— Повезло мне, наверное. У меня больше никого и не осталось.
Собственный голос отдаётся у Айзека в голове гулким эхом, когда он сходит с поезда Париж-Лондон. Путешествуй, Айзек, говорил ему Крис. Тебе это будет только на пользу, твердил ему охотник. Айзек перебирал ножи, кинжалы, наконечники стрел и серебряные пули, глядел в стену, украшенную его рисунками, и делал вид, что Криса Аржента он не слушает. Собственный голос кажется слишком хриплым и по-американски простецким, когда он покупает у кассира-британца с нелепой стрижкой билет на автобус. Лейхи холодно даже в самом тёплом своём шарфе, и он невольно вспоминает о тёплой Калифорнии, о друзьях. О гостеприимном доме МакКоллов, ставших ему семьей настоящей, взаправдашней — любили его просто потому, что он был их Айзеком, и он, можно поклясться, делал то же самое в ответ. Вспоминает об Эллисон — не в первый раз и не в последний — вспоминает о Лидии; думает про Хейлов — и про правильных, Дерека и Кору, и про гниющих изнутри, Питера; старается не вспоминать о Бойде с Эрикой, потому что каждый раз от мыслей о них в груди предательски щемит. Вспоминает — совсем того не желая — об отце, о прежнем доме. О морозильнике в подвале, который можно было бы описать в сочинении «Самое яркое воспоминание из детства», если бы за это потом бы не схлопотал ещё одну ночь в малюсенькой коробочке и при слишком низких температурах. О сломанных ногтях, о следах, оставленных на дверце изнутри, о том, что Айзек с каждым годом рос, а морозильная камера оставалась прежних размеров, и вместе с этим росла его клаустрофобия. Айзек думает о том, чем они с Кэмденом заслужили такого отца. Думает, что в детстве был тихим, спокойным, да, бывало, шкодил — как и любой другой ребёнок — но нагоняй всегда получал втрое больше нужного, а любви — вчетверо меньше. Вспоминает о Кэмдене, о том, как глаза у того горели от идеи пойти в армию, защищать свою страну. О том, как он каждое утро делал зарядку в пять тридцать, заставляя Айзека присоединяться — и тогда маленький Айзек не чувствовал так, будто его к чему-то принуждают, тогда маленький Айзек наслаждался своим детством. О том, брат как рад был, когда его призвали на службу. О том, как редко писал. О том, как не приезжал совсем. О том, как предательски бросил его с отцом в одном доме, за стенами которого никто, наверное, и не знал, что за дерьмо происходило с детьми Лейхи. О том, как вдруг отец впервые не кричал на него, а успокаивал, как плакал вместе с ним. О том, как Айзеку чертовски не хотелось надевать чёрный костюм, слишком широкий в плечах, не хотелось ехать на кладбище. О том, как Кэмдена вдруг опускали в закрытом гробу, в который никто не осмелился бы заглянуть, в сырую землю. Айзек вспоминает, как брат вдруг — впервые в жизни — нарушил обещание. «Никогда», — говорил он, укутывая младшего в пледы, одеяла и всовывая в обмерзшие руки кружку горячего чая. — «Никогда я тебя одного с ним не оставлю». А потом уехал, стал писать всё реже и реже — Айзек даже перестал упоминать отца, даже когда из-за него свалился с лестницы, сломав правую руку — потом и вовсе перестал; а затем отец успокаивал мальчишку, для которого из-за него детство стало таким ужасным и привычным быть запертым в маленькой ледяной коробке. Кэмден бросил его одного, нарушил обещание, предал. И после этого Айзек понял — стоит ему забыть о нормальной, счастливой жизни внутри тех стен, если отец, конечно, тоже вдруг не загнётся. И когда это случилось, у Айзека сердце в пятки упало. Вдруг всё, о чём он мечтал с самого первого пребывания в морозильной камере, с первого утра в гостиной, когда он был окружён вниманием брата с подбитым глазом, укутан во все одеяла и пледы в доме, напоен чаем и накормлен куриным супом, стало реальностью. И в тот же день Айзек понял — он остался один. Всё, нет тебе брата — самого лучшего, самого замечательного, самого-самого, такого, что смотришь и хочется прошептать себе: «Когда вырасту, буду таким же. Или сдохну, пытаясь!». Нет тебе отца — по большей части полного гавнюка: он смог и мать свести в могилу, довести до выстрела в голову из охотничьей винтовки посреди ночи, от которого Кэмден и Айзек проснулись мгновенно, посмотрели друг на друга и, совершенно точно понимая произошедшее, расплакались; он