***
И кто бы мог подумать, что Сальери был зол на Моцарта? Кто бы мог подумать, что творится в темной гениальной голове, когда приходит Вольфганг в трактир и хвалится очередным произведением искусства? Никто, лишь сам маэстро, когда ночами черными и безмолвными, сжигая очередную попытку написать что-то... Особенное. Что-то неповторимое, не факт, о нет, не факт, что легкое, а может и вовсе — такое, что будет одолевать разум людей, заставляя тех кричать, думать, страдать. Это должно было когда-то получиться, но... В трактир приходил этот безумец, который не достоин своего таланта! Он приходил, как сам думал, к другу и хвастался, хвастался, просил мнения. И разве мог Антонио солгать, не договорить, скрыть? Разве мог он, безвольный над талантом Моцарта, не сказать ему, что тот, в буквальном смысле, бог? О, он бог музыки, служитель гармонии, таких нет и быть не может. Сальери завидовал, сам признавался себе, что завидовал. Но даже поделать с собой ничего не мог. Все улыбался, улыбался. Все звал на обеды. Просил играть, просил не останавливаться.— Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; Я знаю, я.
А Амадей смеялся, наливая себе очередной бокал и поворачиваясь спиной к Антонио, даже не подозревая, что тот был готов вонзить кинжал ему в спину. На полном серьезе, наполненный гневом, переполненный чувствами, герр Сальери был готов вытянуть этот прекраснейший острый предмет из рукава черного бархатного камзола и провести оным по бардовой ткани камзола своего «друга», услышать сдавленный стон испуга и полнейшего непонимания, услышать мольбы о пощаде, которые словно музыка ласкали его слух, а затем все-таки надавить на него, вогнать по самую рукоять и прижаться, навалиться на тело Вольфганга и слушать хрипы. Потом пнуть упавшую чашу в яркую лужицу с недопитым вином. И уйти. Просто уйти восвояси. Ах, а потом ведь поползут слухи об убитом гении, о том, что мир лишился такого человека! И не поднимется ни одна рука исполнить хоть одно произведение Сальери.«Всю жизнь свою отдать карьере, А сорок опер — все молчат. И не себя ль убил Сальери, В чужой стакан бросая яд?!»
Но ничего не менялось. Абсолютно ничего. Все те же посиделки за обедом, все те же тосты, все те же просьбы оценить, все тот же заливистый смех, детская наивность и совершенное недопонимание того, как «можно быть таким хмурым?» Два совершенно разных человека, у которых даже стиль жизни разный.«Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля, Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигьери.»
Для Антонио было важно проверить все, абсолютно все. Выявить все недостатки своих работ. О, он месяцами сидел над одним и тем же произведением, что-то исправляя или добавляя. Он не мог написать и оставить, нет. Упорство и трудолюбие — вот, что вечно помогало маэстро добиться успеха. Он бережно относился ко всем своим нотам, не давал желтоватым листам помяться, выпрямлял их, складывал аккуратной стопкой в углу письменного стола и отодвигал свечу, так, на всякий случай. Он никому не показывал своих работ, пока не закончит их.«— Признаться, Мой Requiem меня тревожит. — А! Ты сочиняешь Requiem? Давно ли? — Давно, недели три.»
