Скорбное затишье

— Вилкас сказал ждать их на исходе Сандаса, после заката. Воистину, они принесут возмездие, окропленное кровью Соратников! За окном белым пламенем вспыхнула зарница и тут же угасла. Для Эйлы всегда оставалась надежда. Всегда была ничтожная искорка веры тогда, когда беды беспросветной тьмой сгущались над обителью воинов исграморовых, что преданно ступают по следу чести. До чужого мнения не было дела, не имели значения и лживые словечки тех, что очерняли Соратников как разгульных пьяниц и дебоширов с пустыми сердцами. Иначе почему Кодлак сражён, когда горожане и стража трусливо разбегались, прячась за углами и молясь своим богам? Кровь кипела неистовым огнём, не способным согреть пустоту внутри. Волчья кровь, дикая. Теперь скорбь о Скьоре обретала новый, неприятный контраст. Ведь его, лучшего и самого верного боевого товарища, она схоронила в одиночку, может, даже без должных почестей. «Достойный. Он был такой же достойный, как старик Кодлак», — думала женщина, уставившись в причудливо расчерченное дождем окно. Совсем недавно Эйле казалось, что вот оно, горе: в побелевшей коже и ледяных пальцах, в ещё не засохшей крови на стали, или в едком дыме сжирающего тело костра, серые клубы которого ветер подхватывал и тащил за собой — сначала ударялся в спину Эйле, а потом летел дальше, на запад. Женщина вспомнила, как едва отделалась в тот скорбный день от назойливого мальчишки, пришедшего с ней. Такие, как он, наверно, оставляют мёртвых товарищей догнивать там, где они и пали, но Скьору было не место среди крыс Шкуродёра. Пусть лучше пеплом в воздух. — Хорошо, что дождь пошёл, — негромко проронила старая прислужница, пришедшая с улицы. — А то рядом красным-красно… «Земли Вайтрана регулярно напиваются кровью. Пожалуй, такова судьба всего королевства, что было под пятой Исграмора», — размышляла Эйла, печально наблюдая за разбивающимися о стекло каплями. — Что бы очистило наши сердца от чёрной тоски, — горько сказала Рия, стоявшая неподалёку. — Дождём станет кровь наших врагов. Волнами, морем, — голос охотницы постепенно нарастал, но затем внезапно стих, обратившись в шёпот: — а может, и не избавит нас это от скорби. Эйла сама не понимала, почему её нещадно глодала совесть. В ночь, когда стоило бы скорбеть по Кодлаку, она вновь вспоминает Скьора. Будто не прошло десятка лет, Эйла видела его обращение, которое всё равно отличалось от всех тех, что были после. Вот он, ритуал природы — дикий, животный, необузданный, в котором бьётся сама жизнь, её цикличность и непредсказуемость, обращая человека в могучую тварь. И тогда, когда им вдвоём удалось выпустить своих зверей наружу и рвануть по безлюдным степям, в глазах их мерцала свобода, отражая девственно-чистый блеск северных снегов. О том, какому всесильному достанется их душа, думать они в те моменты не торопились, и соратники с наслаждением вкушали изысканный плод настоящего дня и иную жизнь, дарованную как благословение. Скьор подарил Эйле свободу, невероятную силу, передав ей свою кровь. Но никто же не знал, какой дорогой окажется разменная монета свободы. Эйла уже позабыла, как это: уронить после обращения разгорячённое тело в пушистые сугробы тёмного перелеска, ласково обволакивающие уставшую Охотницу — не холодно, но приятно. Она грезила о том, как равнинный ветер вплетался в волосы, как ночная природа заключает в свои объятия и даёт стать с ней единым целым. Эйла ясно помнила, что кровь волка навсегда породнила её и Скьора. В Йоррваскре же теперь, где ещё витал дух смерти, было прохладно, но душно, неуютно. — Нам будет не хватать сурового вояки, — тихо обронила Эйла. — Кодлака? — уточнила Рия. Эйла поняла, что вновь её дух ослаб. Слишком часто она стала горевать об утраченном Скьоре, что даже в день гибели Предвестника скорбит не о старике Белой Гриве. Резко сморгнув и отойдя от окна, Эйла бросила Рие короткое «да», а затем ушла к лестнице вниз. Но имперка поняла, что сестра по оружию солгала, когда её несознательно застали врасплох.