смог отправить самого лучшего на свете старшего брата на другой континент, он смог тем самым свести его в могилу, он смог превратить детство своих сыновей (и нескольких ребят из команды по плаванью) в предмет работы психолога, а может, даже психиатра… Но Айзек вдруг осознал в тот день, то был отец. Его. Один-единственный. Невообразимо херовый, честно говоря, полнейший мудак, которого стоило бы запереть либо в тюрьме, либо в психушке ещё давным-давно. Но всё равно — когда канима убила тренера Лейхи — может, Айзек даже упростил Джексону, находящемуся у Мэтта на коротком поводке, работу своим побегом из дома (который был далеко не первым, но стал единственным, когда отец поехал за ним) — Айзек вдруг осознал, что стал сиротой. Когда был ещё в начальной школе, потерял мать, в конце средней — брата, в начале старшей — отца. В ту ночь, сидя между Эрикой и Бойдом у Дерека, он понял, что остался, по сути, совсем один, а все те константы, с которыми он должен был мириться всю жизнь, прощать и любить, несмотря ни на что, все те константы, названные семьей, у него были отобраны. Сперва отцом, потом миной в далёкой стране среди песков, потом — невиданной хернёй, позже оказавшейся тем самым Джексоном Уиттмором, с которым Лейхи-младший обжимался по углам. В кожаном портфеле вибрирует смартфон; Айзек и так знает — очередное письмо от Лидии Мартин; она ему, кажется, сотню таких уже прислала. Всё началось со смерти Эллисон. Когда после похорон Айзек сел на самолёт до Парижа и воткнул в уши наушники-капельки, закрыл глаза, попытался представить, как бы ему сейчас жилось с братом в Вашингтоне или Куантико — потому что, давайте взглянем правде в глаза, Кэмден бы пошёл в ФБР, обязательно пошёл бы — тогда его телефон молчал — ни звонка, ни сообщения. Мелисса только вложила ему в сумку песочное печенье, а Скотт — книгу, которую взял из библиотеки полистать — что-то про искусство, сказал он, неловко переминаясь с ноги на ногу на пороге гостевой комнате, давно ставшей комнатой Айзека; глаза у него были сухими, красными, кричащими о том, что Эллисон больше никогда не вернётся, Айзек, ты её не жди — книгу, которая почему-то напоминала о Лейхи. Когда они сошли на французские земли, сели в парижское такси, когда Крис сказал водителю на безупречном для непривыкшего к этому языку уху Айзека французском нужный адрес, а он вновь воткнул в уши наушники-капельки, на экране светились оповещения о трёх пропущенных от Лидии Мартин и одном электронном письме. Здравствуй, Айзек, писала она — и Айзек мог поклясться, что если бы получил письмо на бумаге, а не через всемирную сеть, оно бы пахло как охренительно дорогие духи — знаю, мы с тобой не были так близки, но я надеюсь, что ты не будешь против, если я буду иногда писать тебе. Просто так, поговорить, было в письме Лидии Мартин и было так не неё не похоже, мне кажется, мы найдём общий язык. В постскриптум было: спасибо, что спас мне тогда жизнь. Благодаря этому строчу это письмо тебе, знаешь ли. И с тех пор она рассказывала обо всём: от списка смертников до наёмника безо рта, от того, как же её трясет из-за того, какими оказались пароли к тем злосчастным спискам, до того, что новый помощник шерифа кажется ей приятным. Она писала о том, что происходило со Скоттом, его родителями, со Стайлзом и шерифом, писала о новой бете Скотта, о его проблемах с контролем гнева, писала о Кире, о которой Айзек сперва и позабыл. Лидия писала о жизнях, успехах и проблемах всех, кроме себя. Однажды только обмолвилась, что иногда думает, что не выдержит, если и дальше продолжит корить себя за то, что не смогла спасти Эллисон. Это не твоя вина, отбивал в ту ночь Айзек по клавиатуре старого ноутбука, пачкая клавиши своими пальцами, испачканными от использования угля, грифеля, масленых красок — всего, что он смог найти. В комнате тогда пахло всем сразу, аж задохнуться можно было. Зато он тогда закончил все картины, которые начал за последние месяцы. Это будет сложно понять, но ты сможешь, клавиши стучали так громко, что казалось, Крис мог бы проснуться и отправить его спать, отобрав ноутбук до утра. Ты справишься, ты ведь умнее всех нас, это были единственные слова, которые, как надеялся Айзек, могли помочь тогда Лидии. Они были так далеко, но вдруг впервые сдружились. Впервые поняли друг друга. В ту же ночь Айзек получил короткое электронное письмо.Я никому не говорю — и не скажу — что пишу тебе. Пусть останется между нами. Соберёшься возвращаться — там уже и подумаем.
