***
В вечер четверга его терпение подходит к концу. Когда по школе гасят свет и все ученики расходятся по постелям, Билл на своей кровати переворачивается на живот. Он запускает руку за резинку пижамных штанов и хрипло, сдавленно стонет, вжимаясь лицом в подушку. Ласкает себя умело и быстро, но простых ласк сейчас слишком мало. Тугое кольцо пальцев движется по члену в спешном сбивчивом ритме; Билл блядски выгибается под одеялом, расставляет ноги и заводит руку назад, проникая в себя наспех облизанными пальцами. Двумя, затем тремя, и, немыслимо, в этот момент Билл почти готов поверить в Бога. Его ничуть не волнует, что в комнате он не один, что на соседних постелях — трое его сверстников, слышащих каждый стон и каждое чертыханье. Расположение кровати таково, что увидеть его, скрытого в тени, почти невозможно, но он стонет, не сдерживаясь, когда толкается в себя пальцами сразу до второй фаланги, сжимает член в кулаке и кончает, воображая, будто это отец Диппер касается его своими прекрасными руками, жарко дышит в шею и, прикусывая загривок, трахает закруглённым концом ротанговой трости. Кончив, Билл обмякает на влажных простынях. Он лежит так ещё долго, вдыхая собственный терпкий запах в знойной вечерней духоте и сжимая в кулаке угол тонкого одеяла. В этой школе Биллу всегда было скучно. Было. Теперь ему — невыносимо. И чёрт его разбери, что из этого хуже. Субботним вечером во время отбоя Билл не возвращается в свою спальню. Он прячется в туалете на преподавательском этаже, куда, как он убеждён, никто не сунется в такой поздний час. Билл следит за временем, пересчитывает оставшиеся минуты и держит в пальцах тлеющую сигарету, пока та, догорев до фильтра, не обжигает ему пальцы. Билл знает: в десять вечера святой отец покинет свою комнату и отправится в молельню, где пробудет около получаса. Отец Диппер ходит туда именно в это время, потому как к половине девятого там нет уже никого, кто мог бы нарушить его уединение — кроме разве что самого Господа, но, увольте, Билл не верит в подобный бред. Часы показывают без пятнадцати десять, когда он выходит из кабинки и, прекрасно ориентируясь в неосвещённых тёмных коридорах, спускается к цоколю, к главной молельне. Та, как всегда, незаперта. Внутри уже потушили свет, и только пара свечей, горящих у невысокого алтаря с распятием, тускло озаряет тесное помещение. Из обстановки тут стоят лишь две скамьи с генофлекториями*, бархатные подушки на которых уже давно стёрты до белёсых проплешин. Мало интересуясь окружающим интерьером, Билл идёт к дальней от выхода скамье и опускается на колени. Он складывает руки в молитвенном жесте и закрывает глаза, внимательно вслушиваясь в ожидании неспешных гулких шагов в ближайшем коридоре. Он уверен, что святой отец придёт, что бы ни случилось. Так и происходит. Билл, даже не оборачиваясь, знает — отец Диппер застыл в дверях и теперь с опаской рассматривает его коленопреклонную фигуру. — Уильям, — справившись-таки с удивлением, учитель подходит ближе и смотрит на него, опершись рукой о скамейку, с хмурым неодобрением, — почему вы не у себя спальне? Билл переводит на него взгляд и улыбается широко и лениво. Он хотел бы ответить честно: потому что своей спальне я предпочёл бы вашу, — но лишь глядит из-под ресниц, в притворной скромности поникнув плечами. — Я уже лёг в постель, как вдруг незримая сила заставила меня подняться и направиться сюда. И я понял, что должен вознести хвалу Господу вне зависимости от того, насколько позднее сейчас время. И Господь меня не подвёл. Сами посудите — я позволил его руке вести меня, и он привёл меня прямо к вам, отче. — Оставьте этот тон. — Священник укоризненно качает головой и машет ладонью в сторону выхода. — Лучше бы вам немедленно пойти спать. Возвращайтесь в постель, и я сделаю вид, будто ничего не видел. — Ну, я с радостью вернусь в свою спальню, — Билл делает паузу, чтобы демонстративно медленно, глядя в глаза, провести языком по губам, — если вы, отче, пойдёте туда со мной. Ему доставляет удовольствие наблюдать, как на лице святого отца сменяют друг друга самые разные эмоции. От гнева и раздражения до искреннего непонимания. Но за этой хаотичной сменой настроения Билл отчётливо видит, как сбивается дыхание, темнеют глаза и судорожно сжимаются пальцы на крае невысокой узкой скамьи. — Юноша ваших лет не может... — Вам когда-нибудь отсасывали в