inked

Ларина тошнит с того момента, как в прихожей послышалась возня и загорелся свет. Ларин ненавидит так много вещей, впору вести список. Он бы и вел, вот только нет нужды — большинство из того, что он ненавидит, прекрасно умещается в Мироне. Ларин думает, что миллион мироновских минусов, возможно, дали в итоге плюс, но смотрит на него, и понимает, что нет. Мирон — просто скопление минусов. Поэтому Диму так чертовски бесит то, что он чувствует. Просто ломает его, трещит его же костями. Федоров снова возник из ниоткуда /лучше бы там и сидел/, то ли подвыпивший, то ли просто убитый, и завалился спать на диван. Ларин ненавидит спать без постельного белья и ненавидит, когда это делают у него на глазах другие. О каком хорошем отношении к человеку может идти речь, если человек сам к себе относится как к собаке? Впрочем, это совсем неважно. Мирон и не должен ему нравиться, потому что если вдруг начнет, Ларин, наверное, залезет в петлю. Сидя напротив него сейчас, Дима думает, что, может, уже пора. Он смотрит на Федорова, положившего голову себе на чернильные буквы. «Поступай, согласно своей воле». Какой всепоглощающий идиотизм — вывести у себя под кожей закон Телемы дурацким машинописным шрифтом. Ларину это когда-то принятое Мироном решение ненавистно, и ненавистно собственное желание провести по черным буквам пальцами. У Мирона во сне подрагивают ресницы, будто кто-то на них дует. Ларин ревнует эти ресницы к этим несуществующим дуновениям. Ларин полнейший придурок — это он говорит сам себе. У Мирона на шее под цифрой семь пульсирует вена — отбивает ритм изнутри. Ларин ненавидит абстрактный образ тату-машинки, которая касалась его шеи. Ненавидит эту машинку за то, что она смогла, а себя самого за то, что он не смог. Ему бы эти цифры вырвать зубами, выгрызть. Дима ненавидит чернила, за то, что они въелись Федорову под кожу, и ненавидит Федорова, за то что Федоров въелся под кожу ему. И так каждый раз. Мирон хлопает входной дверью всегда неожиданно и не вовремя, и происходящее после, имеющее миллион вариантов развития, непременно устраивает судный день у Ларина в голове. Федоров во сне вздыхает и отворачивается к стене. Дима испытывает неясное желание его разбудить и выкинуть из квартиры, и сказать, чтоб не возвращался. Потому что эти его появления из пустоты, когда уже совсем заебываешься надеяться и время от времени поглядывать на дверь /некоторые видео приходится переснимать/. Ларин ненавидит Мирона за то, что он заставляет себя ждать. Ларин ненавидит себя за то, что ждет. В комнате так душно, что начинает кружиться голова. Дима открывает форточку и смотрит на Федорова, который, наверное, замерзнет через пару минут. Поделом ему. Выбить клин клином и по-зимнему ледяным воздухом выморозить из Мирона всю его холодность. Звучит как план. Звучит как план, который не сработает. Дима смотрит на Мирона пару секунд и, будто разрываясь между заботой и желанием дать себе в морду, накидывает на него плед. Даже с собственным, блять, планом не справился. Ларин ненавидит невыполненные планы. Ларин ненавидит себя. Смотрит на запястье, на еще бордовый крестообразный шрам. Там, под рубцом, что-то бьется, стучит, рвется наружу. Густой йод, жидкий торф, вязкий ил. Дима хочет выпустить это из себя. Кровопускание не лечит болезни, но почему-то Ларину кажется, что это вылечит его от того, что он чувствует. От отвратительной лихорадки и вечной мерзлоты. Ларина тошнит. Он идет в ванную, берет лезвие, подходит к раковине. Отражение в зеркале потрепанное, измятое, избитое, будто долго провалявшееся на асфальте под ногами прохожих. Ларин выглядит как собственный изношенный пиджак. Пиджаку осталось недолго, Диме, наверное, тоже. Он все не может отвести глаза, но от того, что он видит, его тошнит еще сильнее. Дима хотел бы вспороть себе живот, и выпотрошить самого себя, чтобы это прошло. Дима хотел бы перерезать себе глотку чтобы… Чтобы не чувствовать, что он чувствует. — Ты охуел что ли? — Мирон стоит в дверном проеме, у него на лице отпечаток сна и какое-то слишком живое выражение лица. Он смотрит куда-то ниже Диминого взгляда, куда-то ему в руки, и Дима смотрит на свои руки тоже. У него вся раковина в крови, все пальцы вымазаны красным, как у ребенка, рисовавшего гуашью. Ларин вздыхает, потому что это просто привычка вертеть что-то в руках и куча вспоротых капилляров, и это такая ерунда по сравнению с тем, что он только что видел в зеркале и что к зеркалу чувствовал, если бы Мирон только знал. — Ты, блять, долбаеб, — Федоров как-то весь подается вперед и пальцами вцепляется Ларину в руку повыше запястья. — Брось эту ебаную бритву. Дима хочет сказать, что это совсем не то, и что он ничего не понимает. Никогда и не будет понимать. Так и лучше. И Дима не будет перед ним оправдываться, потому что он, блять, не ребенок. — Лежал бы и спал себе, зачем пришел, — неловко бормочет он и, подумав, добавляет: — Мразь. Он смотрит Федорову в глаза, но от этого никакого толку. Чужие пальцы сильнее сжимаются у него на руке, бритва звякает о заляпанную раковину. — И что теперь? — Ларин смотрит исподлобья. Вроде как спрашивая: «Ну и чего ты добился?». Мирон качает головой и включает воду, Дима послушно подставляет руки. Разбавленная кровь стекает с пальцев, смывается, слезает с него второй кожей. Под ней — исполосованные подушечки пальцев, короткие кровоточащие порезы складываются в несуществующие иероглифы. — И что теперь? — повторяет Ларин, когда Федоров выключает воду, и снова смотрит на него — вроде бы осуждающе, может быть нет. У Димы внезапная эмоциональная слепота или вроде того. Мирон берет его за запястье, не отрывая взгляда, поднимает его руку и прикладывает изрезанные пальцы к губам. Ларина больше не тошнит.