Холод

      Его тело покрывали длинные линии-полосы. Алые, местами почти что чёрные, налитые кровью. Так трудно играть на публику ей не было ещё никогда.       Ка Кобун заканчивал лечение. Вернее, он заканчивал оказание первой помощи, поскольку при таких ранениях медицина мало что могла сделать. Оставалось надеяться лишь на естественную регенерацию тела. Когьёку ни на что не надеялась — знаем, проходили — поскольку ничто и никогда не работало. Но молила всех известных ей богов, чтобы всё оказалось в порядке.       Она привыкла к тому, как чёрный смотрится на мертвенно-бледной коже. Как ткань обтягивает тело, огибает плечи, скрывает ноги. Алый смотрелся на ней чуждо. Кровь не шла Джудалу от слова совсем, но вряд ли сейчас его вид обуславливался вкусом.       Как только Ка Кобун закончил, Когьёку выставила его вон. Закрыла дверь в покои на ключ, плотно задёрнула занавески, приглушила свет лампад и села на стул у изголовья кровати. Джудал выглядел ужасно. Волосы хаотично разметались по простыням, кровь выступала сквозь бинты, а грудь опала, словно из неё разом удалили все рёбра. Когьёку ненавидела Джудала, поскольку этот Маги был единственным, кто заставил её бояться за кого-либо, кроме себя.       Она тянула руки. Пальцы дрожали и холодели, словно в помещении температура давно ушла в глубокий минус, что было не так. Ночи в Бальбадде тёплые, но страх селил во тьме удушающую мерзлоту. Когьёку не была нежной: она лохматила волосы, тыкала острыми пальцами в бока, с силой задевала локтями и плечом, стараясь показать своё неудовольствие. Сейчас же она боялась даже прикоснуться лишний раз, опасаясь, что её неосторожное движение принесёт с собой только боль.       Больше чем красный, Когьёку ненавидела только линии. И собственную беспомощность. Ей не хватило ни ума, ни силы, ни времени, чтобы найти себе джинна, умеющего лечить людей.       Джудал был жив. Возможно, даже шёл на поправку, но мертвенно-бледная кожа заставляла сомневаться. И Когьёку ничего не могла с этим поделать. Ни помочь, ни пойти спать, потому что в ушах отдавались тот страшный хруст, а затем звук падения. Искорёженное чужой силой тело даже представлять не было нужно.       На глазах стояли слёзы. Когьёку ненавидела Джудала. Ненавидела его глупый юмор, непостоянство, безрассудство и чёрные рубцы, странным узором переплетающиеся на теле. И собственное глупое сердце, которое всякий раз замирало, стоило её красивым глазам встретиться с отвратительно-алыми. Сейчас же оно и вовсе не билось, парализованное болью и страхом, заморозившее лёгкие и мешающее дышать. Когьёку сидела замерев и уставившись в одну точку, скорее по инерции с силой ударяя себя в грудь. Бейся, бейся, бейся. Бейся, глупое сердце, продолжай разгонять кровь, стучать в груди и жить дальше без веления какого-то глупого мальчишки, без озорного блеска мерзких глаз и безумной улыбки.       Ты не более одинока, чем обычно.       Когьёку прекрасно осознавала, что у неё никого нет. Что братьям нет до неё дела, что старшая почти что сестра её чуточку ненавидит, а мачеха мечтает выслать с глаз долой из сердца вон. И всё же почему-то причисляла Коэна к своей семье, а Джудала относила не столько к братьям, сколько к чему-то привычно родному и важному, без чего трудно жить. Люди часто говорят, что семья это то, куда входят дорогие твоему сердцу люди. А дом это место, где твоя семья. Коэн постоянно был в разъездах, а беспечный Маги слишком редко сидел на месте, чтобы ориентировать дом по нему. Но почему-то всякий раз, стоило ему покинуть дворец, как в собственной комнате становилось холодно и неуютно, а придворный сад терял свои краски.       Когьёку с трудом осознавала свои чувства, до сих пор не могла прояснить их природу, но на каком-то подсознательном уровне была уверена, что стоит ей выйти замуж и навсегда покинуть дворец, как её жизнь подойдёт к концу. Как она лишится всех своих красок и особенно белого, чёрного и вишнёво-алого, так насмешливо щурившегося.       Так что ей ничего не оставалось, кроме как плотно сжимать губы и надеяться, что помолвка будет сорвана, что Легенда Семи Морей всё же расстроит планы империи, а худой черноволосый мальчишка придёт в себя и снова назовёт её старухой…       И, преодолев страх, слабо сжимать бледные пальцы в своих и верить, что если её сердце не работает, то работает хотя бы его. Поскольку для живого человека его кожа была слишком холодна.