молельне, святой отец? Отец Диппер осекается на середине фразы. Он стоит, беспомощно хватая ртом воздух, а потом вдруг отмирает. Изменившись в лице и скрыв все эмоции за маской ледяного спокойствия, расправляет плечи и склоняется над скамьёй, чтобы ровным тоном произнести: — Нам не следует говорить об этом, Уильям. — Правда? — Лениво тянет Билл и смотрит, любуясь, на полыхающий на впалых щеках румянец и лихорадочный, нездоровый блеск глаз. — И почему же? Святой отец распрямляется. Скрещивает руки на груди и бросает отстранённо и сухо: — Например, потому, что я имею все полномочия назначить вам наказание. Что я и собираюсь сделать. Имейте в виду: ваше вопиющее поведение тянет по меньшей мере на пятнадцать ударов ремнём. Билл едва удерживается от смеха. Предполагается, что эта десятки раз испытанная мера должна его напугать? — Как скажете, отче, — с дрожащей кротостью отвечает он и, не торопясь и даже не пытаясь спрятать улыбку, поднимается на ноги. — Уверен, это более чем справедливо. Завтра после обеда зайду к отцу Марвину. Не мне спорить со слугой Господа нашего, который был, есть и будет... — Не к отцу Марвину, Уильям, и даже не завтра. — Учитель неожиданно жёстко чеканит каждое слово. — Здесь. Прямо сейчас. Ух ты, думает Билл, когда низ живота сладко ноет и наливается душным тягучим жаром. Очевидно, он в самом деле сумел довести святого отца до ручки. Это должно быть дьявольски интересно. Под ледяным напряжённым наблюдением Билл разворачивается к отцу Дипперу спиной и, расстегнув форменные школьные шорты, приспускает их до щиколоток. Взгляд учителя ощущается им едва ли не физическом уровне — он жжётся огнём и жадно скользит по обнажённой пояснице ниже, к ягодицам и узким бёдрам, по длинным худым ногам до сползших с коленок тёмно-серых гольф. Билл знает, как нужно двигаться, чтобы показать себя всего, спровоцировать, вывести из равновесия и заставить все оставшиеся годы его обучения стыдливо отводить взгляд при встречах. Его наказывают далеко не впервые, но эта мысль застревает комом в горле, когда он понимает: порка ещё никогда не воспринималась им в подобном контексте. Сложно возбудиться, когда тебя бьёт пожилой священник с мутным взглядом и морщинистой, как у индюка, шеей. Сейчас же член стоит колом, сочится смазкой, и Билл, перегнувшись через скамью для молитвы, не удерживается от соблазна потереться о её гладкую лакированную поверхность. Приняв нужную позу, он лишь неудобно упирается твёрдым и болезненно ноющим членом о края скамьи, но даже в этой невозможности прикоснуться к себе ему удаётся найти определённое удовольствие. Какая-то его часть надеется, что святой отец поступится правилами и принципами, что позволит себе чуть больше, нежели регламентировано здешними порядками. Но учитель, к большому его сожалению, даже не прикасается к его телу. Билл выгибается в позвоночнике и широко расставляет ноги, демонстрируя гладко выбритую кожу, и он, даже не видя, чувствует, как отец Диппер замирает, шагнув совсем близко и разглядывая своего ученика. Негромкий шорох и металлический звук говорят о том, что учитель вытягивает ремень из брюк. Не выдержав, Билл шумно выдыхает и ёрзает в нетерпении. Когда прохладная кожа сложенного надвое ремня касается его правой ягодицы, он уже почти готов ругнуться или, чем чёрт не шутит, взмолиться о скором начале, но делать что-то подобное ему не приходится. Первый удар — несильный и смазанный — заставляет Билла вздрогнуть и широко улыбнуться. — Считайте, — раздаётся за спиной знакомый голос. Теперь уже — совсем не такой сухой и сдержанный. Билл закрывает глаза и послушно произносит: — Раз. Второй шлепок воспринимается им болезненнее. Возможно, потому, что приходится на уже затронутый участок, а может быть — потому что святой отец начинает входить во вкус. — Два, — произносит Билл как можно твёрже. На счёт три по телу проходит протяжная и глубокая дрожь. Четвёртый шлепок вызывает несдержанный громкий выдох. На следующем Билл говорит совсем хрипло: — Пять, — и боль вспыхивает алой полосой на светлой коже. На шестом ударе ему приходится крепче ухватиться за скамью и прикусить губу, чтобы удержать низкий гортанный стон. Колени, кажется, вот-вот подломятся, и Билл крепко жмурится, ощущая на языке холодный металлический вкус. Святой отец бьёт размашисто и сильно, разве что не попадает по коже железной пряжкой. Биллу кажется, что