивают отвращением. Отражение ненавидит его в ответ. Когда Диме хуево, ему иногда кажется, что он задыхается. Врач сказал, что это не астма, и это Диму злит. Как будто даже решив дать сбой, его тело не смогло сделать все как положено. Дима не может дышать и не находит ничего лучше, чем вцепится зубами в тыльную сторону руки чуть повыше запястья. Боль отрезвляет. Следующее видео он снимает в пиджаке, чтобы скрыть округлый кровоподтек. Перед камерой так легко быть кем-то другим. Перед камерой он фильтрует речь и фильтрует движения, на экране ноутбука он лучшая версия самого себя. В интернете он все то, чем никак не может стать в жизни. Верхушка айсберга, который под водой и не айсберг вовсе — замерзшая грязь. Ларину слишком холодно и неуютно в собственной квартире, в собственном пиджаке, в собственном теле, в собственной голове. Он пытается выпустить самого себя наружу сквозь кровоточащие полосы, но ему ли не знать, что от себя не убежишь. Он что-то доказывает самому себе на лекции медиашколы, на череде стэндапов, где он пытается казаться тем, чем не может быть. Люди покупают — ему кажется, что из вежливости. Из привычки. Его самого на сцене вечно тошнит так, что выблевать бы самого себя наизнанку. Выблевать бы самого себя. Дима слушает в трубке гудки и проклинает каждый следующий, пока за ним не последует еще один. Когда человек перестает хотеть тебя видеть, это потому что что-то изменилось в нем, или в тебе? Ларин чувствует себя клеткой на поле настольной игры, с которой шагнули и на которую больше не вернутся. Он бы очень хотел, чтобы подобные дурные метафоры перестали так много значить, чтобы то, что девочки-школьницы постят на своих страничках в соц. сетях, перестало так точно описывать его чувства. У Димы вечный холодок на кончиках пальцев и пальцы подрагивают, он находит этому пару десятков научных объяснений, точно так же как когда-то он нашел объяснение навязчивому желанию вскрыть собственную кожу опасной бритвой. От объяснений желание не пропало. Дрожащие пальцы однажды роняют кружку и он так зол на себя, на них, на кружку, и он вхерачивает кулак в обои с цветочным рисунком столько раз, сколько нужно, чтобы успокоить дыхание. Следующее видео он снимает на улице, держа GoPro забинтованной рукой. Дима слушает гудки в трубке на громкой связи, смотря на извивающиеся по руке вены. Режет крестом, потому что так эффективнее. Ларин не хочет умереть, Ларин хочет убедиться, что он еще плоть и кровь. Он хочет заглушить гудки, но не хочет нажимать отбой. Кровь все та же липкая и темно-алая, и ее так много, она глухо падает на кафель, звонко — в раковину, Ларин ругается матом вслух и прижимает к запястью полотенце. Входная дверь хлопает неожиданно и поздно, но Дима не спит. Дима как будто не спал специально, чтобы угрюмо встретить беззастенчивый взгляд из-под изогнутой брови. — Ждал, что ли? — говорит Мирон, и Ларин всем своим видом выказывает глупость вопроса. — Конечно же нет, — но только потому, что отчаялся, блять, ждать. — Конечно же, — повторяет Мирон и недовольным взглядом скользит по заживающим костяшкам на правой руке. — Заткнись, — говорит Дима, совсем не имея ввиду слова. — Почти забыл, как много ты выебываешься, — он говорит так, будто правда вернулся. Ларин не доверяет своим органам чувств. Особенно не доверяет продрогшим пальцам, которые Мирон сжимает в своей ладони. Тепло. Мирон всегда теплый. Дима убеждается в этом ровно до следующего раза, когда снова будет слушать в трубке гудки.