If I Die Young

      На голой стене с облезшей краской висело ровно три фотографии. Первая, самая старая из них, изображала худого светловолосого мальчугана с разбитыми коленками, которые бросались в глаза при первом же взгляде на него. Одет он был в голубую рубашку и коричневые штаны, так измазанные в земле и траве, что приходило ощущение, будто бы он сам решил хорошенько повозиться на улице и заляпать свежие выглаженные заботливой матерью вещи. Рядом в небольшой лужице валялся ботинок, видимо, слетевший с ноги в зелёном полосатом носке. Мальчик хмурился совсем по-взрослому и сжимал от обиды губы – те белели, а надпись на потрескавшейся рамке гласила: "Первая поездка Энтони на велосипеде".       По центру висела фотография складного юноши, одетого в строгий костюм и поддерживающего под локоток привлекательную брюнетку в синем платье в пол. Её голова лежала на плече у молодого человека, отчего она блаженно прикрывала ярко накрашенные глаза, а сам юноша держал спину настолько прямо, что невольно появлялось чувство, что в его позвоночник ввинчена металлическая палка. Его светлые волосы кудрявились, а губы были растянуты в ленивой и самую малость высокомерной улыбке. Почти нетронутая временем фотография казалась динамичной и живой, однако глаза молодого человека оставались пустыми и блёклыми на общем фоне торжества. Чуть ниже на пластмассовой пластинке прилагалась надпись: "Выпускной Энтони и Дженнифер".       Третья фотография была другой. Она была сделана относительно недавно: её поверхность была ровной и почти целой, и лишь на отдельных фрагментах были видны следы от чего-то острого. Будто бы специально царапали острой булавкой, выжигая из прошлого целые моменты, которых не должно было быть: капельницы, катетера в вене и потухших глаз сидящего на кушетке парня лет двадцати. Светлая палата, горка надетых друг на друга бейсболок на рядом стоящем стуле, высокий мужчина в халате для посетителей. И страшное слово, всплывающее на подкорках сознания: метастазы. Второе, после рака. Это чувство осознания происходящего было похоже на огонь, пожирающий изнутри очень медленно и мучительно: приходило полное отчуждение от реальности, заставляющее погрузиться глубоко во внутрь себя. "Тони. Онкологический центр".       Энтони Монтегю... Слишком гейское имя, данное родителями как по приколу, которое бесило всю его сознательную (он поправил себя: бессознательную) жизнь.       Тони затянулся чуть сильнее, перекатывая во рту горький дым, и с наслаждением выдохнул шёлковую струю, закинув голову назад. Его ноги были широко расставлены, а руки закинуты на спинку старого потёртого дивана. Одно можно было сказать точно: он не был похож на того парня на фото. Даже на того, что был изображён на последнем.       Худой, бледный, с висящей мешком одеждой и бейсболкой на голой голове, он курил, иногда задерживая дыхание и вслушиваясь в ласкающую слух музыку, доносившуюся из противоположного угла комнаты, где на шатающейся табуретке сидел Чарли. Сильные пальцы перебирали струны гитары, касаясь почти интимно, и Тони иногда бросал на них взгляд из-под полуопущенных ресниц, борясь с желанием почувствовать их на своём теле прямо сейчас. Тёмная голова была опущена, кончики пальцев водили по ладам, зажимая так, что звук тянулся чистый, бархатистый и ничуть не приглушённый. Он заставлял нутро чуть ли не натягиваться, вибрировать, подобно струнам, и понимать, что они с ним – два абсолютно полярных человека. Начиная от цвета волос и заканчивая образом жизни.       Чарли Лис был совсем чуть-чуть громким, капельку моралистом и, очень много, его личным солнцем, которое светило для него круглые сутки до щемящей боли в груди. Однако со временем оно стало гаснуть, с каждым днём тускнея всё больше и больше, работая на износ и пытаясь обдавать всё тем же пылким жаром, но не справляясь с нагрузками. Ласковый и яркий взгляд потухал, превращаясь в измученный, который Чарли так отчаянно пытался скрыть, отравлялся его, Энтони, резкими словами и упрёками, которые тот и не смел даже думать в его сторону, не то что говорить своим противным ртом.       Тони посадил его в клетку, будто бы приковал к себе цепями, понимая, что оба абсолютно точно идут ко дну. И бесчисленное множество попыток смоделировать свои действия, слова и события были ничтожными: он всегда возвращался к "дано" задачи или же к решению, не удовлетворяющему её условию. Он виноват перед ним. В том, что был болен. В том, что слишком близко подпустил его к себе. В том, что они... любили друг друга?       В тёмных волосах застревали лучики солнца, а стопа в поношенном белом кроссовке продолжала отбивать ритм мелодии о бетонный пол. Он ассоциировался у Тони со многим: с грязным полом и стенами с облупившейся краской, противным запахом сигарет и вечным, будто бы впитавшимся перегаром. И ярким светлым окном на самом верху той самой стены, через которое просачивались тонкие лучи солнца, пронизывающие пространство подвала и дающие увидеть множество маленьких витающих частичек пыли. Окно было маленьким, квадратным и грязным, и через него абсолютно ничего невозможно было увидеть, однако Тони знал, что нужно смотреть не на него, а на то, что оно освещает. И он видел то, что ему было нужно.       