ягодицы, поясница и бёдра под его ударами пылают огнём, хотя тех было всего семь, и это, по сути, гораздо меньше, нежели он способен вынести, не изменившись в лице. Но сейчас всё иначе. Билл знает, кто наказывает его, и воображение заботливо дорисовывает все необходимые детали — душный и жадный взгляд отца Диппера, и пересохшие губы, и дрожащие руки, сжимающие ремень. Билл живо воображает, какой вид сейчас открывается учителю и с мстительным удовольствием прогибается глубже, зная, какой провокационной выглядит эта максимально открытая, расхристанная поза. Седьмой и восьмой удары он считает тихо и сдавленно, зажав рот ладонью. Девятый вызывает у него первый приглушённый стон. Теперь на нём, кажется, нет живого места — куда бы ни приходился шлепок ремнём, этот участок вспыхивает и заставляет член, изнывающий от невозможности разрядки, болезненно вздрагивать. На двенадцатом он стонет в голос. Этот стон звучит неожиданно громко, гулко отдаётся от стен, и его отголоски тянут низ живота новой волной возбуждения. Перед тринадцатым ударом святой отец медлит. Проводит, точно навскидку, ремнём по залитому краской бедру вверх и касается разогретым материалом участка между ягодицами. Затем он бьёт резко и хлёстко, и Билл содрогается под ним, понимая: ещё немного, и он не выдержит. Не справится, взмолится, запросит то ли пощады, то ли продолжения. И то, и то заведомо обречено на провал, и потому Сайфер, осклабившись, слизывает каплю крови с ранки на губе и считает низким, цепляюще-хриплым тоном: — Тринадцать. Четырнадцатый приходится по пояснице и срывает с губ болезненный всхлип. На пятнадцатом Билл понимает, что его голос звенит от слёз. Но на этом всё заканчивается; он слышит, как учитель отходит в сторону и вдевает ремень обратно в шлевки. Сам Билл, встав на ноги, ещё немного медлит. Ему приходится держаться за скамью, чтобы не потерять равновесие. Голова кружится, колени, ослабшие, крупно дрожат. После порки кожа пылает, и любое движение отдаётся неприятной жгучей болью. Иисус с распятия взирает на него с таким скорбным видом, что Билл, не удержавшись, щерится в ответ довольным оскалом. Он всё-таки надевает шорты и поправляет на плечах тугие подтяжки, невольно поморщившись от прикосновения ткани к всё ещё твёрдому члену, после чего поворачивается к святому отцу и с жадным любопытством вглядывается в его лицо. Тот, как и ожидалось, не прячет взгляд, хоть и старается не опускать глаза ниже его лица, и очень пытается выглядеть уверенным в себе. Но кровь, прилившую к щекам, и нервную дрожь рук видно даже в приглушённом мерцании свечей. Билл смотрит, не отрываясь, ему в глаза и спрашивает негромко и вкрадчиво: — Теперь я могу идти? Дождавшись нервного ответного кивка, он ухмыляется и бесшумно, не привлекая к себе внимания давно спящих учеников, направляется по коридорам в свою спальню. И пару минут спустя, забравшись в постель, он доводит себя до оргазма всего тремя порывистыми толчками в кулак и кончает с таким громким несдержанным стоном, что будит всех троих соседей по комнате.***
Неделя превращается в кавалькаду из дурных снов, дурных желаний и ночных проклятий сквозь крепко сцепленные зубы. В следующую пятницу он решает, что его добродетель подошла к концу. Билл пересаживается на первый ряд и всё занятие следит за отцом Диппером неотрывным и цепким взглядом. Отец, отмечая его внимание, теряется, запинается посреди витиеватой литературности фраз и, нервно кусая губы, оттягивает от горла край жёсткого стоячего воротника. Он перебирает в руках длинные чётки, а Билл, не в силах, глядит на мельтешение крупных чёрных бусин в этих прекрасных пальцах. Мысли в его голове сменяются с лихорадочной скоростью и, накатывая волнами, наполняют новым и новым желанием. Он представляет, как бусины, одна за другой, погружаются в его тело. Представляет, как святой отец зажимает ладонью его жарко стонущий рот. Представляет, как стоит перед священником на коленях, расстёгивает нижние пуговицы его сутаны и разводит полы в стороны. Он мог бы расстегнуть молнию на его брюках одними зубами, без помощи рук. Мог бы облизать, покрыть поцелуями красивые пальцы, пахнущие мёдом и ладаном. Принять его член целиком и заставить кончить умелыми ласками губ и языка. Мог бы кончить сам лишь от звучания его стонов, от направляющей руки в волосах и порывистых нетерпеливых толчков в глубину саднящего горла. Билл