Nightcall

I'm giving you a nightcall to tell you how I feel. (Kavinsky)

По меркам тюремной коммерции мобильный телефон обошелся Микки недорого – сорокет баксов и десять минут минета местному барыге, подогнавшему своему клиенту за проявленное усердие в общаковых душевых еще и пачку кондомов. Стесанные о грязную плитку колени неприятно щипали, напоминая о стоимости ценного груза, бережно хранимого в растянутой дырке очка во время не столь неожиданной, но все же застигшей врасплох проверке надзерами камер заключенных, дополнительный резиновый бонус используя едва ли не по прямому его назначению. Небольшая кнопочная раскладушка распирала мягкие ткани, вынуждая невысокого брюнета, приставленного к стене с десятками таких же, как он, представителями тюремной моды в ярко-рыжих комбинезонах, мысленно умолять патруль ускориться и позволить занять свое место на продавленной шконке. В очередной раз расчесывать в кровь кривые буквы на груди и выть в пропитанную потом и горькими слезами подушку. Дни сменялись бессонными ночами, выводя на бетонной стене новые полоски и кресты, отсчитывая проведенное в заключении время, пятнадцатилетний срок едва ли успев уменьшить на три с половиной месяца, оставляя чистой девяносто девять процентов гладкой поверхности псевдокамня, выбранного Милковичем в качестве полотна для маленьких черточек. Прошло всего три с половиной месяца отсиженного срока, два из которых Микки провел за анализом последней встречи с Галлагером, под страхом кастрации притащенным на свиданку Светланой, набившей карманы узких джинсов рыжего мятыми купюрами, чтобы тот пообещал Милковичу его ждать. Конечно, Микки знал, что Галлагер врет, но русская своего добилась – в частые минуты отчаяния и нежелания делать следующего вдоха Милкович вспоминал ставшие когда-то родными зеленые глаза на выбеленном лице, смотревшие на него через толстое оргстекло, пытаясь в размытых картинках, выуженных из закромов памяти, найти хоть намек на возможные эмоции, еще оставшиеся в Йене. И убеждал себя в том, что секундное замешательство рыжего перед ответом и пара взмахов ресниц, предзнаменовавшие тихий шепот – не что иное, как они. Цепляясь за эту мысль, выстраданную и выплаканную, Микки поднимался с койки следующим утром, ставя на стене очередную зарубку, и подходил к толстой решетке, получить свою порцию давно остывшего завтрака и сил для начала дня, строя в голове планы по добыче средства связи, обещающего надежду на возможность услышать до боли знакомый голос и попросить о новой дозе веры, которая позволит протянуть еще пару-тройку месяцев. Прошерстив камеру Милковича вдоль и поперек, обойдя стороной единственные места возможного хранения несанкционированных предметов и оружия – потолочную лампу и анус заключенного, охранники вышли прочь, перенося проверку в следующую комнату, позволяя Микки выдохнуть в спертый воздух блока с облегчением и вернуться к скудному интерьеру временного своего места жительства, остатки вечера тратя на то, чтобы навести порядок и хотя бы пять минут не думать о стертых кнопках телефона, напоминающего о себе при каждом новом шаге и наклоне. Тусклый свет коридорных светильников снизил степень своего воздействия на раздраженные солью глазницы к одиннадцати вечера, погружая тюремный блок в некое подобие спячки, позволяя его жильцам в темноте ночи предаться личным делам, сдавленные стоны дрочки разбавляя тихим шепотом сокамерников, не так измученных спермотоксикозом, и раскатистым храпом старожилов крохотных камер, сумевших отключиться сразу после объявления отбоя. Проворочавшись без сна на твердых холмах сбитого матраса привычные несколько часов, Микки поднялся с кровати и, заметно прихрамывая, проковылял к ржавому унитазу, надеясь безболезненно добыть свою драгоценную ношу, окрасившую его трусы парой капель крови от долгого пребывания телефона в не предназначенном для его хранения месте, и свершить, наконец, задуманное, тремя минутами ночного звонка вновь обрести смысл к существованию. Освободив трубку от прозрачного чехла, который вряд ли кто заказал бы на Ибэе, Милкович обтер блестящий корпус от остатков смазки и откинул пошарпанную крышку, собирая взглядом загоревшиеся в темноте крохотные кнопочки без каких-либо опознавательных знаков и пиксели треснутого экрана. Вот только почему-то выбитый на корке мозга номер телефона он набирать не спешил. Микки так цеплялся за призрачную возможность дозвониться до Галлагера, услышать вновь его хрипловатый ото сна и проглоченных таблеток голос, отдал взамен на единственный ночной звонок свою честь и растянутую вонючим хуем глотку, что страх перед протяжными гудками или компьютерным голосом какой-то бляди, решившей убедить парня в недоступности абонента, сковал его тело, не позволяя пошевелить даже кончиком пальца, разряжая аккумулятор раскладушки на процент при каждом новом закрытии век. Собирая по закоулкам сознания и уставшему, зудевшему от укусов клопов телу все силы, Милкович втянул в легкие затхлый воздух камеры сквозь плотно сжатые зубы, возвращаясь в лежачее положение, прекрасно зная, что устоять на ногах в момент, когда Галлагер скажет «алло», он не