Беги

— Завтра важный день? — спрашивает Шусаку, прижимаясь к груди любовника и задумчиво смотря куда-то в пол. Ответ заранее известен, но эти слова надо услышать от Макото: ему завтра вести свой отряд в бой, а также проводить важную операцию совместно с отрядом Шиноа Хиираги, что, возможно — да скорей всего — обернется провалом и большими потерями. Один день прошел, а этих детей уже жаль: сопляки ведь совсем, еще ничего не знают об этой жизни. Наверное. По крайней мере, если они сумеют слаженно работать в команде, то все, возможно, не так страшно. Но сам Шусаку не уверен, что завтра все пройдет удачно, хотя уверен в другом – он ценой своей жизни готов защищать Макото. Их всех: сержанта, Яёй, Рику и Таро. Но глупо не признать, что молодой человек стоит особняком, что занимает совсем особое место в сердце. Это может быть секретом для всей демонической армии, но никак не для довольно наблюдательного сержанта – он-то быстро раскусил, почему рядовой стал избегать его. — Важный, — тем временем согласился Наруми, опуская взгляд. Ладонь легла на талию Шусаку, постепенно соскользнув к пояснице. — Но мы справимся. Избавим землю от вампиров, и снова возродим человечество. Ну, – он усмехнулся и хитро посмотрел на парня. — Не мы с тобой конкретно, но остальные, я думаю, с этим удачно справятся. А? Как думаешь? — в глазах играло такое искреннее веселье, что не согласиться было невозможно, и рядовой кивнул в ответ. – Знаешь, – продолжил Макото задумчиво. — Я бы очень хотел, чтобы, когда все успокоится и разрешится, мы с тобой уехали куда-нибудь. К морю, например. Людей все равно мало, так что нас, я думаю, никто не потревожит там… Ты поехал бы со мной? — Да, — полушепотом ответил Шусаку. Было очевидно, что он пойдет за этим человеком куда угодно, а тот еще вздумал задавать такие вопросы. Но настолько сладкая идея — избавиться от ответственности перед Японией и армией, перед целым миром и исчезнуть для оного — не могла не вызвать бурю эмоций. Где-то внутри все сжалось при подобной мысли, но внешне, естественно, никак нельзя было демонстрировать подобную реакцию. Поэтому он лишь кивнул и, обвив руками чужую талию, потянулся за поцелуем. Но не получил ничего. По крайней мере, так казалось ровно до тех пор, пока Макото ловко не подхватил парня на руки и, усмехнувшись, не пошел вместе с ним куда-то. Шусаку на это лишь успел возмутиться: «Ты куда меня потащил?!» — Ну как же, куда? — сержант задорно подмигнул любовнику и, сделав еще пару шагов, опрокинул того на кровать, нависая сверху и склоняя голову набок. — Очевидно, по-моему. Или ты против? В ответ оставалось лишь покачать головой. Губы невольно тронула легкая улыбка, и Ивасаки, повернув голову, мягко поцеловал опершуюся о кровать руку. Чертовы перчатки. Всегда ненавидел их на Макото. Да и форму он носил совсем не так, как, по идее, положено: ему вечно жарко, и он закатывает рукава почти до локтя. Зато видны руки. Эти руки… Пальцами офицер скользнул от перчаток вверх, практически до самого рукава, а затем, поднявшись до груди, стал расстегивать чужой китель. Не очень быстро, честно стараясь не демонстрировать собственного нетерпения: Макото всего лишь нависает сверху, а его уже нестерпимо хочется начать целовать. Как давно ничего такого не происходило между ними, как давно любовник не был свободен, не был занят работой или какими-то посторонними делами. Видно, из этого всего может вытащить только крайний случай — решающее сражение, в котором на нем лежит невероятная ответственность. Что Макото, что Шусаку — еще молодые и не привыкли держать свои эмоции в крайнем закрепощении: перед таким событием заснуть будет сложно. По крайней мере, поодиночке. Молодой человек склоняется ниже и целует открывшуюся невольно шею Шусаку — тот судорожно вздыхает и заставляет пальцы слушаться, а себя — продолжить расстегивать чертовы пуговицы на форме. Черт возьми, как же раздражает. Как же их много. Тут никакого терпения не хватит… К счастью, Макото это видит: отстраняется, выпрямляется, стягивает и отбрасывает на тумбу перчатки, спокойно расстегивает ремень, китель, а следом и рубашку, снимает их, откидывает куда-то в сторону стула и принимается за чужую одежду. Ему, еще невозбужденному, конечно проще, — думает офицер, незаметно сжимая зубы и стараясь сбросить хотя бы один сапог. Куда подевалась сдержанность – черт знает. В постели их темпераменты меняются местами: Наруми сдержан и спокоен, а Шусаку чуть не трясет от этого. Так и сейчас — сержант встает на пол, аккуратно снимает сапоги сам, затем стаскивает их со своего подчиненного, потом форменные брюки. За ними летят чужие ремень, пиджак и рубашка. Ивасаки невольно сжимается от прохладного порыва воздуха, скользнувшего по коже. Любовник лишь улыбается, и парень без слов понимает, что от него требуется: он сам снимает