Чарли поднял взгляд. Лучи падали на худощавое лицо, отбрасывая на щёки тени от длинных острых ресниц, похожих на иголки. Он иногда сам был как иголка, когда весёлость и радостность отходили на второй план. Одна большая противная острая иголка. Язвительная, грубящая и раздражающая. Тони видел, как тот тухнет в провонявшем сигаретами и пивом подвале и как внутренне рвётся наружу; как его творческая и живая натура хочет глотнуть свежего воздуха, а сам он горит заживо быстрее спички, закрыв себя с ним. Ужасная участь: больно, наверное, гореть. Тем более с тем, кто его не заслужил.       Всё разлеталось осколками, но Энтони старался оградиться от этого как последний трус. Всё же быть зрителем намного лучше, чем существовать в гуще событий. Ничем не рискуешь, иронично приподнимая брови и гадко усмехаясь, сидишь в своём зрительном кресле, чуть ли не поедая попкорн и видя, как страдает другой. По твоей, правда, вине.       Он жалок. И именно он является причиной, что их погубила.       Тони любил Чарли, и эта данность была настолько простой и настоящей, что становилось нехорошо до зубовного скрежета. Любил, когда тот заливисто смеялся и лёгкий румянец украшал его щёки; любил его мягкий тембр голоса; ласковый взгляд и то, что он ему говорил в приступах нежности, пусть то был даже самый настоящий бред – это всё было для него значимо и необходимо.       Чарли был искренним и очень добрым. Он отдавал ему последний лакомый кусочек, но иногда прожигал взглядом недоверчивым и крайне растерянным, когда Тони, устроив истерику на нервной почве, кидал тарелку с угощением на пол, глядя на то, как по светлой плитке вдребезги разлетаются керамические осколки вперемешку с едой. Но он продолжал его любить и оставаться рядом, за что Энтони был ему крайне благодарен, пряча глубоко в себе жгучий стыд. Со всей этой хернёй ничего не менялось: Чарли продолжал существовать в подвале их дома на расшатанной табуретке с гитарой в руках, где постоянно воняло и было душно до такой степени, что Монтегю вскоре просто уходил, досидев пару знакомых и приевшихся песен, не вынеся духоты помещения.       Музыка умолкла.       — Давай сходим куда-нибудь, — Чарли не спрашивал, когда потягивался, разминая затёкшие мышцы. Пальцы уже не перебирали струны, и большой палец левой руки не упирался в гриф с обратной стороны. — Я устал.       — Куда, например?       — Например... — протянул он, откладывая гитару к стене и вставая с табуретки. — В пиццерию?       Тони затянулся в последний раз, выдохнув сизое облачко, и затушил сигарету о серую пепельницу, подаренную отцом на семнадцатилетие.       — Можно и в пиццерию.       Чарли, улыбнувшись, подошёл ближе, садясь рядом на протёртый диван и закидывая ногу на чужое колено.       — Сейчас или позже? — он провёл носом за ухом Энтони, отчего тот фыркнул, подняв плечо от лёгкой щекотки.       — Как хочешь. Мы можем...       — Мы много чего можем.       Он протягивает руку и касается пальцами его подбородка, вздёргивает, заглядывая в глаза, и накрывает своими горячими губами чужие. Губы Монтегю ещё хранят привкус никотина, и он привычно морщится, но не отстраняется, запуская руку под его футболку.       Тони усмехнулся в поцелуй: руки сами тянутся обхватить обтянутое плотной тканью джинсов бедро, медленно огладить, пробравшись выше к впадинке меж ягодиц, и он совсем не против такого развития событий, позволяя своему телу откликнуться именно так, как оно того хочет.       Чарли выгибается навстречу и вздрагивает, покрываясь мурашками, когда Монтегю, отстранившись и властно притянув к себе, кусает кожу на его шее. Лис тяжело выдыхает, а его пальцы чисто на автомате тянутся к бейсболке Тони, но тот вдруг резко отстраняется, перехватывая их свободной рукой.       — Я тебя просил не трогать её. — Его голос чуть ли не шипит.       Лис непонимающе склоняет голову набок, растеряно посмотрев на него. Его глаза всё ещё блестят, но Тони лишь отмахивается и встаёт, цокнув языком.       — Ты хотел заняться сексом здесь?       Последнее слово было брошено с нотками брезгливости. Оно заставило Чарли нахмуриться.       — Да, здесь, — он поджал губы, отстраняясь.       — Нет. Здесь воняет. — Убийственное раздражение глубоко внутри медленно начало поднимать свою голову, и Тони двинулся в сторону лестницы, ведшей на первый этаж дома. Иногда контролировать это становилось всё труднее, и он старался уйти от разговоров быстрее, чем случится срыв.       Чарли кивнул, решив промолчать, что всегда и делал, когда у Монтегю случались такие припадки злости. Он кинул короткий взгляд на пепельницу: от сигареты всё ещё шла тонкая извивающаяся нить дыма, и он затушил тлеющий кончик, втирая в серое керамическое дно.       Через грязное окно продолжали пробиваться лучи.