Айзек искал в кожаном портфеле мятную жвачку, но натыкался только на самое ненужное — на полупустую пачку сигарет, за которые принялся после двух недель в Париже, на зажигалку, на карту Парижа, на карту Лондона, на бумажку с наспех записанным нынешним адресом Джексона Уиттмора, на старую фотографию его и брата. Мятная жвачка залегла глубоко на дне; смартфон вдруг оказался в тёплых руках Айзека. Лидия написала необычно длинное — даже для неё — письмо. Живоданский Зверь, Арженты, помощник шерифа Пэрриш, Мэйсон (кажется, друг того нового беты). Смерть, смерть, смерть. Айзеку думается, что он и не уезжал из Бикона — дух города, пропитанный кровью, сверхъестественным и убийствами, повсюду за ним следует. Айзек вчитывается в строчки, написанные Мартин, пытается не пропустить нужную остановку, вспоминает адрес Уиттмора, думает о том, что готов закурить посреди безлюдного автобуса. «Когда он умер, я родился». Эти слова Лидия выделяет жирным шрифтом, курсивом и подчёркиванием. Суёт необъяснимо важную информацию Айзеку под нос и надеется, что он поймёт без объяснений; но он не понимает, останавливает разве что на пару секунд, хлопает уставшими голубыми глазами, качает головой. Перечитывает снова и снова. Он не помнит лицо Джордана Пэрриша. Не помнит его голоса. Помнит только, что тот пытался как-то помочь, когда Эллисон умерла; не подходил, только не подпускал к ним особо резких помощников шерифа. Со слов Мартин, Джордан — человек отличный, существо сперва неизвестное, после — чёртов цербер, прямиком из ада, в огне не горящий, собирающий мертвые тела и тащащий их к Неметону, чёрт бы его побрал. Со слов Мартин, которые Айзек когда-то понял и переварил, Джордан похож на Кэмдена, он защитник, спаситель, он делает добро, вроде бы ничего взамен не требуя. У него, писала Лидия, светлые волосы и глаза, кажется, зелёные — она это, конечно, случайно узнала, совершенно случайно. У Джордана бойкий нрав, как и у Кэмдена. Айзеку даже когда-то казалось, что даже улыбки у него были бы похожи — такие, что Айзек бы успокаивался, словно от сильнейшего седативного, которое Меллиса давала, когда он ещё не был оборотнем, а отец всё ещё был живым гавнюком. По словам Лидии, которая никогда не встречала самого лучшего брата на свете, но читала про него сотню строчек, написанных в далёком Париже посреди ночи волчонком с испачканными в краске руками, Джордан Пэрриш — вылитый Кэмден Лейхи. Одно лишь различие, думает Айзек, Пэрриш жив (или что-то в этом роде), а Кэмдена хоронили в закрытом гробу в сырую землю кладбища Бикон Хиллс. Когда он умер… Подорвался на мине, пишет Лидия. Был сапёром, утверждает Лидия. Подорвался на мине, вспоминает Айзек, глядя на детское лицо брата. Был сапёром, приходит в голову, когда до нового места жительства Джексона остаётся одна остановка. Когда он умер… Отец успокаивает, обнимая так, как и должен был всю жизнь: с любовью, по-отцовски, а Айзек и не боится, что после этого ему придётся прятаться на чердаке или быть заключенным в подвале. Когда он умер… Закрытый гроб, который никто не открывал, потому что проверять слова военных не хотелось. Когда он умер… Навсегда пустая комната на втором этаже, напротив спальни Айзека. Когда он умер… Айзек подумал, что и ему умереть было бы не плохо. …я родился. Цербер говорит, что Джордан Пэрриш давно мёртв, пишет Лидия. Айзек знает, что Кэмден Лейхи, должно быть, тоже. Кэмден не верил в сверхъестественное, Джордан Пэрриш сперва не верил тоже. Пришли фотографии, вдруг пишет Айзек, пропуская всё, что Лидия так долго, наверное, писала о смертях, древнем монстре и остальном — очередном — пиздеце в родном городе. Пришли фотографии Скотта, Стайлза… Всей стаи, так даже лучше будет, он набирает слишком быстро, приходится потом исправлять глупые опечатки. И Джордана Пэрриша фотографию тоже пришли, пишет он в самом конце. Пожалуйста, добавляет, обещает даже завтра позвонить по скайпу. Сердце его бьётся непозволительно быстро и обеспокоенно; ему страшно, страшнее, чем когда он был заперт в морозилке, страшнее, чем