думает: если такова святость, то, видит Бог, он готов всю свою жизнь посвятить служению Господу. Ближе к концу урока он вырывает из тетради чистый лист и, ухмыляясь, в подробностях описывает каждую из этих мыслей, стараясь не упустить ни единой детали. Перед тем, как выйти из кабинета, Билл подходит к кафедре и накрывает ладонью ладонь святого отца. — Уроки с вами немыслимо вдохновляют, отче, — он произносит это негромко и со вкусом, с будоражащим кровь восторгом наблюдая за тем, как крупно вздрагивает адамово яблоко над безупречно-белой колораткой. — Вы, если позволите, педагог от Бога. Святой отец, нахмурившись, отдёргивает руку, но Билл реагирует быстрее. Он перехватывает тонкое запястье и с силой сжимает в пальцах. Удерживая, скользит подушечкой большого пальца по выступающей косточке и придвигается так близко, чтобы коснуться тёплым дыханием его щеки. — Ваша манера преподавания вызвала у меня парочку любопытных наблюдений, — говорит, улыбаясь и не разжимая тесной хватки. — Я подумал, вам будет интересно взглянуть. Он кладёт исписанный тетрадный лист на кафедру и с трудом сдерживает веселье, пока святой отец, хмурясь, обводит взглядом первые строчки. Билл ждёт взрыва ярости или, на худой конец, искреннего смущения, но голос его учителя в ответ звучит с неожиданной твёрдостью. — И вновь вы, Уильям, ведёте себя абсолютно неподобающим образом. — Ну так наставьте меня на праведный путь, — Билл издаёт негромкий смешок. — Верните заблудшую овцу в стадо**, отче. Бог мне свидетель, я был плохим мальчиком и заслуживаю нового наказания. Билл знает себя и все свои сильные стороны. Знает, что он порочен и желанен, что это читается в его жестах, во взгляде, голосе, во всей его сути; знает, что глаза отца Диппера темнеют не от злости, но от вожделения, вызванного его откровенной, демонстративной испорченностью. Он помнит каждую секунду недавней ночи в молельне и знает, что учитель сохранил её в памяти так же детально. Потому что это важно. Что характерно, для них обоих. Потому что это меняет абсолютно всё. Билл представляет, как святой отец перегибает его через кафедру, приспускает штаны и перед тем, как нанести первый удар, неспешно и протяжно скользит тростью между оголёнными ягодицами. Публичные наказания Сайферу не впервой, но только сейчас, воображая, как отец Диппер покрывает его тело алыми полосами, как порет, не жалея, до умопомрачения, до темноты перед глазами и горла, сорванного умоляющими вскриками, под десятками жадно следящих взглядов, он задыхается тягостным, горячим желанием. Он мог бы отсчитывать удары трости вслух. Мог бы благодарить святого отца за каждый из них. Мог бы шире разводить ноги, выставляя себя напоказ, и глядеть в глаза ублюдку Кристиану, и стонать, глотая слёзы, пока они все смотрели бы на него — разложенного и отдающего себя целиком и полностью. В подобном контексте Билл совсем не прочь вновь ощутить на себе карающую длань Господа. Святой отец смотрит на него, стиснув зубы; Билл глядит в ответ и думает, что даже самое дрянное причастное вино, слизанное с этих губ, показалось бы ему слаще мёда. И любопытно: какова была бы на вкус его поруганная святость? Этот вопрос занимает его безмерно, и Билл, ухмыльнувшись, тянется вперёд и накрывает жадным требовательным поцелуем раскрытый в так и не прозвучавшем вопросе рот. Язык проникает глубже, ладонь поднимается выше и опускается на затылок, пропускает между пальцами мягкие чуть вьющиеся волосы. Отец Диппер, замерев, не отвечает ему, но не пытается оттолкнуть. Целуя глубоко и упоённо, Билл считает секунды. Не желая терять времени даром, льнёт ближе, нетерпеливо трётся о бедро учителя и пытается забраться свободной ладонью ему под сутану. Счёт доходит до пятнадцати, когда святой отец всё-таки отталкивает его. Тяжело дыша, отшатывается на пару шагов. Глядит непонимающе и растерянно. Его сбивчивое бормотание о грехах блуда и мужеложства не вызывает у Билла ни малейшего интереса. Он ухмыляется и кивает на оставленную на кафедре записку. — Подумайте над этим, отче. Под его внимательным взглядом учитель медлит почти с минуту. И лишь затем складывает тетрадный лист пополам и надёжно прячет во внутренний карман сутаны. Перед тем, как покинуть аудиторию, Билл ловит отца Диппера за руку. Улыбается и легко, коротко целует внутреннюю сторону его запястья. И святой отец, не сопротивляясь, закрывает глаза.