***

      Пиццерия гудела голосами посетителей и официантов, напоминавших друг другу об очередном готовом заказе; в воздухе витал глухой запах никотина и приторных духов девушек с глупыми выражениями лиц. Монтегю вздохнул, потягивая пиво из высокой кружки и наблюдая за тем, как Чарли поедает шоколадное мороженое. Лицо Лиса было довольным до безобразия, а губы – испачканы крошкой от печенья, которым оно было украшено. Раздражения не было. Монтегю улыбнулся.       Совсем близко послышался стук каблуков, и к столу подошла миловидная официантка с пучком. Поставив на стол тарелку с пиццей Пепперони, она вежливо склонилась:       — Вам повторить? — короткий кивок на кончающееся пиво в кружке Энтони.       — Нет, благодарю. — Кружка со стуком возвращается на стол. — Принесите лучше счёт.       Официантка с "Энни" на бейдже кивнула, подмигнув ему, и удалилась к барной стойке, покачивая бёдрами. Тони проводил её не слишком заинтересованным взглядом, иронично приподняв брови, что Лис удовлетворённо заметил и продолжил расслабленно облизывать сладкую ложку.       — Давай посмотрим что-нибудь? — Чарли подложил под подбородок ладонь. — И ещё пиццу с собой возьмём.       — И что ты хочешь посмотреть? — Монтегю улыбнулся, сцепляя руки в замок. Стыд за его утреннее поведение ещё не прошёл, и теперь он немного виновато косился на Чарли.       — У нас осталось пару серий "Шерлока", — он промокнул салфеткой лицо, оттирая крошки. — Можем его, можем ещё что-то.       Тони отставил кружку подальше от себя и поднял на него взгляд, улыбаясь:       — Я выбираю что-то ещё.       Лис просиял, протягивая ему под столом прохладную руку. Тони её крепко сжал.