когда он слышал, как отец избивал Кэмдена в гостиной, а Айзек думал — он следующий на очереди, страшнее, чем когда он понял, что остался совсем один на белом свете. Ему почти так же страшно, как когда он проснулся посреди ночи от выстрела винтовки и расплакался, как маленький, забираясь в кровать старшего брата, плачущего так же тихо, испуганно и неконтролируемо, как и он. Автобус останавливается; на улице темно, на остановке стоит только один человек. Даже под светом уличного фонаря он выглядит, будто отфотошопленный. Айзек выскакивает из автобуса за пару секунд до того, как двери захлопываются, почти захватывая кожаный портфель в плен. Уиттмор смотрит на него с подозрением; он слишком похож на собственного биологического отца, вот только, наверное, Питер-то получит все кубки мира за то, какой он мудак. Джексону достанется две жалкие медальки, да и то — шоколадные. Айзеку кажется, что Уиттмор кривит рожу из-за того, что чувствует. Чувствует волнение, страх, которыми Айзек теперь пропитан. Но вместо этого оборотень, убивший (возможно) последнего родного человека Айзека, улыбается — самодовольно, как ему и положено — и тянется, чтобы пожать руку. — Не думал, что ты оттуда сбежишь так скоро, — наконец, говорит Джексон, когда они идут вниз по улице в любимый бар Уиттмора. До этого он молол чушь про учёбу, девушек, парней, письмах от отца, новоявленной сестре; говорил обо всём, кроме Бикон Хиллс. Даже не думал упоминать о том, почему к нему всё-таки приехал Айзек, а не Лидия, например. — Ты не один такой умный, — Лейхи делает затяжку не нужной ему сигареты, прячет одну руку в кармане тёплого пальто, сжимает в ней смартфон, ждёт-не дождётся, когда получит сообщение от Лидии. Между Джексоном и Айзеком несколько дюймов росту, сигаретная дымка, один секрет на двоих и напряжение, тяжелым грузом повисшее на их плечах. — Можешь остаться у меня сегодня, — как можно безразличнее бросает Уиттмор, когда видит, что Айзек пялится на вывеску хостела, выпуская сигаретный дым через нос. Тот улыбается — не так, как раньше, когда Джексон предлагал то же самое, совсем не так. — Спасибо, — так же безразличнее бросает в ответ Айзек. Они идут по оживлённым улицам, и Джексон всё обещает, что совсем скоро они дойдут до того самого бара. Сообщения от Лидии не приходит. — Всё ещё играешь в лакросс? — Теперь регби. Ты? — Не-а. Веломотокросс и готовлюсь к поступлению. — Куда? — Школа изящных искусств. — Ну… круто. И они идут дальше, молчат, словно темы для разговора кончились. Айзек чувствует, как Джексону не терпится спросить про Бикон, про Лидию, про стаю, даже про Питера. Айзек знает, что через неделю после похорон Лидия отправила ему смску о смерти Эллисон. Сам он звонил дважды в тот месяц, скорее — перезванивал, говорил с Джексоном минуту-две и прощался, возвращаясь к своим рисункам. Они толком и не говорили до тех пор, пока Айзек не скинул ему картинку с шутками про чопорных британцев, про то, какими аристократами их видят американцы и какими пьянчугами — континентальные европейцы. Джексон ответил смайликом. Айзек спросил, смогут ли он встретиться, если он приедет в Лондон через две недели. Джексон ответил «да». Позвонил на следующее утро. Продиктовал адрес. И больше они не связывались до тех пор, пока Айзек не сел на поезд Париж-Лондон. Джексон кивает вышибалам у входа, пропускает Айзека вперёд. Тот выбрасывает недокуренную сигарету в урну, с размахом открывая двери. Бар не похож на те места, куда они ходили вместе ещё в Бикон Хиллс (хотя, может, он просто ещё не видел мужского туалета); не похож на те места, куда Айзек бы пошёл в Париже. Бар, точно как и Джексон Уиттмор, не похож ни на что, с чем сталкивался бы Айзек в своей жизни, отмеченной как «до». Уиттмор идёт впереди, то и дело оглядываясь на него, самодовольно улыбается. Верно, уже решил для себя, что они и в этот раз переспят. Айзек смотрит на экран смартфона — от Лидии сообщений нет. Открывает электронную почту — Мартин даже не прочла ещё сообщение. Джексон смотрит на него точно так, как было в Биконе; живот связывается в тугой узел. Знаешь, говорит себе Айзек, с переездом, поступлением, письмами Лидии и отъездом Криса ты так и не позволил себе расслабиться. И Айзек идёт за Джексоном смелее, растягивая серое пальто, стягивая теплейший шарф. Готовый на всё, что может предложить любимый бар Уиттмора и сам новоиспечённый игрок в регби.***