А этот... Этот безумец, глупец, Моцарт... Он ведь так не может, и не сможет никогда. Его всего лишь мучает бессонница, а он и рад. Напишет что-нибудь потом, наигранно повозится неделю. И, собственно, и все... Сальери был у него в гостях, ходил по кабинету Амадея и просто поражался, ведь как так можно с родными нотами-то? О, они валялись на полу, на разных полках. Где угодно, но только не на столе, нет. И что больше всего добивало опрятного Антонио, так это то, что все было скомкано и изорвано на мелкие куски. — Мне так удобнее, — признавался сам Вольфганг, — да и зачем он нужен, порядок тот во всем? — Конечно, друг любезный, я полностью согласен... — кивал Сальери, но сам в душе осуждал своего названного друга. И Моцарт знал, что тот ни капли не согласен, иначе не следовал бы порядкам чистоты.***
И вот все новая встреча, и как обычно, трудолюбивый пунктуальный маэстро гневается от столь долгого ожидания своего знакомого гуляки. Он сидел, писал, обдумывал все на свете и ничего одновременно, разглядывал дорогие кубки, злился на себя и на свою беспомощность. Около дверей раздался громкий скрип, а потом таверна наполнилась смехом и дамскими вскриками. «Я уже догадываюсь из-за кого весь этот шум» — подумал музыкант, даже не оборачиваясь. Моцарт тем временем старался протиснуться сквозь толпу подвыпивших людей, не забыв, конечно, уделить внимание чуть ли не всем обворожительным девушкам, которые ласково и игриво одновременно зазывали столь интересного молодого мужчину. И только через пять, или даже семь, минут Амадей смог дойти до самого дальнего стола. Он сразу увидел, что спиной к нему сидел Антонио, а потому замедлил шаг и старался двигаться как можно тише. Подойдя чрезвычайно близко, Вольфганг со смехом и каким-то шутливым приветствием кинулся на спину своего друга, отчего тот пролил на липкий грязный стол маленький пузырек чернил. Скрипя зубами, напрягаясь, чтобы ничего не высказать своему знакомому, Сальери быстро пролепетал: — Ах, Моцарт, Моцарт, ты как всегда. Но, признаюсь, я ждал тебя. — маэстро скинул с себя веселого музыканта и быстрыми движениями убрал наброски со стола, дабы не запачкать все чернилами. Моцарт уселся рядом, он был весел и покачивался из стороны в сторону, было видно, что он хочет что-то сказать: его всего будто бы распирало изнутри, но он пока молчал, загадочно рассматривая нынче гневного друга. — Ты хочешь что-то сказать мне? — О... Да, любезный друг, я шел к тебе так быстро, насколько вообще мог, чтобы показать одну безделицу... Она странна и непонятна мне, но хочется услышать твое мнение. — Конечно. Я оценю. Ты это знаешь, не так ли разве? — Антонио попытался улыбнуться и медленно протянул вперед смуглую ладонь, как бы говоря, что он всегда готов. Вольфганг сделал жест одним лишь пальцем с просьбой подождать и вытащил откуда-то из одежды смятый лист, он развернул его, удостоверился в том, что эта именно та безделица и вместо того, чтобы спокойно отдать бумагу, Амадей снова смял листок и кинул его через Сальери. Тот вздохнул, но наклонился, чтобы поднять лист. Медленно его разворачивая, он кидал короткие взгляды на Моцарта, который уже нашел под низким столиком бутылку хорошего вина. Не следуя никаким нормам приличия, Амадей пил прямо из горла, не замечая на себе осуждающий взгляд. Сальери облокотился на грязную поверхность стола, совершенно не беспокоясь о сохранности своих рукавов и поднеся ноты ближе к маленькой свече, стал руками сопровождать всплывающую в голове мелодию. — Чего ты хочешь от меня по поводу твоей работы? — Правды, правды... Я всегда интересовался твоими словами, твое мнение действительно важно для меня, хочешь верь, а хочешь - нет. — Ну, если правды, то послушай. — Сальери поднялся с хлипкого стула и прошелся вокруг стола, затем наклоняясь к самому уху своего младого друга. — Не могу от тебя скрывать, что это, бесспорно, одна из лучших твоих работ. А если говорить точнее, то лучшие у тебя все. И каждая неповторима, и каждая по-своему прекрасна. Не это ли ты хочешь слышать, каждый раз приходя ко мне с одним и тем же выражением на прекрасном лице? — он уже шептал, но так быстро и не делая никаких привычных пауз, что у Моцарта сердце в груди делало странный кульбит и порою пропускало несколько ударов, а сам он становился бледен, словно только что постиранные белоснежные простыни, вывешенные на улицу прекрасной холодною зимой. — Постой-постой, я не жажду ничего такого... Действительно, прошу я только правды! Аль я тебя так утомил тебя и ты хотел бы заняться только собой? — немного испуганно и тихо пробормотал Вольфганг, явно пребывая в шоке от таких внезапных действий маэстро. — Не пугайся, Вольфганг, я ничего тебе не сделал. Пока. А впрочем, нам стоит встретиться сегодня вечером. Допустим, в парке. А сейчас я немного занят, ты запоздал. — композитор собрал свои бумаги и теперь уже пустой пузырек чернил, улыбнулся Моцарту и тенью направился к выходу из трактира. — Я буду ждать! Да... Я буду ждать... — выкрикнул Амадей, сразу же спускаясь на шепот, решив, что не стоит привлекать к себе излишнее внимание. Он взял в руки свое произведение и бутылку вина, решая, что следует уничтожить в первую очередь.