***

      На улице моросил прохладный дождь, падающий на листья деревьев и крыши домов. Бездомные кошки и собаки прятались под арками мелких пристроек и поджимали хвосты, отступая перед собирающимися лужами, а вода, скапливаясь на тротуарах, стекала в канализацию, с тихим шумом ударяясь о металлические стенки.       На мониторе ноутбука шёл их любимый сериал, который они пересматривали уже во второй раз. Герой на экране снова загадочно улыбнулся, оглядывая своего напарника, и приобнял того за плечи, неловко уводя в сторонку, из-за чего Чарли, как и всегда на этом моменте, хихикнул. Голова Лиса покоилась на коленях у нахмуренного Монтегю, отправлявшего в рот очередную порцию сырных чипсов и со скучающим видом наблюдавшим за развивающимся сюжетом.       От пиццы осталось куска три, и из каждого были вытащены и сложены на отдельную тарелочку испачканные соусом и похожие на кляксы кружки подтаявшей моцареллы: Чарли уже давно доел свою половину, а Тони сыр в чистом виде на дух не переносил, "очищая" свою еду от такого подарка. С самого утра у него было странное ощущение. Все чувства будто бы обострились, как у дикой кошки перед прыжком, а нутро напряглось – что-то должно было произойти.       Томящее чувство ожидания он терпеть не мог, но в последнее время оно приходило даже слишком часто, выбивая из колеи и заставляя срываться на близких ещё чаще, чем обычно. Он посмотрел на поглощённого сюжетом и актёрской игрой Чарли, который изредка задерживал дыхание, следя за развитием событий. При особо интересных моментах серии он прикусывал нижнюю губу, отчего в Монтегю просыпалось не слишком нравственное желание.       По тёмным вихрам на затылке хотелось провести рукой, а к бледной коже наклониться и прикусить; хотелось стянуть с Лиса лишнюю одежду, пропустив между пальцев соски, закинуть длинные стройные ноги к себе на плечи и врываться в горячее тело, срывая с тонких губ тихие вздохи. Хотелось видеть румянец на бледных щеках, прикрытые от удовольствия глаза с трепещущими ресницами и сжимающие светлое одеяло пальцы, но Чарли слишком увлечённо смотрел на сменяющиеся образы на мониторе ноутбука, чтобы тревожить его своими недотрахами.       Уже только чёрт знает, сколько они были вместе, но сейчас в их отношениях царило странное настроение пустоты и загнанности, которое, если опираться на статьи в интернете, следовало просто переждать. Но как быть, если времени не оставалось?       Он посмотрел на циферблат стоящих на полке шкафа часов. С того момента, как они включили сериал, прошло уже полтора оборота длинной стрелки, и он, прикусив губу, прикрыл глаза, вслушиваясь в хриплую речь актёров.       Когда он умрет, он сможет видеться с Чарли? Раньше он думал, что жизнь никогда не даёт столько времени, сколько хочется, но со временем он осознал, что она предоставляет именно столько оборотов длинной стрелки на часах, сколько того требовалось. Ему хватило времени познакомиться с самым светлым и добрым человеком, начать курить и заработать болезнь, которая только Бог знает, будет ли усугубляться ещё больше. Он усмехнулся.       Если бы у него была хоть малейшая возможность забрать ту боль, что чувствует Лис каждый день в общении с ним, он был готов перенять её всю, чтобы его радостное и нежное создание никогда не расстраивалось из-за него. Что с ним будет, когда он умрёт? Он мысленно поправил себя: если умрёт. Не стоило бежать впереди паровоза, стараясь при каждом шаге зацепиться более удачно, чтобы упасть на рельсы.       Дождь за окном начал стихать. Колени грел свернувшийся рядом калачиком Чарли, вкусно пахнущий, дарящий тепло и относительное спокойствие, и Монтегю вздохнул, начиная медленно проваливаться в сон.