сможет, и, закрыв глаза, вдавил кнопки в хлипкий корпус, набирая семь цифр, отделяющих его от знакового момента. Обещающего спасение или окончательную смерть любых надежд. Динамик телефона шипел и похрипывал, оглушительными ударами по барабанным перепонкам брюнета отсчитывая длинные гудки, родившие на другом конце города тихую мелодию звонка лежавшего на тумбочке Айфона, мешая спать зарывшемуся лицом в подушку Йену, недовольно поморщившемуся на разбудившие его звуки и протянувшему руку к смартфону. Цифры незнакомого номера встретились с заспанным взглядом рыжего парня, пытающегося сообразить, кто может названивать ему в столь поздний час, рождая в затуманенном сном и темнотой мозге сложную дилемму – послать ли вызывающего его абонента нахуй вслух или оставить звонок без ответа. Какой-то странного рода холодок пробежал по спине Галлагера, покрывая бледную кожу крупными мурашками и заставляя двинуть большим пальцем по экрану вправо, тишину маленькой комнаты нарушая сиплым дыханием, тут же раздавшимся по другую сторону линии. – Алло? – пару раз моргнув в темноте, прохрипел Йен, прижимая трубку к уху, в подсвистывающих звуках проглоченного воздуха в динамике телефона пытаясь угадать личность собеседника. А Микки не смог ему помочь – забывая все слова и буквы, Милкович до крови закусил губу, вслушиваясь в ответ Галлагера, умоляя того повторить его еще раз десять, чтобы дать ему возможность собраться с духом для тихого «привет». – Алло? – и рыжий дал ему необходимое – проверив прочность телефонной связи быстрым взглядом на экран, он вновь позвал собеседника, предлагая тому три секунды на размышления перед тем, как оборвать вызов. Вот только едва ли их хватило Милковичу. Мысли и образы, наполнившие воспаленное сознание заключенного сковали голосовые связки, мешая выдавить наружу хоть малейший звук, оставляя хриплое сбитое с ровного ритма дыхание единственным ответом рыжему, постепенно теряющему терпение и недовольно хмурившемуся на тишину. «Йен!» кричало все естество захлебывающегося эмоциями Микки, мысленно умоляющего Галлагера узнать его лишь по ударам бешено колотящегося сердца, отданного в его вечное пользование несколько лет назад и растоптанного ботинками рыжего ранним осенним утром. До сих пор бьющегося в груди лишь потому, что Йен нашел в себе сочувствие, чтобы ответить Милковичу «да» на вопрос о длительном ожидании. Полтора бакса на счету карты постепенно сходили на нет, оплачивая две минуты бестолкового молчания Микки, никак не сумевшего воспроизвести хоть звук и дать Галлагеру понять, что он здесь, он нуждается в нем и медленно без него умирает. Едва ли зажившие шрамы на исполосованных ногтями кривых буквах татуировки вновь вскрылись, окропляя дырявое покрывало багровыми каплями крови, сочившейся из травмированной плоти от воздействия дрожавших пальцев, умоляющих Милковича сказать хоть слово. И, наконец, сумевших найти в отдаленном уголке мозга заключенного пару букв, остановивших Йена в полушаге от нажатия кнопки отбоя. – При... Но поздороваться с Галлагером Микки не дали: – Эй, ты чего не спишь? – незнакомый голос, раздавшийся в динамике раскладушки и перебивший дыхание рыжего, вторгся в слуховые проходы Милковича, разрушая так долго строившееся приветствие, опадающее теперь на дно желудка сотней острых осколков, наполнивших внутренний орган горечью, а пищевод рвотой. – Кто это? – поинтересовался незнакомец, становясь громче, в измученном ожиданием и желанием разговора мозге Микки рождая единственный безапелляционный вывод – Йен не один. – Не знаю, молчат, – ответил Галлагер тому, кто был рядом. Тому, кто теперь прижимал его спящего к себе по ночам и встречал первый взгляд изумрудных глаз утром, кто водил на настоящие свидания и целовал на людях, представлял рыжего своим парнем и видел его улыбку в ответ. Тому, кто окончательно уничтожил в побитом биполяркой сознании образ Милковича, до смерти влюбленного в Йена парня, все жертвы которого и шаги навстречу теперь выворачивались наизнанку, искренность чувств выдавая за гормональные всплески, а отданное на вечное хранение Галалгеру сердце представляя не более чем возбужденным половым органом, желающим разрядки. – Алло? – обрушился на голову Микки новый сокрушительный удар из динамика – голос незнакомца, решившего лично поговорить с человеком, мешающим его парню спокойно спать своими ночными звонками. – Эй? – две буквы добили выдержку Милковича, рождая на губах молчаливый крик отчаяния и пару горьких слезинок в уголках глаз, не успевших выступить наружу из-за брошенного в спину ножа, закончившего несостоявшийся разговор: – Ну его, давай спать, Калеб, – попросил Галлагер, забирая телефон у молодого человека и сбрасывая вызов, дополнительным движением пальца отключив аппарат до утра, чтобы тот не мешал спокойному окончанию ночи. Движением, незначительным для него, но смертельным для Микки. По меркам тюремной коммерции ночной звонок на другой конец города Милковичу обошелся недорого. Но последствия его стали слишком большой платой для сжавшегося на холодной койке заключенного, так желающего обрести надежду, но потерявшего последние крупицы веры.