нижнее белье и тут же чувствует, как горячие губы накрывают кожу внутренней части бедра. Вздрагивает и, от неловкого желания сделать хоть что-нибудь, зарывается пальцами в густые русые волосы, перебирает прядки и в конце концов снимает резинку, стягивавшую хвост. Пряди рассыпаются по плечам, опускаются, щекоча, на тело самого Шусаку, и тот поджимает губы: он любит распускать волосы Макото, но когда тот из-под челки смотрит ему в глаза, то… черт возьми, лишь бы сдержаться. Чужой язык скользит по всей длине члена, и с губ срывается тихий стон. Кто бы знал, как переворачивается все внутри, когда парень делает ему минет или ласкает там всегда горячей ладонью. Но это удовольствие длится недолго: он играет кончиком языка с головкой и, очертив ладонями выпирающие бедра, отстраняется. Облизывает два пальца — Шусаку чувствует боль в низу живота от накатившей волны дикого возбуждения — и плавно и постепенно проникает ими внутрь. Дело привычки, но приходится выгнуться в пояснице, словно в попытке избегнуть этих ощущений. Макото растягивает мышцы долго, и Шусаку вынужден просить поторопиться. Иначе — он за себя не отвечает. — Не тяни, умоляю! Я не могу уже… — едва ли не в бреду шепчет он и старается опуститься на постель ровно, не двигаться. А это сложно. Слава Всевышнему, это не может длиться вечно: сержант наконец-то приспускает брюки и белье и, аккуратно устраивая чужие ноги на своих бедрах, начинает плавно входить. Любовник выгибается с громким стоном, когда он входит почти полностью. Шусаку кусает губы и чувствует, как его трясет от перенапряжения и страсти. Скорей, пожалуйста, скорей, — хочется просить, но он молчит, не в силах заставить себя разжать губы. Все это слишком. Просто слишком. И даже слов не подобрать… Макото двигается сначала медленно: он растягивает удовольствие и вызывает все большее и большее желание. Нет, это не желание — это уже самое настоящее мучение. Он попросту изводит Шусаку. Тот не выдерживает. Дергается навстречу, почти рефлекторно, и, стискивая зубы до звона в ушах, вымученно стонет. Наруми усмехается и проводит пальцами по чужой щеке, потом начинает двигаться внутри. Все резче, отрывистей, а затем и быстрей. Рядовой стонет сквозь сжатые зубы и собственные пальцы, коими он закрыл рот, но, в конце концов, Макото убирает его руку от лица и, склоняясь к любовнику, снова входит, но на этот раз так глубоко, что тот буквально захлебывается криком и воздухом. Он судорожно сжимает пальцы, изгибается, кусает губы. Плачет. — Шу… саку… — хрипло шепчет сержант. Его взгляд испуганно бегает по лицу парня. Ивасаки никогда не позволял себе слез. Никогда. Что должно случиться, чтобы он позволил сейчас?.. Но Шусаку открывает глаза — да, покрасневшие, но все же — и улыбается. Так, как давно уже этого не делал. Чертовски счастливо и чертовски болезненно. — Ты идиот, Макото. — Ценная информация в такой момент… — устало и облегченно одновременно выдыхает Наруми, поглаживая молодого человека по щеке. Он уже прочитал его, и этого «ты идиот» вполне достаточно, чтобы понять, что сейчас испытывает брюнет. Настолько, что никаких больше слов не надо. Все понятно и без них. Тихий кивок. Переплетение. Каждое движение полно невыразимой нежности, каждое прикосновение — судороги. Это все так отчаянно, мучительно, тепло, страстно, неестественно и естественно одновременно. Эта дрожь, накрывающая обоих и срывающая пальцы с чужой щеки. Это касание — как для единственного человека на всем свете. Эта отчаянная улыбка на пару. — Я счастлив, что ты со мной, — Макото прикрывает, наконец, глаза и, устроив ладонь на лопатках рядового, выдыхает. Шусаку потерянно улыбается. Последний взгляд перед тем, как провалиться в сон следом, падает на стоящее в темноте в углу оружие. Генбушин, трезубец Наруми, и словно опершийся на него Акахеби — его, Шусаку, катана. Скрещенные. * * * — Макото… Беги! — последнее, что срывается с этих губ. Криком. Последнее, что может и хочет сказать Шусаку своему командиру. Последнее, чему позволяют вспыхнуть и тут же погаснуть цепи, пронзающие именно это тело с особой жестокостью. С особой жаждой крови. Чужой крови. Крови Наруми. Цепи, сделавшие из Шусаку уродливого окровавленного паука. Проколовшие, словно какую-то бабочку. Цепи, убившие его. Застывшие серо-голубые глаза. Блеклые. С кровавыми отблесками заката. Этого гребанного заката… — Ублюдок… Я убью тебя! — эта вспышка в мозгу затмевает собой все. Эта боль застилает глаза алой пеленой, а грудь — разрывает изнутри. Эта падла убила Шусаку. Ради каких-то там экспериментов, каких-то там людей, ради… Еще вспышка. Они. Вдвоем. На кровати. Макото шепчет какие-то нелепые глупости на ухо Шусаку. Рассказывает что-то про то, каково будет там, далеко от этой дурацкой армии. Там, когда они вдвоем туда уедут. Вдвоем. Только вдвоем. — Макото… Беги.