***

      Тишину палаты интенсивной терапии нарушало громкое пиканье приборов и тихие всхлипывания поникшего Чарли, продолжавшего сжимать ослабленную от лекарств руку Монтегю. Тот держал глаза закрытыми и морщился, иногда делая глубокие вдохи и задерживая дыхание.       Монтегю хотелось уничтожить себя раз и навсегда. За плачущего Чарли, за свою слабость и никчёмность, за скользкий и противный страх, что расползался по телу. Перед глазами всплывала та самая фотография из подвала, на которой он ещё более-менее нормально выглядел. На которой у него в вену был введён катетер, через который в кровь поступал физраствор с лекарством, и совсем близко стоял отец в халате для посетителей. На которой он мирно существовал на кровати в противной яркой палате с ужасной и сухой кожей, которую чуть позже Чарли намазал детским кремом.       — Ты обещал выздороветь.       Голос Лиса дрожал, из-за чего Тони ещё больше хотелось скрыться. Унижение заставляло казаться маленьким и слабым, но он кивнул, пересилив себя и попытавшись еле заметно улыбнуться:       — Обещал. Ты все мои упущения помнить будешь? — Голос вышел у него хриплым и каплю насмешливым.       Лис затих. Его сердце гулко билось о рёбра, а дыхание прерывалось внутренними рыданиями. Монтегю всё усугублял, но старался исправиться: собравшись с силами, он легонько погладил Чарли по щеке, чувствуя под своими пальцами влажную прохладу. Задорные и полные надежды огоньки в глазах любимого потухали, и Тони это не только видел, но и чувствовал. Совсем скоро его солнце потухнет раз и навсегда, и причиной тому будет он сам.       — Не плачь. — Большой палец проводит по скуле, стирая мокрую дорожку. — Обещаю, что если выздоровлю, куплю тебе новую электрогитару. Ты же не хотел опять акустическую?       Чарли набрал больше воздуха в лёгкие и зарыдал навзрыд, закрывая лицо ладонями. Монтегю прикрыл глаза, возвращая руку на кровать. Глупая у него привычка: чуть что – тут же закрывается.       — Не "если", а "когда"! — воскликнул Лис, наклоняясь ближе к нему и сжимая пальцами наволочку. — Обещай мне!       Слёзы, горячие и настоящие, падали на плечо Тони, и тот просто не мог не кивнуть, с болью смотря на вздрагивавшего Чарли. На его спину, тёмные кудрявые волосы и белые от напряжения костяшки пальцев. Неужели он не понимает, что "если" для него не существовало и что он сам старается оградить себя от этого понимания, чтобы дать лишнюю возможность на надежду?       В палате пахло медикаментами и облучённым бактерицидными лампами воздухом, однако Лис, находившийся сейчас так близко, обдавал своим теплом и родным запахом шампуня с сандалом, успокаивая и перебивая эту ненавистную больничную вонь. Он помнил аромат Чарли ещё с их первой встречи, когда они были застигнуты обрушившимся ливнем на автобусной остановке среди ночи, а ближайший автобус оставалось ждать чуть ли не час: они сидели под узким стеклянным навесом, накрывшись его кожаной курткой, и жались друг к другу, дрожа от холода.       — Ты так сильно хочешь новую гитару?       Не помогло. Потому что Лис, болезненно посмотрев на него опухшими глазами, снова уронил голову на руки, однако Тони и так понимал, что, сводя всё к шутке, больше издевается, чем помогает.       — Хорошо, — выдохнул он, запуская пальцы в шелковистые волосы. — Обещаю: когда выздоровлю, куплю тебе ту, которую ты хотел. Стратокастер же? Или как там его... Только, пожалуйста, не плачь.       — Да, — Чарли всхлипнул в последний раз, слыша привычное раздражение и силу в голосе Монтегю, и пристроился перед кроватью, положив голову на сложенные руки. — Фендеровский.       Тони улыбнулся, прикрывая глаза и перебирая тёмные пряди. За окном стояла тихая погода, обдающая своей прохладой и свежестью через приоткрытое окно. Запах недавно прошедшего дождя смешивался с сандаловым ароматом, отчего воспоминания накрывали новой волной и грели душу и сердце: далеко в сознании он видел улыбающегося Чарли, который сидел на зелёной траве под солнцем, поедая своё любимое шоколадное мороженое. Его футболка была испачкана, а рядом валялся кусочек вафельного рожка, к которому уже начали пробираться муравьи.       Если он умрёт, то пусть очень постарается сделать так, чтобы это произошло легче для всех. Для него, для Чарли и отца, чтобы те не страдали так сильно. Хотя бы чуть-чуть.       Пиканье приборов и притихший, изредка шмыгающий Лис убаюкивали, привезённое из дома одеяло было тёплым и мягким, и в некоторых местах на ткани ещё оставались мельчайшие крошки его сырных чипсов. Оставалось только включить какой-нибудь фильм, устроив рядом бутылку пива и пепельницу с сигаретами, чтобы обстановка более чем напоминала их выходные. Он поморщился, ощущая жжение под веками. Нихера это не похоже на их выходные. Ни на их тёплую квартиру, ни на приевшийся сериал, ни на них самих. Всё было ненастоящим, как надпись "без консервантов" на его любимой газировке.       До ужаса хотелось спать.