В квартире Джексона Айзеку неуютно. Он не может уснуть на тёмных простынях на широкой кровати, которую делит — только сегодня и больше ни разу в жизни — с Уиттмором, не может найти себе место на высоких стульях на кухне, не может смотреть на себя в зеркало в слишком ярко освещенной ванной. Получается только сидеть на софе, сгорбившись, и обновлять электронную почту в ожидании письма от Лидии. За окном светает; Джексон спит на своих шёлковых простынях — и без совести, кстати, спится ему прекрасно, даже когда Айзека повалил кастрюлю на кафель, пытаясь сварить себе яйца, Уиттмор и ухом не повёл. Ты в последнее время странный, пишет Лидия в своём письме с несколькими приложениями. Позвони мне через пару часов, добавляет она и не прощается. Даже точки не ставит. Айзек смотрит на фотографии медленно. Сначала на селфи Скотта и Киры — теперь он вспоминает девчонку до конца, вспоминает шутку про горячую девчонку, которую прежде не понимал, и даже усмехается; потом — на совместное фото Стайлза, Малии, Киры, Лидии и Скотта — замечая сходство Малии с её живущим на другом континенте сводном брате по отцу; потом — на скриншот селфи Дерека и Коры, судя по всему, из Южной Америки — тут Айзек даже улыбается. Лицо новой беты и его лучшего друга особо в памяти не откладываются, остаются просто лицами двух подростков, в компании которых сфотографировались Скотт и Стайлз. Когда остаётся последняя фотография, Айзек откидывает смартфон на противоположный край софы и зарывается пальцами в кудрявые волосы. Когда он умер… Земля ушла из-под ног. Когда он умер… Пэрриш должен был отправиться домой в закрытом гробу со всеми почестями. …я родился — Айзек изменился кардинально, говорил он себе до вчерашнего вечера, хотя в душе остался тем же мальчиком, которого братец с кровоподтёками на лице согревал с утра после ночи в морозильнике. …я родился — чёртов цербер, мать его, который должен либо убить Зверя, либо погибнуть сам. Чёртов Бикон Хиллс и его сверхъестественные передряги. — А я-то думал, что ты к этому времени уже сбежишь от меня, — с усмешкой, но без тени недовольства и — в то же время — гостеприимства замечает Джексон, выходя на кухню. Включает кофеварку. Достаёт из холодильника продуктовый контейнер. — Я полон сюрпризов, — беззлобно бросает Айзек и откидывается на спину софы. Джексон занимается своим завтраком, готовя точно больше необходимого, то и дело доставая из холодильника нужные и ненужные продукты, не глядя на Айзека, не замечая его странного взгляда на старенький смартфон. — Будешь есть или нет? — наконец, подаёт голос Джексон, ставя на журнальный столик то, что должно было быть традиционным английским завтраком, а получилось скорее копией копии, снятой с копии. Айзек мотает головой, делает глоток сока и быстро забирает смартфон с софы, пока Джексон не сел рядом. — Колись, — требует Уиттмор, когда видит электронный адрес Лидии Мартин, лица Скотта и Стайлза и двух незнакомых парней на экране телефона. Айзек качает головой. — Не твоё дело. Он поворачивается так, что Джексону теперь видна задняя крышка смартфона, кудрявая голова Айзека и его голубые глаза. Джексон скрипит вилкой по тарелке, Айзек листает фотографию. Джексон уплетает фасоль на тосте, у Айзека ускоряется сердцебиение до запредельной, невозможной скорости. Джексон косится на него, замечает, как изменилась его поза, как расширились голубые глазища, но молчит, Айзек смотрит на фотографию Джордана Пэрриша и вспоминает его лет десять назад с подбитым глазом у софы с полной кружкой чай в руках и синяках на запястьях. Джексон откладывает завтрак на потом, Айзек думает о том, что лучше — вернуться в Париж, запереться в комнате и готовиться к поступлению, не думая о Бикон Хиллс больше никогда в жизни, или сейчас же купить билет до Калифорнии по кредитке Криса и предупредить его, чтобы встречал на автобусной остановке. — Чего там? — Джексон ощущает в воздухе напряжение Айзека, может даже на вкус его попробовать. Горькое, терпкое. Лейхи качает головой. — Я сказал, на что ты таращишься там, Лейхи? Голос у Уиттмора ни о чём добром не говорит. Айзек вмиг понимает, какую из двух зол выберет.