***

      В коридоре отделения плакали люди. Высокий мужчина лет сорока облокачивался о шершавую бежевую стенку, еле сдерживая вой, а кудрявый темноволосый юноша с тонкими чертами лица сидел на кресле, сжавшись в комок. Его глаза были воспалены, лёгким не хватало воздуха, а мозг отказывался принимать то, что выдал пару минут назад лечащий врач. Он, закрывшись ото всех руками, словно стеной, пытался сделать глоток воздуха, давившись обжигающими слезами.       Остальные оглядывались на убитых горем людей. Кто-то перешёптывался, обращаясь к Всевышнему, чтобы с ними не случилось того, что случилось с этими мужчиной и парнем, кто-то, обращаясь к нему же, отчаянно просил их заткнуть. И ни те, ни другие не были плохими людьми. Ни на каплю.       Медсестра поставила сладкий чай на столик возле кресла, на котором сидел юноша. Погладив того по плечу, она понуро удалилась, по пути стараясь отвлечься от своих рассуждений. Насколько хрупок человек? Оказалось, что достаточно. Каждая царапинка и синяк на теле – небольшое увечье, которое всё равно требовало ухода. Но что делать с теми ранами, что нанесли не физически, а морально?       Она обернулась. Жаль. Жаль того погибшего, жаль мужчину и юношу, жаль себя и этот чёртов мир. За время работы в больнице она видела многое, но профессиональная жестокость не могла перекрыть простых человеческих чувств. Не получалось убить в себе человека, превратившись в пустое безжалостное существо. Она вздохнула. А следовало бы.

***

      Протёртый диван, кружка из-под какао на столе, пустая табуретка у заляпанного и грязного окна, свет из которого практически не проникал в пахнущее никотином помещение – в этом месте было тихо и пусто, и невольно создавалось ощущение, что оно преданно ждало своего ненадолго ушедшего хозяина каждой пылинкой на грязном полу и отлетевшей деталью от шкафа.       Здесь не было практически никаких личных вещей и света. Не звучало звонкого смеха и раздражённого бурчания, присущих всем людям на планете, не раздавалась мелодия, заставлявшая сознание улетать от удовольствия и кружившего голову алкоголя. А ещё здесь не курил Энтони Монтегю, изредка поправляющий бейсболку на голой голове, и не играл Чарли Лис, улыбаясь и ощущая солнце поверхностью кожи.       На стене подвала висело ровно три пустые рамки. Лак на них был старым и облупившимся, а в месте, где должна была крепиться табличка с надписью, не было ни краски, ни любого другого покрытия – её содрали ещё давно за ненадобностью. Чуть ниже располагался настенный кронштейн, а в нём – почти новая блестящая гитара с надписью "Fender stratocaster" на головке грифа.       Белая кружка от какао, на которой перманентным маркером было выведено "If", была всё ещё тёплой.